К МЫСУ МОЛОТОВА

Летом 1938 года был получен новый самолет —двухмоторная летающая лодка, разведчик открытого моря, с большим радиусом действия. Командиром самолета назначили Матвея Ильича Козлова, который должен был подобрать остальных членов экипажа. Мне Матвей Ильич предложил быть штурманом. Я с радостью согласился.

В разобранном виде машина была доставлена в Ленинград и выгружена в гребном порту. Нам предстояло ее собрать и сразу же лететь на ледовую разведку.

Увидев в порту гору ящиков, мы несколько растерялись. Казалось невероятным, чтобы шесть человек экипажа смогли превратить содержимое этих заколоченных ящиков в самолет. А если даже допустить, что сможем, то сколько же понадобится на это времени?!

Пилот не спеша обошел ящики кругом, осмотрел хозяйским глазом и, глубокомысленно покачав головой, пробормотал что-то насчет того, что Арктика этим летом нас вряд ли увидит.

Сомневаясь и внося свои предложения, решающего слова мы ждали от нашего первого бортмеханика, ибо успех работы в конечном счете зависел от него.

Широкий в плечах, с упрямым подбородком, большими серыми глазами, с густой, всегда взлохмаченной гривой волос, в движениях медлительный, человек огромной физической силы и, как мы все смогли впоследствии убедиться, большой души — таков был наш главный механик Глеб Владимирович Косухин, потомок знаменитых русских мастеров-самоучек.

В полярную авиацию Косухин пришел не случайно. В 1933 году авиационная катастрофа прервала жизнь его старшего брата, и он, не задумываясь, встал на его место. С тех пор, участвуя во многих арктических экспедициях, Глеб зарекомендовал себя отличным механиком. Его слово должно было быть действительно решающим.

Немного помолчав, он спокойно снял пиджак, засучил рукава и сказал своему помощнику, второму механику Макарову:

— А ну, Володя, тащи сюда инструмент. Начнем с этого ящика. А вы, — обратился он в нашу сторону, — принимайтесь вот за тот. Отныне до спуска самолета на воду командовать парадом буду я. Только при этом условии могу дать гарантию, что через месяц мы отсюда улетим.

Вопрос был решен, и работа началась.

Сложное хозяйство представляет собой современный самолет. Особенно сложно он выглядит в разобранном виде. Десятки агрегатов, приборов, частей, сотни деталей, проводов, и все это надо поставить на свое место, надежно закрепить и проверить.

Второй механик с полуслова понимал начальника. В более простых вещах разбирался самостоятельно. Высокий, стройный красавец, с пудовыми кулаками — казалось, зажмет камень — вода потечет! — он одинаково умел и тяжести ворочать и хрупкие приборы собирать. Непослушная прядь вьющихся волос, сползавшая на глаза, выработала у него привычку встряхивать головой. Более всего пленяла его улыбка, почти никогда не сходившая с лица. Чего только он ни делал, чтобы напустить серьезность, — ничего не помогало. Даже в редкие минуты недовольства, досады или обиды, иногда и во сне, улыбка не покидала его. Но в сущности он был серьезен не по годам, а молодой пытливый ум позволял ему быстро разбираться в самых сложных авиационных вопросах.

Хотя Макарова нельзя назвать бывалым полярником — он всего лишь раз был в Арктике, — но, глядя на его дышащую молодостью и оптимизмом фигуру, смело можно сказать, что он принадлежит к той категории людей, из которой комплектуются основные кадры полярников, и что он, Макаров, никогда не изменит делу освоения Арктики, не убоится трудностей и в опасную минуту не спасует, не оставит своих товарищей.

Наладить и освоить все сложное электро-и радиохозяйство самолета предстояло Борису Ивановичу Ануфриеву. Пять передатчиков, четыре приемника, электромоторы, динамомашины, стартеры, автоматы, реле и всевозможные регуляторы переплетались сотнями проводов, которые надо было соединить, ничего не перепутав. Это была сложная и ответственная задача, да еще на самолете, который впервые видишь.

Уроженец Архангельска, прямой потомок беломорских поморов, сын капитана дальнего плавания, Ануфриев с детства связал свою судьбу с морем и флотом. Начав службу на корабле юнгой, стал радистом. Немного лет было ему, а много успел увидеть в морях и портах обоих полушарий. Но, выросши на севере, он тосковал в теплых морях, в чужих краях. Откликнувшись на призыв Родины, зовущей молодежь в Арктику, Ануфриев бросил дальние плавания и ушел на Север. Зимовал несколько раз на островах и был вполне доволен судьбой.

Но увидев как-то над полярной станцией самолет, блестевший на солнце серебром крыльев, страстно захотел летать. Своего он добился — помог настойчивый поморский характер.

И вот сидит он теперь и разбирает кучу проводов. Соединит один, проверит прибором всю цепь, принимается за другой. По электрической части он незаменимый помощник механику.

Второй пилот, Эндель Карлович Пусэп, — искусный мастер слепого пилотирования. Не было уголка на самолете, куда бы о«не сунул носа. Его интересовали схемы приборов и принципы их работы, а уж разобрать и собрать какой-либо сложный механизм было его самым любимым занятием, за которым забывал он все на свете.

Косухин учел наклонности второго пилота и вскоре стал ему поручать проверку, разборку и сборку самых точных приборов.

Время шло. Все чаще и чаще слышалось в самолете легкое гуденье и жужжание моторчиков, щелкание автоматов и реле. Вспыхивали лампочки, и мертвый доселе самолет начинал проявлять признаки жизни. Но сердце его еще не билось — механики монтировали последние агрегаты моторов. Скоро, очень скоро зашумят они, вздохнет наш любимец всей грудью и унесет нас в далекие арктические моря.

Дни стоят июньские, теплые и тихие. Прозрачен воздух, тиха гладь залива. Тишину нарушают лишь пароходные гудки да самолеты, кружащиеся над нами. Днем бывает жарко, металл накаляется и обжигает.

Нам нехватает дня — приходится кусочек белой ночи прихватывать. Мало отдыхаем, да и отдыхать не хочется, даже в воскресные дни, когда вокруг смех, музыка, веселая, праздничная толпа, катера и яхты... Крепкими цепями приковал нас самолет. С ним связаны наши мечты о Другой воде и другом, пусть холодном, солнце, а белые ленинградские ночи напоминают нам о полярном дне...

Самолет спущен на воду. Теперь дело за летчиками. Освоят они машину в воздухе, и покинем мы гостеприимный Ленинград.

По инструкциям и наставлениям летчик может быть допущен к самостоятельным полетам на самолете нового типа только после тренировки под руководством инструктора. Но где же нам взять этого самого инструктора? Его нет, и взять его негде. Смотрим мы на своих летчиков и думаем: ну, милые, шевелите мозгами да принимайтесь за дело, только не подкачайте!

А Глеб, вытирая тряпкой масляные руки, с улыбкой говорит (Козлову:

— Я свое слово сдержал, Матвей Ильич. Теперь твоя очередь. Принимай корабль, да не забывай, что хоть вода и мягкая, но всем нам очень желательно, чтобы посадки были... помягче.

— Справимся, Глебушка! А за посадки не беспокойся, вот за моторами следи в оба, чтобы не подвели, — отвечает Козлов.

Весь экипаж на своих рабочих местах. Напряженная тишина и тревожное чувство ожидания. На берегу большая группа военных летчиков. Короткая команда. Отданы концы. Запущены моторы, и тихо выруливает наш самолет на водные просторы залива. Несколько разворотов в одну, в другую сторону; моторы звенят громче; лодка все быстрее и быстрее бежит, разрезая носом волну, вот-вот оторвется. Но стихают моторы, и бег лодки замедляется. Не торопится со взлетом Козлов, осваивает машину на воде. Вторая пробежка, третья. Поют на высокой ноте моторы, и как-то незаметно и быстро отделяется лодка от воды, а в воздухе все обычно, просто и, как на всякой другой машине, привычно. Задача взлета решена. Остается посадка. -

Два часа летали мы над городом и за это время не только познакомились со своим кораблем, но, прямо надо оказать, даже влюбились в него.

Солнце клонилось к горизонту, когда самолет пошел на посадку. Мускулы сами собой напряглись, хотелось покрепче вцепиться руками, упереться ногами — ощущение такое, будто вот-вот зуб выдернут. Больно это или нет — не знаешь: готовишься к худшему.

Стихли моторы. Легкое, чуть заметное выравнивание самолета, и зашумело под днищем, по бортам море. Лодка все глубже входит в воду.

— Молодцы, летчики! — восторженно кричит со своего места Косухин.

А «молодцы-летчики», делая вид, будто ничего особенного не случилось, о чем-то разговаривают, указывают на приборную доску — наверное, фиксируют диапазон посадочных скоростей. А что в душе у них? То же, что и у всех нас...

Из Ленинграда в Арктику наш путь через Москву. Там наша база, там мы должны еще снарядиться, дооборудоваться и получить задание.

Столько раз приходилось нам летать на гидросамолетах над сушей и горами, тундрой и тайгой, что мы к этому привыкли и не думали, есть под нами вода или нет ее. А в этом полете вели свой самолет кружным путем, чтобы в любое время можно было сесть на воду. Мало зная новую машину, не хотели рисковать.

Посадку совершили на Химкинском водохранилище. Зарулили в небольшой заливчик рядом с речным портом. С тех пор это место, не отмеченное даже в крупномасштабных картах, мы именовали «заливом Матвея».

Воскресный день. Возле нашего самолета и на берегу и в воде не уменьшается толпа бронзовых тел. Тут и знакомые, и просто любопытные. Особенно много ребятишек. Все рассматривают, расспрашивают и пытаются помогать. Гости нам не мешают. Мы привыкли работать на людях, а на вопросы можно отвечать, не прерывая своего дела.

Идут последние приготовления к вылету. Грузим меховое обмундирование, резиновые лодки, примусы, посуду, продукты. Нелепо выглядит в такую жару меховая одежда и теплые спальные мешки.

Закончили подготовку. Проверили девиацию компасов.

Особенно пришлась по душе московская обстановка Володе Макарову. Он даже высказался, что, по его мнению, все самолеты полярной авиации летом должны базироваться только в Москве. Как выяснилось впоследствии, володина невеста проводила все дни в радиусе нескольких метров от нашего самолета.

Несется по водохранилищу катер. Ревет сирена, разгоняет купальщиков, освобождая место для взлета.

Крепкие рукопожатия, добрые пожелания.

Гул моторов заглушает громкоговоритель Химкинского порта. Самолет отрывается, и прохладный ветерок изгоняет из кабины изнуряющую жару.

По Московскому каналу, над Волгой, озерами держим путь, сохраняя в сердце взмахи рук, белые платочки, робкие слезы.

За озерами снова реки, но эти уже текут на север и приводят нас к Белому морю. Крутой поворот вправо — под нами старинный северный город Архангельск.

Прильнув к иллюминатору, Борис Ануфриев пристально

смотрит вниз и, улыбаясь, показывает красную крышу дома, в котором он провел свое детство. Архангельск позади. Идем на посадку к одному из островов.

Точно острым ножом разрезает воду киль лодки. Действительно мастерски освоили наши летчики технику посадки нового самолета! Уже закреплен самолет у берега, но Козлов не спешит оставить свое пилотское место, нервно потирает ладонью правую щеку (давнишняя привычка), о чем-то думает. Наверное, о полете.

Пусэп, не зная привычек Матвея Ильича, ждет обычной в таких случаях команды начальника.

— Ты, Эндель Карлович, не смотри на Матвея, — обратился к нему Косухин. — Его не дождешься, часа-два еще будет сидеть. Выходи на берег, пусть один остается, может, быстрее додумает.

Козлов посмотрел на Косухина, на Пусэпа и, слезая со своего места, сказал:

Да, да, пошли, ребята! Отдохнем, а завтра пораньше вылетим! Погода как будто бы неплохая будет.

Недалеко от берега луг с копнами скошенного сена. Рядом деревянный домик — наша «гостиница». Самолет в этих краях гость редкий — прилетит за лето один и снова здесь пусто. Поэтому к прилету хозяева готовятся, как к празднику: чисто, уютно, а от услуг — деваться некуда.

Близка полночь. За рекой, запутавшись в верхушках деревьев густого леса, остановилось солнце. Полярный день в полном разгаре. Тепло. Тишину нарушают комары, поющие над головой.

Спать не хочется. До чего же хорошо, зарывшись в свежее сено, вдыхать его аромат и вспоминать хорошее в прошлом, радоваться настоящему, мечтать о будущем.

Выпуталось все же солнце из леса, поднялось большое, яркое, и наш самолет, нарушив утреннюю тишину шумом дружно ревущих моторов, устремился к солнцу, на северо-восток, в Арктику.

Два раза пролетал я над этими краями зимой, но летом их вижу впервые. На сотни километров раскинулась зеленая тайга, среди лесной чащи блестят небольшие озера.

О посадке нечего и думать, да и гоним мы от себя эту мысль — не подведут наши моторы.

А солнце поднимается все выше. Бежит под нами земля, и нет уж тайги — ярким ковром простирается тундра. Кажется, конца ей не будет.

Точно по курсу идет самолет, надежна радиосвязь с полярными станциями, отлично работают моторы, и даже погода благосклонна к нам. В душе каждого из нас радость: ведь нам первым удается совершить беспосадочный полет из Архангельска на Диксон!

У извилистых низких берегов Баренцева моря тундра обрывается. Впереди до конца полета — моря и скалистые острова.

За новоземельскими проливами нас приветливо встречает Карское море — ни льдов, ни облаков, однообразный путь. И в работе нашей мало перемен. Меняются только летчики за штурвалом и механики. Только мы с Борисом бессменно несем свою вахту — нет у нас сменщиков, да и не нужны они, ведь труд наш все же легче, хоть и нельзя нам оторваться от своего дела ни на минуту. Не может утомлять работа, если она интересна. Мы первые все знаем: где находимся, что делается впереди, когда придем на место; и поговорить можем даже с самыми далекими уголками Арктики.

Истекает десятый час полета, и под нами приветливый, с удобной, уютной бухточкой, оживленным рейдом остров Диксон.

Принимая от Пусэпа управление, Козлов внимательно высматривает место для посадки и, нацелившись в одну точку, ведет самолет вниз.

Стали на якоря и на шлюпке добрались до берега. Диксон все тот же. Как и каждый год в эту пору,— шум, деловая суета, много кораблей на рейде. Навигация в полном разгаре, мы все же немного запоздали. Но это не беда — свое наверстаем.

Готовимся к первому вылету на ледовую разведку. Заправка самолета, просмотр моторов, подвертывание каких-то гаек и болтов занимают два дня, а потом... заштормило, да так, что мы несколько суток не сходим с самолета. Ветер воет, а корабль наш качается на волнах и только изредка вздрагивает.

Наш маленький коллектив стал еще дружнее. Распределили обязанности на стоянке. Мне, как и всегда, досталось боцманское хозяйство — якоря, багры, концы. Пусэпу, проявившему определенные кулинарные способности, была доверена кухня. Остальным достались менее почетные обязанности — помощника повара, вахтенного по кораблю и делопроизводителя.

Штаб проводки, находившийся в море на ледоколе, приказал нам перебазироваться поближе к театру ледовых операций. Предложенное место было значительно хуже, чем Диксон. При свежих ветрах самолету, застигнутому непогодой на открытой стоянке, грозили неприятности. Козлов знал это и, пользуясь нелетной погодой, задерживался на Диксоне.

Наконец, когда погода вот-вот должна была измениться, Матвей Ильич решился прямо заявить начальству о том, что право выбора места базирования он оставляет за собой и просит дать план работы на ближайшие дни. В ответ мы получили задание на ледовую разведку. В нем было сказано: «Дойти на север сколько можно дальше и зафиксировать кромку сплоченных льдов».

К этому времени шторм стих, море угомонилось, небо очистилось, и мы, с трудом вытащив крепко засевшие в грунт

якоря, распутали хаотические узлы на якорных концах, запустили моторы и вылетели в море.

На старте нас охватило неясное беспокойство то ли потому, что задание было весьма серьезным, с большим маршрутом, то ли оттого, что это был наш первый полет на новой машине. Однако когда оторвались от воды и под мерный рокот моторов углубились в работу, волнение улеглось.

Ледовая обстановка в Карском море оказалась исключительно легкой.

Гигантским бледнозеленым ковром раскинулось под нами море. В начале полета мертвая зыбь волновала морскую поверхность (следы недавнего шторма), а потом выровнялось море, застыло, и казалось, стоит самолет на одном месте. Только перемещение точки на карте говорит о нашем движении. Все дальше забираемся мы в высокие широты, а льдов все нет и нет, горизонт все так же чист, и нет впереди ничего примечательного.

Жизнь на корабле вошла в норму. Полярные станции и суда охотно вступают в связь и сообщают погоду. Наш полет рассчитан больше чем на десять часов, но когда мы кромку найдем, куда она нас заведет,— никто не знает. Никто никогда до нас не летал в этих краях. Мы забрались в широты, недоступные старым самолетам. С каждым часом у всего экипажа нарастает интерес к полету. Не только летчики, но и механики по очереди заглядывают в карту, следя за быстро перемещающейся на север точкой, оставляющей за собой прямую линию пройденного пути.

Появляются редкие белые барашки. Горизонт затягивается облачной пеленой. Летчики уже не сходят со своих мест, напряженно всматриваются вперед: не нравятся им появившиеся на горизонте облака. Вскоре скрылось солнце. Мрачно стало в самолете. Мрачно и под нами — шумит, наверное, море, но за моторами не слышен его гневный голос.

Только у невысокого, покрытого шапкой льда острова Шмидта увидели мы первые льды. Цель достигнута, но для большей уверенности продолжаем полет на север. Льды становятся все гуще, мокрые, лохматые облака жмут нас все ближе к морю. Ветер крепчает, начинается обледенение, а нам так хотелось взглянуть с высоты вокруг себя и возможно большую площадь нанести на карту!

Среди торосов изредка мелькают темные полосы разводьев. Обледенение усиливается — с винтов срываются ледяшки и глухо стучат по лодке над головой.

Промелькнул мыс Молотова. Используя малейшие просветы, пилоты пытаются проскочить как-нибудь вперед, однако дальнейшее пребывание в этом районе становится небезопасным. Стекла кабины покрыты серой непроницаемой пленкой льда. Скорость падает. Сдаемся и поворачиваем на юг. Выйдя через

несколько минут в район хорошей погоды, машина освободилась от ледяной корки. Пилоты закурили — верный признак, что плохое уже осталось позади.

Слева от нас — острова Северной Земли. Остров Комсомолец сменяется островом Пионер, а дальше, у берегов большого острова Октябрьской революции,— невзломанный припай льда и голубоватые айсберги. Проливом Шокальского выходим в море Лаптевых и с востока огибаем остров Большевик. Любуемся сверкающими на солнце могучими шапками его ледников. Редко видны они во всей своей красоте, обычно облака скрывают их.

Ворота морей Карского и Лаптевых сегодня открыты настежь — свободно проходят пароходы из одного моря в другое через пролив Вилькицкого.

Длительным нашим полетом — половину суток мы уже в воздухе — интересуются на многих пунктах побережья. Диксон сообщает о благоприятной у них погоде. Синоптики Тикси шлют прогноз по своему району. Челюскин запрашивает, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Даже маленькие станции фальцетом предупреждают, что и они непрерывно следят за нашим полетом.

Раскраснелся Борис, работы у него много. Всем надо ответить, даже самым маленьким — иначе обидятся. Стучит ключом, улыбается. Кучей лежат у меня радиограммы, а Борис все подбрасывает. И каких только здесь нет! И деловые, и дружеские, и родственные. Попадаются и шутливые. И все они сердечные, теплые.

Козлов читает их и от удовольствия только щеку потирает ладонью.

От Челюскина идем прямым курсом на Диксон. Видимость отличная, мы хорошо различаем и льды у берегов и чистую воду до горизонта.

Через пятнадцать часов полета мы бросаем якоря у острова Диксон, открываем люки, и ласковые лучи солнца проникают в самолет. Козлов подходит к моему столу и смотрит на карту.

— Ну вот, можно сказать, начало сделано, и начало нового, — подчеркнул он, — в ледовой разведке. На большой простор мы вышли. Теперь все пойдет по-другому. — Матвей Ильич не может сдержать своей радости: — До чего же, можно сказать, хорошо получилось!... Глебушка, мой дорогой, дай я тебя поцелую... Володя, черт чумазый, иди сюда, вытри губы. Сашка, боцман ты наш, не знаю, что в тебе лучше — боцман или штурман... Борис, да с тобой запросто на край света полетишь!... Дай, Эндель, и тебя обниму, ловко у тебя в облаках получается, прямо, можно сказать, замечательно! У тебя есть чему поучиться...

— А чтобы с честью домой вернуться, — продолжал Козлов, — будем, ребята, до самой осени работать так, как работали сегодня.

На второй день в ответ на донесение мы получили кучу радиограмм из Москвы, Ленинграда и больше всего — от полярных станций и капитанов судов. Все поздравительные.

Основным театром ледовых операций стало в этом году море Лаптевых там было больше льдов, а во льдах зимовали два каравана судов, с которых мы зимой вывозили людей. Один караван, во главе с ледоколом «Ленин», уже был освобожден из ледяного плена, а второй, состоявший из ледокольных пароходов «Садко», «Малыгин» и «Седов», дрейфовал к северу от острова Котельного. На выручку к ним должен был итти находившийся в то время в море Лаптевых линейный ледокол «Ермак».

Мы надеялись, что выполнение разведки поручат нам. В ожидании задания часто совещались с синоптиком Диксона Фроловым, выясняя наиболее благоприятные возможности для полетов в районы дрейфующих ледоколов.

Вскоре такая возможность представилась, и мы запросили разрешение на вылет.

Ответ не заставил себя долго ждать. Вылет нам разрешался, но не к судам. Предписывалось перелететь в Тикси и попутно разведать льды в западной части моря Лаптевых.

Пререкаться с начальством не положено. Мы быстренько собрались и вылетели в море. Предупредили тиксинцев: «Ждите нас к. ужину».

Море Лаптевых было мне хорошо знакомо. За проливом Вилькицкого в условиях отличной погоды началась наша настоящая работа по разведке льдов. Обстановка была сложной, и мы, забыв все на свете, уходили далеко в открытое море, возвращались, снова уходили — и так по нескольку раз до тех пор, пока не распутали ледяные узоры моря Лаптевых, пока не разведали всю площадь, указанную в задании.

Прав был синоптик Фролов, предсказавший хорошую погоду в центральной части моря. В практике полетов в Арктике такую погоду на большом пространстве мы редко встречали, и было жаль, что нам не разрешили полет в глубь океана к дрейфующим судам.

У дельты Лены расстались со льдами и вскоре под нами уже были освещенные низким солнцем горы. Их длинные тени ложились на спокойную гладь бухты Тикси.

Вряд ли в какой-либо другой стране так красива и разнообразна природа, как в нашей. 'К Крыму, Кавказу, Байкалу надо обязательно прибавить Тикси, единогласно решили все члены экипажа.

Через тринадцать часов полета мы опустились в бухте, подвели самолет к бочке, выключили моторы и сразу же ощутили биение пульса большого арктического порта.

С каждым годом все больше люблю я эту бухту, беспокойную, деловую, и этот порт, на моих глазах зародившийся и возмужавший наперекор стихиям.

Наши механики не сходят с самолета — всегда у них находится работа, а уж тем более в хорошую погоду стараются они просмотреть свое хозяйство до мелочей. Побывали мы в гостях у отважного капитана Панфилова, того самого, который зимой мужественно отказался покинуть свой израненный пароход и лететь на Большую Землю. В тяжелой борьбе со льдами ему удалось отвоевать корабль и благополучно доставить его в Тикси. Встреча была исключительно теплой.

Новое задание было получено в день окончания всех работ по подготовке к дальнейшим полетам.

Полный штиль. Тяжело нагруженный самолет лениво набирает скорость. Кончилась бухта, и мы в море! Оторвались от цепкой воды.

Никто из нас ничего не заметил, но чуткое ухо Косухина уловило посторонний звук в конце старта. Неспокойно стало на душе у Глеба. Никому не говоря ни слова, спустился вниз. Много десятков болтов и шурупов пришлось ему отвернуть, много мест осветить и прощупать, много предметов переложить с места на место. Он заподозрил, что на взлете было повреждено днище лодки. Надо было во что бы то ни стало найти это место и предупредить возможную при посадке аварию.

После кропотливого осмотра сложного набора стрингеров Глебу удалось, наконец, обнаружить повреждение. Он прощупал пальцами и измерил размеры раны днища, поднялся и направился к командиру. Задержался с радистом, поговорил о новостях в эфире. Подошел к штурманскому столу; взглянул на карту, спросил у меня, куда путь держим. Вошел в пилотскую кабину, улыбнулся Пусэпу и, наклонившись к Козлову, спокойно проговорил:

Малость лодку пробило на взлете.

Козлов пристально посмотрел на него, пытаясь по глазам определить серьезность повреждения, и, передав штурвал Пусэпу, спросил:

— Большая пробоина?

— Сантиметров пять, небольшая, но в таком месте, что заделать будет сложно, — у самого стрингера. На воду садиться—ни в коем случае. Полчаса не продержимся, утонем.

— Говоришь, на воду нельзя? Что же нам, на лед садиться? Пойдем, Глеб, посмотрим.

Увидя сквозь рваную дыру глубоко внизу море, Козлов развел руками.

— Как же это получилось?

— Ясно, на взлете. Но хоть и сложный будет ремонт, за десять часов заделаем. Порядок будет полный, не сомневайтесь.

— Да я и не сомневаюсь, действуй.

— Что случилось? — с тревогой спросил Пусэп, когда Козлов входил в кабину.

— На бревно напоролись при взлете.

У Пусэпа глаза стали большущие, круглые, и, спустив ногу, он приготовился было' сам итти к месту аварии, но Козлов удержал его:

— Ничего опасного. Через десять часов и следа не останется. Вот бы только погода не подвела, раньше этого срока о посадке и думать нельзя.

Беда одна не ходит, пришла к нам и вторая. С «Садко», к которому мы держим курс, сообщают: «Туман с моросью. Видимости никакой». И у нас погода пошла на ухудшение — сплошные облака, начинает моросить. А дальше на север — там холоднее, и наверняка будет обледенение. Только этого нам еще нехватало!

Что делать? Вперед лететь бесполезно — ничего не увидим. Назад в Тикси нельзя — посадка до конца ремонта невозможна. Нужно налетать десять часов, но с толком, чтобы не пропали зря. Решили лететь в сторону пролива Вилькицкого, так как обстановка в том районе требовала освещения авиационной разведкой.

Ветер усиливается, облака все гуще и ниже. Чтобы не потерять из виду льдов, летчики вынуждены вести самолет бреющим полетом, а это требует от них большого напряжения.

Открыв бортовое окно, Козлов глаз не спускает с моря. Пусэп наблюдает за приборами.

С ледокола «Ермак» сообщают, что видимости и у него нет никакой. Из Тикси передают, что восточным ветром в бухту нагоняет туман. Похоже на то, что путь назад нам тоже будет отрезан.

С далекого 'Диксона наш друг Фролов прислал исчерпывающий и малоутешительный прогноз, из которого стало ясно, что к концу ремонта самолета для нас не останется в море Лаптевых ни одного удобного места для посадки. Нам настойчиво рекомендовали следовать на Диксон.

В этих сложных условиях нужно было давно прекратить полет в море и искать приюта, если бы не неприятность с лодкой. Скрепя сердце делаем все, что в наших силах, чтобы за необходимые для ремонта десять часов побольше увидеть, нанести на карту и сообщить морякам и командованию. Быстро меняется под нами картина: то гряда острых торосов, то большая полынья, то сверкающие белизной ледяные поля. Трудно, очень трудно выдержать этот полет до конца. В особо напряженные минуты, когда очень близко под нами мелькали ледяные, хаотически нагроможденные глыбе, а впереди не видно

ничего, в такие минуты где-то в глубине шевелилась мысль: " «А не проще ли уйти на юг и там, под яркими лучами солнца, любоваться тундрой, горами, озерами, считать диких оленей, пугать лебедей, гусей и уток и летать до тех пор, пока механики не отремонтируют лодку?»

Но никто не только вслух не выражал таких мыслей, но и сам на них не задерживался. Пройдя одним курсом час или полтора, мы сворачивали на другой и с бешеной скоростью шли над льдами и полыньями.

Козлов нервно потирает ладонью щеку и, отрываясь от окна кабины, бросает сквозь зубы:

— Ну и погодку выбрали, нечего сказать!

— Ничего, Матвей Ильич, бывает хуже, а так терпеть еще можно, — не сводя глаз с приборов и крепко сжимая штурвал, отвечает Пусэп..

— Бывает... но редко! — заключает Козлов.

И снова в кабине' летчиков напряженная тишина. Ни покурить им нельзя, ни передохнуть, ни сойти с места и посмотреть, как идут дела у механиков.

А механикам нашим ни до чего нет дела, не видят они ни мерзкой погоды, ни торосов. Открыли себе мастерскую и, засучив рукава, пилят и сверлят.

Все настойчивее Фролов рекомендует лететь нам на Диксон, ибо, по уточненному им прогнозу, в море Лаптевых нам не найти места для посадки. Он совершенно прав, и мы решаем закончить полет на Диксоне, о чем и докладываем начальству.

Через семь часов полета проходим мыс Челюскин, откуда делаем разрез пролива Вилькицкого (погода пошла на улучшение) и, не забывая по пути вести наблюдение за морем, берем курс на Диксон. Дальнейший полет протекает значительно легче и спокойнее.

Впервые за двенадцать часов полета мы увидели солнце. Это нас порадовало, но во сто крат приятнее был доклад Косухина об окончании ремонта лодки.

Сразу после посадки мы все бросились к злополучному отверстию и убедились, что лодка была абсолютно суха. Крепко обнимали мы Глеба и его помощника, а Матвей Ильич пообещал по возвращении в Москву объявить им особую благодарность в приказе.

Неделю мы сидели на Диксоне, терпеливо выжидая улучшения погоды в море Лаптевых. Впереди у нас было только одно задание: полет к дрейфующим судам с целью поиска во льдах наиболее легкого прохода для «Ермака».

Снова бесконечно совещаемся с синоптиками, изучаем по карте метееобстановку и с пристрастием допрашиваем, не находят ли они, например, что вот это ядро высокого давления, опустившись к югу, внесет существенные изменения в сторону улучшения погоды...

Но синоптики, искренне желавшие нас порадовать, были бессильны: молодые циклоны обрушивались один за другим, творя такие дела, что не то что самолетам летать, но и кораблям не плавать. Только «Ермак» сквозь туманы и льды милю за милей шел на север, пробиваясь к судам, которые второй зимовки могли и не выдержать. А ведь один наш полет намного облегчил бы задачу освобождения судов из ледового плена! Нашли бы мы легкие проходы, а может быть, даже и чистую воду. Эта мысль не дает нам покоя.

идя наше настроение и понимая всю важность такого полета, Фролов, наконец, заявил, что, по его мнению, лучшей обстановки в ближайшие дни ожидать нельзя.

Мы быстро собрались и вылетели. В начале полета теплилась еще искра надежды на полный успех, но вскоре она погасла, «надолго. Попав в очень тяжелые условия и потеряв четырнадцать часов времени, мы с трудом, обходными, длинными путями добрались до Тикси. Два раза вылетали из Тикси и оба раза из-за тумана и обледенения возвращались обратно. А тем временем «Ермак» уже выводил за собой «Садко» и «Малыгина». Оставшемуся во льдах «Седову» с кораблей было передано все самое лучшее — продукты и вещевое снаряжение.

Решили перелететь на остров Котельный и базироваться в одной из лагун. Как мы летели из Тикси до Котельного, лучше не вспоминать, одно скажу — высота полета редко превышала десять метров, а после посадки в течение двух часов мы сбивали лед с плоскостей, винтов и стекол пилотской кабины.

Все попытки вылететь на разведку безуспешны: то самолет на стоянке обледенеет, то сразу же после подъема на плоскостях, винтах и стеклах нарастает ледяная корка. О достаточной высоте полета и сносной видимости и говорить не приходится.

Жили в самолете.

Температура близка к нулю. Ветер свистит и день и ночь. Туман опустится — самолет покрывается белым инеем, морось надвинется — только успевай ледяную корку скалывать. Мы терпеливо мерзли, голодали, работали, все надеясь на возможность полета. Но против злой природы до середины сентября ничего не могли сделать — на север путь был закрыт. И ледоколы не в состоянии помочь «Седову», — он оставлен во льдах. Так продолжался его знаменитый многомесячный дрейф в центральной части Полярного бассейна.

Громадные волны с шумом обрушиваются на берег. Длинные полосы белой пены по всему видимому морю вытянуты по ветру. Низко перекатывается туман, а над ним мрачное темное небо. Даже в лагуне, защищенной от моря узкой косой, и то такая волна разыгралась, что только благодаря мастерству пилота мы при взлете остались целы и невредимы.

Тикси не узнать. Побелели горы. Помрачнела бухта. Для посадки нашли местечко поспокойнее — у острова Бруснева. При этом приняли основательный морокой душ. Лодку так заливало, что летчики временами ничего не видели и вынуждены были прекратить рулежку во избежание столкновения с берегом или баржей.

Довели все же самолет до бочки, закрепили его крепко-накрепко, а для надежности еще пару якорей выбросили.

Собрались мы в одной кабине, вытираем мокрые лица, отряхиваемся. Пусэп первый нарушил молчание:

— Похоже на то, что отсюда нам пора!

Ануфриев добавил:

— Гуси и утки давно улетели, а это верный сигнал. Пора улетать нам за ними на юг.

— А может, еще с месячишко полетаем здесь? Лодка у нас исправная, и моторы еще вытянут, — хитро ухмыляясь, говорит Косухин.

— Нет, ребята! Больше нам здесь делать нечего. Корабль заморозим, а толк какой? — отвечает Козлов. — Путь нам предстоит еще далекий, а корабль беречь надо, пригодится. В будущем году прилетим пораньше — больше сделаем. А теперь — отоспимся и будем собираться на Большую Землю. Домой пора, — заключает Матвей Ильич свою программную речь.

22 сентября, сделав прощальный круг над бухтой, мы покинули Арктику, простившись с ней до следующего года. Идем на юг по реке Лене. Буксирные пароходы тащат за собой груженые баржи. Они тоже спешат на юг — и за ними неотступно гонится зима. Из мелких горных речушек в Лену идет шуга. На востоке параллельно реке белеют горные хребты.

В Якутске, куда мы прибыли через восемь часов полета, от зимы и Арктики и следа не осталось. Температура плюс десять, голубое, безоблачное небо, теплое солнце.

Но рано мы попрощались с полярными краями — нам было приказано взять на борт врача-хирурга и вылететь в селение Чокурдах, расположенное в низовьях реки Индигирки, где молодой матрос нуждался в срочной хирургической помощи.

Перед глазами мрачным видением встают заснеженные берега бухты Тикси, холодные волны, замерзающие в воздухе брызги морской воды, ледяная шуга в речках. И мысли о человеке, для которого единственное спасение в нашем полете...

Специальная комиссия, осмотрев самолет и приняв во внимание наступление зимы в Арктике, пришла к заключению, что на нашей летающей лодке это задание невыполнимо. Комиссия составила об этом акт и, вручив его Козлову, порекомендовала, не задерживаясь, следовать в Москву.

— Готовьте машину, а я отправлю телеграмму в Москву, — заявил нам Козлов.

В самолете новый член экипажа — хирург Голынский, пожилой общительный человек, впервые знакомящийся с воздушной стихией. Перед вылетом бегает, суетится, волнуется и все расспрашивает, не опасны ли такие рейсы.

В полете он, видимо, успокоился, но боится с места сдвинуться и только по кабине глазами водит, в окно взглянуть не решается.

— Как чувствует себя доктор? — спросил Матвей Ильич.

— Не пойму, то ли скучает, то ли боится, — ответил Макаров.

— А ты, Володя, подбодри его.

— Это можно. Сейчас организую! — И ушел к пассажиру, О чем Макаров с доктором беседовал, — неизвестно, но, очевидно, «верное средство» для поддержания бодрости было найдено: минут через двадцать они вдвоем переходили от одного окна к другому, затем оживленно разговаривали с радистом и, придя ко мне, проявили особый интерес к карте. Пояснения давал Володя и, судя по тому, как почтительно слушал его врач, вполне справлялся со сложными вопросами самолетовождения.

— Ну, как самочувствие, товарищ Голынский? — спросил Козлов.

— Замечательное! Я, знаете, в первый раз летаю, и скажу вам откровенно, совсем как-то не страшно. Скажу больше — кое в чем разбираться начинаю. Мне ваш инженер многое уже успел разъяснить.

Тут Матвей Ильич не выдержал, передал управление Пусэпу и начал заразительно хохотать.

С того времени врач уже больше бодрого настроения не терял. Прибегал ли снова к «средству», любезно предложенному ему Макаровым,— этим вопросом мы не интересовались, не до того было. Стеной стала снежная туча, перегородив реку и наглухо закрыв дорогу на север.

Пройдя половину пути, мы вынуждены были сделать остановку на правом берегу Лены, у устья реки Джарджан. Шуга шла уже полным ходом. Берега реки, тайга и селение выглядели по-зимнему. Увидев на снегу свежие следы неизвестного нам зверя, мы полюбопытствовали у приютившего нас на ночь начальника почты.

— Рысь, будь она проклята! В эту ночь самых лучших лаек задрала, — раздраженно ответил начальник и несколько ласковее добавил:— Вот скоро лось появится, хороший, благородный зверь! А зайцев и куропаток за дичь не считаем. Для охотника у нас рай земной. А летом рыбы хоть пруд пруди.

За ужином мы убедились, что край у них действительно богатый.

На следующий день за три часа полета на малой высоте вдоль берегов Лены долетели до Тикси. Не миновать нам сегодня ледяной ванны! В бухте штормит, берега покрылись ледяной коркой, борта барж и катеров обледенели. Сесть-то сядем, искупаемся еще раз — невелика беда, а вот взлететь на обледеневшем самолете будет, пожалуй, трудновато.

Виражит пилот над бухтой. Была бы возможность лететь дальше, не задумываясь, повел бы он самолет на восток и не оглянулся бы на эту бухту. Но бензин на исходе. Хочешь не хочешь, а садиться надо.

Ну и хватили же мы горя, пока дорулили до стоянки! Все предыдущие купания по сравнению с сегодняшним казались черноморскими.

Никогда здесь так поздно не садился самолет. Тиксинцы расспрашивают, что за авария заставила нас вернуться и не собираемся ли мы у них зимовать. Охотно помогают заливать в баки горючее и скалывать лед. Без их помощи мы бы намного затянули вылет.

Два дня ушло на подготовку самолета и организацию связи с востоком. Многие станции присылали нам сводки погоды, а вот от Чокурдаха ни звука не можем добиться, а ждать больше нельзя: земля промерзла — ребята на коньках катаются, да и в бухте у берегов уже образуется лед. Местные жители уверяют, что стихнет ветер и вся бухта в одну ночь станет, тогда уж нам здесь зимовка обеспечена. Некоторые даже наметили место на, берегу, куда можно будет вытащить самолет.

Решили вылетать немедленно. Разработали план взлета: моторы прогреть у берега и стартовать с места. И вот сколоты все сосульки и куски льда с бортов лодки и поплавков. Все на местах. У летчиков открытые окна, в правое высунулась голова Пусэпа, в левое — Козлова. Отданы концы. Брызги замерзают на стеклах пилотской кабины. Нос самолета поднимается все выше и выше, и вот лодка выходит на редан. Дрожит штурвал в руках летчика, и светлеет его лицо. Чувствует Козлов свою машину и знает, что не замедлить волнам ее стремительного бега. Еще удар... самолет в воздухе.

Летчики закрыли свои окна. Пусэп берет штурвал. Козлов потирает правую щеку и, обернувшись назад, хитро прищуривает правый глаз, чуть-чуть улыбается и закуривает. Полет начался.

Ануфриев подает мне радиограмму: «При невозможности полета на Индигирку возвращайтесь в Якуток дальнейшего следования Москву».

Передав ее Козлову, жду команды. Матвей Ильич машет: «так держать».

Значит, курс на восток.

Облака, хоть и сопровождали нас всю дорогу, однако ниже полусотни метров не опускались, а нам этой высоты вполне хватало — летели-то мы над морем.

Тундра, тянувшаяся справа от нас, вся в снегу. Море у берегов — во льду. И пусть это не покажется странным, но насколько все-таки лучше было в воздухе, чем на воде в той же бухте Тикси!

Мощные винты, рассекая воздух, поют свою песню и дружно тянут самолет, и нет нам дела до белой тундры, до береговых льдов, до штормующего моря. Даже врач наш, и тот, потирая руки, говорит, что лучшей погоды он в жизни своей не встречал.

А Чокурдах, видимо, не ожидает нас, не надеется он, что найдутся люди и самолеты, чтобы перебороть зиму. А она уже пришла, уже охотники по тундре на нартах разъезжают. Какие там самолеты!

И действительно, свалились мы с неба, как снег на голову. Забегали собаки, олени, засуетились люди. Вспыхнул костер на берегу.

Судьба больного матроса беспокоила жителей поселка. Нас буквально на руках носили. Всю работу по креплению самолета жители взяли на себя, не разрешая нам ни к чему прикасаться.

А наутро — в который раз в нашей жизни! — пришел с моря туман и накрыл землю. Не видно ни реки, ни самолета. Из Тикси сообщают, что у них штиль и бухта начала замерзать. Каким путем лететь? На Тикси путь отрезан. Лететь на Якуток старым кружным путем без посадки невозможно из-за недостатка горючего. Местные старожилы говорят, что через два дня река станет. Не верить им нельзя, так как сами видим шугу у берегов реки. Но пока наш самолет способен летать, а на реке есть вода — не все еще потеряно. Решаем, что завтра вылетать надо во что бы то ни стало. Лететь по прямой на Якутск через тундру, горы и хребты.

Последняя ночь в Арктике.

Неплохо бы уснуть, но почему-то не спится ни Козлову, который ворочается рядом со мной, ни Пусэпу, не выпускающему папиросы изо рта. Зажигаем лампу и сидим за картой, намечая запасные маршруты и обходные пути.

Может быть, и были подробные карты этого района, но мы, не предполагая летать в этих краях, их не имели, а на нашей карте горы закрашены коричневым цветом без горизонталей и обозначения высот.

Пусэп ищет речки и ущелья, которыми можно будет проскочить горные перевалы, а Козлов спрашивает, что делать, если ущелье кончится, а высота будет недостаточная, чтобы перетянуть через перевал.

Спор разгорается.

— Ты, Матвей Ильич, за моторы не беспокойся, — вставляет свое слово Косухин, которому, видно, тоже не спится. — Вытянут. Тебе, надеюсь, три тысячи метров высоты хватит?

— А если не хватит?

— Наскребем больше, а по ущельям, по-моему, нечего мотаться. Взлетайте и сразу набирайте высоту. Если нужно

будет, то и четыре тысячи натянем... Да о чем говорить! Ложитесь-ка вы пока спать. Утро вечера мудренее,— заключил Косухин и повернулся на другой бок.

С рассветом оба механика тихонько поднялись и ушли к самолету. А с восходом солнца, когда туман немного приподнялся и стал рассеиваться, мы, не дождавшись метеосводки из Якутска, были уже в воздухе, рассчитывая получить сводку в полете.

Восьмому члену экипажа — больному матросу — врач Голынский разъяснял роль авиации, устройство самолета и назначение отдельных агрегатов. Труды «инженера» Макарова не пропали даром! По бодрому состоянию обоих пассажиров было абсолютно ясно, что еще до вылета они умудрились принять проверенное на опыте «лекарство».

Мы шли на юг вдоль реки Индигирки. Редкие небольшие селения, в разрывах облаков голубеет небо. Решив, что облачный слой нетолстый, летчики повели самолет, резко набирая высоту. Скрылись реки, тундра и видневшиеся на горизонте горы. Вскоре и облака остались внизу, над нами было чистое небо, а на востоке заулыбалось солнце, так же как и мы, спешившее на юг.

Однообразен полет за облаками. Все бежит и бежит по их ровному бесконечному ковру тень самолета, окруженная радужным кольцом. А за картой следим, отмечаем точки и ведем линию полета так же, как и в безоблачную погоду, когда видна земля и земные ориентиры. Пущена в ход астрономия — хорошее средство для определения пути и для укрепления уверенности экипажа в надежности курса. Плохо только со связью — не удается связаться с Якутском: расстояние большое и горы высокие — не проходят радиоволны. Но никто из нас, конечно, и не собирается винить радиста, тут уж никто не поможет. А он, как белка в колесе, бьется, на всех передатчиках работает, на всех волнах вызывает. Отвечают ему береговые радиостанции, предлагают свои услуги, а вот якутской, нужной нам дозарезу, не может дозваться. Жди теперь, пока Тикси сообщит в Якутск о нашем вылете.

Злится Ануфриев, но надежды не теряет, работает, поднимает на ноги весь якутский край. Изредка бросит взгляд на летчиков, молчаливо-вопросительно смотрящих на него, кивнет им головой: мол, сейчас будет связь, потерпите немного, и снова за свое.

Высоко забрался наш самолет, холодно становится в кабине. И облака ползут все выше. Наверное, высокие горы под нами, если облака на такую высоту выжимают Но вот засияло лицо радиста: — Есть связь! С Якутском связался! Погоду дает! Легче стало дышать, и кажется, что теплее стало в кабине. В Якутске моросит дождик, облачность сто метров, но все

это пустяки. Связь есть, будет и место для посадки, а в Якутске это или в другом месте, какая разница! В крайнем случае, на Алдане или на Лене присядем и погоду переждем.

Закурили летчики. Механик слез со своего «чердака». Пришел к нам, шутит.

Пять часов в воздухе. Из-за облаков высоко вздымаются серые пики верхушек гор. Качая головами, летчики отворачивают самолет.

Ануфриев заваливает нас метеосводками, получаемыми из Якутска. Их очень много. Есть места с хорошей погодой, но мы все же решаем пробиваться к Якутску, несмотря на то, что погода там ухудшается. Особенно рад этому Макаров, обещавший сегодня вечером притти к Голынскому на пельмени.

К моей работе летчики начинают проявлять повышенный интерес, да иначе и быть не может: скоро будем пробиваться вниз, а их туда никакой силой не затащишь, если только не докажешь, что горы уже кончились.

За моим столом стоит Пусэп, молча высчитывает, прикидывает и недоверчиво качает головой.

Даю команду пробиваться вниз. Пусэп садится на свое место и что-то говорит на ухо Козлову. Не иначе, как не советует нырять, ибо, по его расчетам, под нами еще высокие горы.

Сквозь небольшое «окно», вернее маленькую форточку в облаках, вижу кусочек воды и не пойму, река это или озеро, а на воде какая-то точка... узнаю: речной колесный парохо-дишко.

— Алдан, Алдан под нами! — кричу что есть духу.

Крутой вираж, снижение, и низко над водой продолжаем мы свой полет. Все бодры, веселы. Закурили все разом.

Прошли Алданом до его устья, свернули на юг вдоль Лены и пришли в Якутск. Шел дождь, но какой он был приятный, теплый!

На берегу санитарная автомашина с красным крестом на кузове. Трогательное расставание. Больной не дает себя увезти, пока не убеждается, что всем нам пожал руки, а доктор садится рядом с ним и до тех пор не отправляет машину, пока мы не даем слова сегодня же вечером всем экипажем притти к нему на пельмени.

Свое слово сдержали, были мы в гостях у Голынского. Не только жена и дочь его — школьница, но и мы диву давались, слушая его увлекательный рассказ о нашем полете, сдобренный авиационными терминами, знакомыми лишь опытным, старым летчикам.

Макаров имел все основания гордиться своим учеником.

2 октября мы пошли курсом на Москву. Дорога у нас дальняя. По пути заправляемся горючим; иногда, пережидая непогоду, живем в самолете — бросаем якоря, зажигаем примус, пьем чай.

Из Красноярска двинулись на запад, вдоль Сибирской железной дороги. Ночевали в Новосибирске на реке Оби. Следующая ночь — в Омске на Иртыше. Обе ночи — в самолете. В Свердловске мы сели на озере Шарташ, у берегов которого уже появился тонкий ледок.

Совсем нелюбезно встретила нас Кама и прежде чем добраться до Казани, очередной нашей остановки, мы вынуждены были провести две ночи на ее заснеженных берегах.

Следуя по Волге и далее по каналу Волга — Москва, 24 октября, в пасмурный, дождливый день, прибыли мы в Москву и зарулили в «бухту Матвея», покинутую нами летом.

далее: Двадцатипятичасовой полет над Карским морем