ЧЕРЕЗ ВСЮ АРКТИКУ

Горячее время наступило для полярников зимой 1937/38 года. Правительство разрешило осуществить большую воздушную экспедицию на Северный полюс с посадкой на льду — давнишнюю мечту полярных летчиков. И не было, пожалуй, ни одного работника в полярной авиации, который не стремился бы попасть в число участников этой грандиозной воздушной операции. Летчиками были назначены М. В. Водопьянов, М. С. Бабушкин, А. Д. Алексеев, М. И. Козлов, П. Г. Головин, В. С. Молоков и другие. Ясно, что и остальные члены экспедиции подбирались из числа лучших и наиболее опытных работников Главсевморпути. К ним я себя не причислял, понимая, что на полюс все лететь не могут, и поэтому спокойно наблюдал за всей сложной подготовкой к экспедиции.

Я был счастлив, готовясь к полету, как мне казалось, не менее важному.

Перед нами была поставлена задача — побывать на большинстве полярных станций и доставить туда почту, письма, газеты, журналы, партийно-политическую литературу, кинокартины последних выпусков. Полет одиночным экипажем к Берингову морю по новой трассе — через Якутск, затем по всему побережью Северного морского пути, впервые в зимних условиях, вот где можно проверить свои силы!...

На Центральном аэродроме готовили свои тяжелые четырехмоторные самолеты «ТБ-3» полярники и тут же, рядом с ними, и мы—свой двухмоторный самолет «ТБ-1». На деревянные лыжи надели стальные калоши из тонкой листовой стали; все открытые кабины закрыли прозрачными фонарями; провели отопление от моторов и сделали в самолете массу хитроумных приспособлений по запуску и отеплению моторов и агрегатов. Шедевром авиационного приспособления считался у нас гигантский самовар, помещенный в задней части самолета, назначение которого было подогревать на стоянках воду для запуска моторов; горячую воду с помощью ручного насоса перекачивали потом в радиаторы.

Летчики и механики полюсных самолетов часто навещали нас. Мы тоже заходили к соседям. Наладился действенный обмен опытом, характерный для наших советских людей. Все улучшения, появившись на одном самолете, переносились сразу на другие машины.

Старался и я не отставать от товарищей. С раннего утра до поздней ночи занимался переоборудованием штурманской кабины. Особенное внимание пришлось уделить радиостанции, добиться того, чтобы в любое время держать двустороннюю связь на всех волнах как в полете, так и на стоянке. Впервые обзавелся настоящим (не кустарным) радиопеленгатором. В общем у меня было все, что необходимо для слепого полета в любых условиях.

Я часто вспоминал отца. Это был мастер на все руки: работал плотником, столяром, слесарем, кровельщиком, писал вывески и сам составлял для них краски тончайших оттенков. Выстроенный собственными руками добротный дом был удобен и просторен. В своих письмах отец всегда спрашивал о моих успехах — успехах штурмана-радиста. Он проявлял большой интерес к авиации.

Узнав о предстоящем перелете, он стал давать практические советы, главным образом по части «радикальных» средств против обморожения. Просил он меня не рисковать, летать грамотно, головы не терять и помнить, что ему уже шестьдесят лет.

Был, правда, один вопрос, не дававший ему покоя: как мы будем бороться с обледенением стекол наших кабин. Перепробовав дома всякие способы, он не получил положительных результатов. Не в состоянии что-либо посоветовать, отец просил немедленно запросить ученых, может быть, они еще успеют придумать что-нибудь такое, чтобы через окна земля все время была видна...

Осматривая окончательно подготовленный самолет, Шевелев заявил, что если в моей кабине ко всем приборам будет еще и голова нормальная, то за успех перелета можно ручаться.

Наиболее тяжелым оказался последний день перед вылетом. Приходили комиссии, корреспонденты, фотографы, записывали, расспрашивали, фотографировали, знакомились. Была бы моя воля, запер свою кабину и никого не пустил бы, но пилот приказал препятствий не чинить, все показывать и толком объяснять. Пришлось смириться.

Непогожее утро выдалось в день старта. Хмурое небо, из низких лохматых облаков падает снег, ветер гонит его по нолю.

Центральный аэродром для полетов закрыт, но у нашего самолета шумят подогревные лампы. Несмотря на заявление дежурного по аэродрому, что о вылете и думать нечего, механик со своим помощником на всякий случай греет моторы, готовя самолет.

В глубине души никто из нас не рассчитывал вылететь в условиях такой погоды. Но в здании аэровокзала для проводов самолета уже начали собираться родственники, друзья и знакомые. По залам бегали журналисты и фоторепортеры. Кто-то уже, прощаясь, целовался.

Лететь?... Но дежурный по аэропорту в разрешении на вылет отказал нам в самой категорической форме. Что делать?

На аэровокзал прибыли О. Ю. Шмидт и М. И. Шевелев. Короткий прощальный митинг. Отто Юльевич произносит краткую напутственную речь, заканчивая ее теплыми словами: — Не рискуйте. Берегите себя...

Толпа ринулась на аэродром. Дежурному ничего другого не оставалось, как в верхнем уголке бланка погоды наложить резолюцию: «Вылет разрешаю».

Увидев распахнутые двери вокзала и толпу людей, механик запустил давно уже подогретые моторы.

Крепко примерзли к снегу стальные калоши лыж. Одним моторам их не оторвать — только с помощью провожающих удалось сдвинуть самолет с места.

В туче снега, поднятой винтами, скрылись из виду люди. Мчимся по белому полю, а впереди ничего не видно. Наконец, оторвались. Низко-низко тянет самолет над ангарами, домами и, развернувшись над Белорусским вокзалом, берет курс на восток. Для начала не так уж плохо!

Кроме членов экипажа, у нас на борту корреспондент «Правды», кинооператор, два инструктора Главсевморпути, много почты, литературы и кинокартин.

Зная заранее о нашем перелете, полярники имели возможность предупредить своих родственников и знакомых. Пожалуй, не найдется в Арктике ни одного человека, для которого у нас на борту не будет письма или посылки.

Два часа полета. Снегопад преследует нас. Не видно ни земли, ни неба. Волнуются летчики. Но не зря вечерами у себя дома я слушал радиомаяки, изучая характер их работы. Когда снегопад кончился, оборвались облака и сверкнуло солнце, под нами была железная дорога. Лица летчиков просияли. Идя по прямой, как стрела, железной дороге, через четыре часа благополучно приземлились в Казани, где были тепло встречены представителями правительства Татарской АССР.

При перелете от Казани до Свердловска я убедился, сколь велика сила привычки. Летая ранее без штурмана, наш пилот привык «цепляться» за телеграфные столбы и железные дороги— притягивают они его, как магнитом! И сейчас, несмотря на то, что связь у нас налажена отлично, знаем, что делается впереди, трасса оборудована радиомаяками и пользоваться ими умеем (вчера летчики могли в этом убедиться), все же жмутся они к железной дороге. А она петляет здесь сильно. Чем хуже погода, тем ниже тянет летчиков к земле.

Снегопад гнался за нами по пятам и над самым Уральским хребтом все же догнал.

В первый раз я лечу по этому маршруту. На карте хоть и отмечены высоты гор, но когда впереди ничего не видно, то хочется быть повыше: кто знает, а вдруг на карте ошибка! А летчиков, как на грех, беспокоит, куда делась дорога.

Застрял снегопад на Урале и дальше до самого Красноярска больше нас не беспокоил. По пути останавливались в Свердловске, Омске, Новосибирске. В-каждом городе представители партийных и советских учреждений встречали нас неизменно тепло, окружая вниманием и заботой. Нам было даже как-то неловко. Мы считали, что такого внимания еще не заслужили, и если уж на то пошло, то примириться с этим можно только на обратном пути, поближе к Москве.

В Омске была оттепель, и наши лыжи забастовали — не хотели оторваться от мокрого липкого снега. Наверное, коменданту омского аэродрома никогда не удалось бы так выровнять поле специальными катками и гладилками, как выровняли его мы своими лыжами. Полдня утюжили аэродром, и только когда все поле стало ровным, самолет, наконец, сдался и нехотя оторвался от мокрого снега.

В Новосибирске та же картина. Самолеты Аэрофлота на деревянных лыжах легко бегут по снегу и быстро отрываются, а наш «утюг» до конца испытывает терпение летчиков. Но скорее металл без огня расплавится, чем летчики сдадутся. Знают, они, что большую службу сослужат на арктических льдах «калоши». Стали только меньше заливать горючего, лишь бы хватило на участок полета.

Наконец, прилетели в Красноярск и стали спокойно, как у себя дома, заниматься подготовкой к дальнейшему полету.

Жесткий ледяной аэродром на Енисее «отпустил» наши стальные лыжи без особых трудностей.

Простившись с Красноярском, пошли на восток. Перед нами — последний, тысячекилометровый участок пути вдоль Великой Сибирской железной дороги. Шесть с половиной часов гудят моторы над тайгой. Чистое голубое небо, яркое холодное солнце. Тень самолета плывет по тайге и горам, по рекам и озерам.

Пересекаем скованную льдом Ангару и опускаемся на небольшом иркутском аэродроме, ограниченном с трех сторон колючей проволокой. Четвертой стороной он упирался в глубокий обрыв, за которым простиралась широкая долина. Она-то на следующий день при старте спасла наш самолет от очень больших неприятностей.

Пилоты решили взлететь в сторону обрыва. Это было единственно правильным решением в условиях полного штиля.

На середине поля скорость отрыва была еще далеко не достаточной. Но вот и последний ограничительный знак позади, самолет скользит по неровному полю, прыгает, а оторваться никак не может. Впереди овраг... Еще несколько секунд — и самолет провалится. Кажется, пришел конец перелету. Грохочут моторы, надрываясь, тянут из последних сил, и... в нескольких метрах от оврага — самолет в воздухе. Впереди спасительная долина. Прижимаясь низко к белому, нетронутому снегу, самолет постепенно набирает скорость.

Все приходит в норму. Волнение улеглось. Пассажиры размещаются поудобнее. Корреспондент приводит в порядок почту, готовясь в скором времени раздать ее адресатам.

Нет больше под нами железной дороги — «компаса летчиков». Кончились и радиомаяки, помогавшие уверенно вести самолет.

Некоторое время нашим ориентиром будет река Лена, а дальше только компас да голова штурмана. И хочется скорей дойти до Якутска и окончательно проверить, справлюсь ли без маяков, дорог и рек.

Широкая снежная долина, окаймленная с обеих сторон тайгой, тянется от Байкала до верховьев Лены.

Поздний вылет из Иркутска заставил нас сделать остановку в большом селении Верхоленск. Был канун Дня Красной Армии, и местные жители пригласили нас в сельский клуб на торжественное собрание. Корреспондент сделал обстоятельный доклад о Дне Красной Армии. С личными воспоминаниями выступил второй пилот.

Возвратились к самолету поздно ночью на санях-розвальнях. Рысаки развили такую бешеную скорость, что порой езда на них казалась нам значительно опаснее наших арктических полетов.

Хотя полет и не преследовал скоростных целей, все же наше продвижение вперед шло уж очень замедленными темпами, главным образом из-за непогоды.

В сорока километрах от Усть-Кута мы попали в такой снегопад, что летчик вынужден был посадить самолет на Лену у первой увиденной им деревушки. Заночевали в избе таежного охотника.

При подготовке самолета к полету на сорокаградусном морозе использовали на практике все хитро придуманные нами приспособления. Черпая воду из проруби, грели ее в большом самоваре и перекачивали ручным насосом в радиаторы.

Наконец, запустили моторы. Хотя снег под лыжами подровняли, пришлось стучать по ним тяжелой деревянной кувалдой, в шутку названной микрометром, и раскачивать самолет до тех пор, пока не сдвинули его с места.

Вскарабкавшись в самолет на ходу и заняв свои места, долго еще отогревали побелевшие от мороза носы и щеки.

Под нами — Витим. Предлагают садиться — аэродром хороший, есть бензин, обед, ночлег. Все это очень соблазнительно, но надо лететь дальше, наверстывать упущенное.

Сделали посадку на промежуточной точке у небольшого селения. Мороз перевалил уже за пятьдесят градусов, и в домике, где мы ночуем, каждый старается занять место поближе к печке. Все сушат одежду и обувь. Кинооператор, уложив в печку меховые унты, читает нам лекцию о рациональных методах сушки меховой обуви... Наутро от его унтов остались только металлические застежки.

В районе Олекминока немного потеплело — было сорок градусов ниже нуля. Похолодание снова началось на подступах к Якутску. Спиртовой термометр наружного воздуха, исчерпав свою шкалу, показывал пятьдесят градусов мороза, но, по всей вероятности, температура была еще ниже.

В Якутске мороз достиг шестидесяти градусов. Впряженные в сани лошади окутались паром. Большинство встречавших были в масках. Пришлось и нам натянуть маски.

Больше пяти рукопожатий никто не выдерживал, приходилось делать перерыв и отогревать руку в меховой рукавице.

Церемония встречи в этих условиях была короче обычной, все спешили поскорей добраться до теплого места.

Антициклон — мечта всех летчиков. Что может быть лучше! Голубое безоблачное небо. Солнце величаво совершает свой путь, а видимость такая, что не нужны ни компас, ни радио.

Но в Якутске антициклон особенный — мало радует он. Мороз такой, что дышать невозможно, а летный день, и без того короткий, сокращают утренние туманы.

Наши механики, наверное, знают какой-нибудь секрет против холода, иначе не объяснить их способность, привинчивая и отвинчивая великое множество винтов и шурупов, с утра до вечера работать на самолете при адском морозе. Поистине тяжелый труд выпал на их долю. Все больше и больше убеждаюсь, что если советскому человеку что-нибудь надо сделать, то нет для него преград.

Более тысячи километров предстоит нам пройти на своем тихоходе. Вылететь надо рано утром, чтобы до наступления темноты сесть на Колыме. Но какой может быть взлет, когда в десяти шагах ничего не видно!

Ивану Ивановичу Черевичному, тут же готовящемуся к полету в Тикси, не терпится. Он берет несколько черных палок и по прямой линии втыкает их в снег, намечая линию взлета.

Опустив на лицо маску, поправляет шарф и, махнув нам рукой, рулит по снегу. Где-то уже в стороне гудят его моторы, потом все стихает. Отчаянный все же летчик Иван Иванович Черевичный!

Когда туман полностью рассеялся, пошли на взлет и мы.

На высоте двухсот метров было значительно теплее, чем на земле. Как я уже говорил, в этих краях зимой — это обычное явление. Мы спокойно принялись за привычную работу.

Под нами тянулась равнина, покрытая мелколесьем, озерами и тундрой. Изредка мелькали якутские чумы, возле которых паслись стада оленей.

Через полтора часа показался ледяной Алдан. Вдали за рекой сверкали белоснежные пики гор. Угасал короткий зимний день; низко опустившись к горизонту, багровело солнце. Вспыхнул костер. Это Крест Хольджай. Аэродрома не было, но самолет опустился на реку в двух километрах от поселка, состоявшего из десятка деревянных домов и около сотни чумов, с больницей, клубом и школой. Мороз не унимался. Стояла мертвая тишина. Глубокий снег лежал ровным слоем.

Утром, к тому времени, как моторы были запущены и прогреты, у самолета, как в большой праздник, собралось все население поселка с детьми и неизменными собаками.

Корреспондент, самый высокий среди нас, первым подошел к винтам и стал проворачивать их перед запуском.

Всех нас? беспокоит предстоящий полет по неизведанному пути, но каждый скрывает тревогу не только от товарищей, но и от самого себя.

На высоте двух тысяч метров проходим над устьем реки Томпо. Позади остался Алдан, а впереди длинный путь, отмеченный на карте прямой красной линией, над долинами и хребтами, высот которых мы не знаем. Холмистая местность постепенно повышается. Медленно ползет самолет вверх, вот-вот откажется набирать высоту. А впереди блестят снежные вершины гор.

Температура внутри самолета вполне терпимая — минус тридцать градусов. Механики следят за приборами. Пилоты, держась за штурвал, воюют с самолетом за каждый метр высоты. И мне несладко — Якутск передает лишь устаревшие метеосводки.

Несмотря на все эти маленькие тревоги, в тайниках души живет радость борьбы и первооткрытия — видеть то, что до нас никто не видел.

Тихо и спокойно в самолете. Ровно урчат моторы.

Обрывистой стеной стал перед нами первый хребет. Вот он уже под нами. Быстро мелькает земля. Оборвались горы. Летим над широкой долиной, за которой виднеются горы Верхоянского хребта. Яркое солнце освещает белый ландшафт.

Южный отрог Верхоянского хребта, издали представлявшийся ровным высокогорным плато, вблизи оказался хаотическим нагромождением земли и камня. Мы не увидели ничего похожего на посадочную площадку. За глубоким ущельем, оборвавшим Верхоянский хребет, тянутся новые горы, новая

цепь — Брюнгадинокая. Курс наш правильный — мы вышли на тропу, которая привела к первому ориентиру — устью реки Неры, впадающей в Индигирку. Виднеются редкие чумы и над ними крошечные облачка дыма. Точками движутся нарты. Установив непосредственную связь с одной из станций, получаю сводку погоды.

Подходим к хребту Черского. Мы все много слышали о нем, но по-настоящему ничего не знали. По рассказам, он очень высок, и было опасение, что самолет может оказаться перед вершинами, через которые ему не перевалить. Пристально всматриваясь, пилот ведет самолет с набором высоты. Горы круто уходят ввысь.

Глубокие ущелья во всех направлениях рассекают хребты на группы нагроможденных друг на друга горных массивов с отвесными черными обрывами. Редко встречаются отдельные конусы и группы конусообразных скал.

На всем двухсоткилометровом протяжении хребта Черского, расположенного между реками Индигиркой и Момой, о благополучной посадке не может быть и речи.

Дикий, без каких бы то ни было признаков жизни, первобытный край. Ни дорог, ни тропинок. Угрюмые, холодные, молчаливые скалы.

В наушниках слышатся точки и тире. В их тоне и темпе улавливаю тревогу. Нас вызывает Якутск. А ведь не прошло и десяти минут со времени моей последней передачи. И дальние станции следят за нами, готовые откликнуться по первому зову. Каждая наша радиограмма дублируется мощной якутской станцией. В Москве знают, что самолет «СССР Н-120» проходит над неизведанным, неприступным хребтом Черского. Тревожатся за нас люди.

Утомленные созерцанием гор, согретые солнцем, дремлют у окон пассажиры. Клюют носом успокоившиеся и уверенные в своих моторах механики. Суровы и напряженны лица пилотов, не доверяющих коварным горам.

Много работы у штурмана самолета, впервые ведущего воздушный корабль над неведомыми пространствами. Но для такого полета никакой труд не тяжел, вот только жарковато становится, хотя в кабине все те же тридцать градусов мороза.

Остался позади хребет Черского. Под нами долина реки Момы. Горизонт затянут дымкой; что впереди,— не видно.

За рекой Момой видны первые признаки жизни — зимняя тропа и вдали чумы якутского зимовья.

По моим данным, высота гор на последнем отрезке маршрута ниже хребта Черского.

У пилотов веселые лица. Потягиваясь на своих местах, они потирают руки, постукивают сапогами — скоро конец пути!

Для пассажиров наступает утро. Проснувшись, они приводят себя в порядок и спрашивают механика о новостях. Но веселью и покою еще не время. Вопреки ожиданиям отдельные пики хребта Томусхая, над которым мы летим, очень высоко поднимаются над горным массивом, — и наши пилоты снова с трудом набирают высоту, безопасную для полета. А тут еще неожиданно появились облака. В редких просветах проносятся горные складки. С левого борта мелькнул черный обрыв... Мрак окутал самолет.

В открытые окна с шумом врывается ветер, безжалостно расправляясь с нашими картами, бланками, вахтенным журналом. Напрягая зрение в внимание, каждый старается как можно раньше увидеть на пути горы и предотвратить возможность катастрофы.

Почти сливаясь со мглой, сбоку проносятся черные утесы. В каком-то оцепенении пассажиры неподвижно прильнули к стеклам кабины. Но вот самолет вырвался из облаков, снова засияло солнце, а вдали, прямо по нашему курсу, — пик на триста метров выше линии полета.

А что было бы, если бы облачность не оборвалась вовремя!...

Невольно все облегченно вздыхают, и мне даже кажется, что в этот момент шума мотора не слышно...

Горы, точно громадные морские волны, переходящие в зыбь, постепенно уменьшаются и, удаляясь от нас, создают ощущение замедленной скорости полета.

Из-за гор выходит ледяная нить реки. Самолет летит над широкой долиной. Мелкий кустарник сменяется редкими деревьями, и вскоре ясно вырисовывается широкая белая полоса Колымы.

Вбирая по пути множество мелких притоков, река становится широкой. Здесь раскинулось большое селение Зырянка. Невдалеке от него озеро, окруженное лесом. Над озером черный дым костра — сигнал с расчищенной для нас площадки, значит увидели нас.

Коснувшись волнистой снежной поверхности, самолет после короткой пробежки остановился.

Несколько человек, встретившие нас, помогли привести в порядок самолет и закрепить его, после чего все разместились в санях и лесом поехали в селение.

Давно погасли красные блики заходящего солнца.

Стоит сорокаградусный мороз. Только скрип полозьев и фырканье лошадей нарушают холодное безмолвие.

В поселке — выстроенные из свежего леса неокрашенные жилые домики, больница, клуб, школа, мастерские.

Много радости доставили мы нашим адресатам, вручив тюки почты, газет, журналов и книг. Вечером в местном клубе самодеятельный духовой оркестр с «огоньком» играл в нашу честь авиамарш.

Жадно слушали наши рассказы о Большой Земле. Встреча затянулась далеко за полночь.

На другой день.механики уехали к самолету, а мы занялись детальным изучением дальнейшего маршрута на восток. По этому пути не летал еще ни один самолет.

Собрав от людей, знавших этот край, кое-какие сведения, мы все же не узнали самого главного — высот гор на нашем

маршруте.

В кавун Международного женского дня с восходом солнца мы были уже на «аэродроме». Гостеприимные жители Зырянки долго уговаривали нас отложить полет на сутки и провести с ними праздник.

Но мы решили вылетать и ждали лишь, пока трактор, таскавший по озеру тяжелые бревна, подровняет волнистую поверхность нашего «аэродрома».

Курс на восток.

Через несколько минут полета долина реки Колымы исчезает. Внизу голое плоскогорье. На обширном белом пространстве ни одного пятнышка.

Сильный встречный ветер тормозит наше движение.

Командир чукотской авиации летчик Каминский сообщает

по радио:

«В Маркове посадка самолета невозможна. Если не удастся долететь до Анадыря, сделайте посадку в устье реки Белой».

Путевая скорость в течение трех часов полета не превышает ста тридцати километров в час. Если и дальше лететь с такой скоростью, то совершенно ясно, что до Анадыря у нас нехватит ни светлого времени, ни горючего. Намечаем совершить посадку в устье реки Белой.

На высоте двух тысяч метров подходим к наиболее возвышенной части хребта. Низко под нами горы, впереди вершины гор затянуты слоистыми облаками. Остается узкая щель в несколько десятков метров между нижним слоем облаков и контурами хребта.

Радиосвязь оборвалась. С Анадырем связаться невозможно... Я вращаю ручку приемника и вдруг слышу свои позывные — новая радиостанция передает сводку погоды, и многочисленные точки и тире звучат для меня самой лучшей музыкой.

В узкой щели между облаками и горами пересекаем середину хребта. Появляются ущелья, которые тянутся на восток. Замерзшие ручьи постепенно превращается в речки.

Перевалив через горы, мы летим при ясной погоде все с той же скоростью — сто тридцать километров в час.

Солнце опускается к горизонту. На белом снегу — длинные тени горных вершин. Вышли на реку Анадырь. По берегам виднеются чумы, стада оленей. Ровные снежные поля и сама река позволяют сделать посадку в любом месте, но мы спешим и, не обращая на них внимания, держим курс на Марково.

За высокими горами на западе скрылось солнце. На востоке зажглись первые звезды. Под нами леса и холмы. На реке большие промоины. Садиться нам теперь негде, да и в наступивших сумерках трудно выбрать площадку. Необходимо во что бы то ни стало дойти до Маркова. Механик предупреждает, что горючее приходит к концу. Все сильнее смыкает ночь свои черные щулальцы над замлей.

Скоро должно быть и Марково, но его все нет и нет. Есть ли там радиостанция? Как бы мне сейчас хотелось услышать: «Вы находитесь над нами!»

Самолет летит во мгле. В небе поблескивают светлые пятна — признак наступающего северного сияния. От сильного напряжения болят глаза.

Вдруг под самолетом блеснуло яркое пламя — костер! Это и было Марково. Медленно выбираю антенну. Пилоты ведут самолет на посадку.

На хорошо освещенном громадным костром поле самолет остановился в десяти метрах от большой промоины. Из-за нее-то нас и не хотели принимать. На дне баков, по заявлению механика, оставалось горючего на один примус. Сильный встречный ветер на всем пути чуть было не сыграл с нами злую шутку.

Из старинной крепости и места ссылки политических Марково превратилось в крупный районный центр.

На следующий день ранним утром мы взлетели и продолжали полет на Анадырь.

Большая толпа анадырцев встречает нас с красными знаменами. Сияют медные трубы. Гул моторов сменяется «Авиационным маршем». Короткий митинг. Потом к самолету подъезжает грузовик, и мы выгружаем почту, заполняющую почти весь кузов машины. Анадырцы рассматривают пачки, пытаясь найти на них свои фамилии. Видя их возбужденные, радостные лица, мы понимаем всю ценность доставленного нами груза и радуемся вместе с зимовщиками.

По плану мы должны были оставаться здесь три дня. Однако обстоятельства сложились иначе. Уже к вечеру погода не предвещала ничего хорошего.

Утром пурга разыгралась с такой силой, что возникло опасение за целость машины.

С трудом добрались мы с помощью проводника и длинной веревки к стоянке, проверили крепление и для большей надежности перекатили тяжелые бочки с бензином, с которыми накрепко связали содрогавшийся от ветра самолет.

Радио бездействовало. Не.получая метеосводок, синоптики были бессильны что-либо предсказать. Для самоуспокоения каждый из нас стал синоптиком, не исключая и пассажиров, страстно увлекавшихся новым для них делом. Количество прогнозов было совершенно достаточным, но качество их было сомнительным. На этот раз лучшим прогнозистом оказался местный старожил-чукча.

— Молодой месяц народится, потом будет два дня умываться, и тогда пурга кончал, — уверенно сказал он.

Старик был прав. Выплыл молодой месяц, через двое суток ветер стих, и солнце осветило Анадырь. Только далеко на востоке низко виднелись обрывки облаков, трусливо удиравших за линию горизонта.

Начались раскопки самолета; над местом, где он стоял, высился огромный сугроб снега. Аврал продолжался целые сутки.

Но вот подогреты моторы, и погружена почта, адресованная в Москву. Баки наполнены до краев горючим.

Тепло провожаемые полярниками, стартуем из Анадыря и держим курс на северо-восток.

У рыбаков в бухте Оловянной, где мы опустились на хорошо подготовленную площадку, встретили нас также тепло и радушно. Мы отвечали на все их вопросы обстоятельно и подробно; времени для этого было достаточно, так как непогода и технические мелочи задерживали наш вылет.

При первых же солнечных лучах в разрывах облаков, не поверив синоптикам, предсказавшим плохую погоду, мы стартовали с бухты Оловянной и направились на Уэлен.

Сильный боковой ветер сносил самолет влево. Горы клубились снежной поземкой. Самолет бросало из стороны в сторону. Метеосводки одна хуже другой.

«У нас сильная пурга»,— радировала бухта Провидения.

«У нас плохая погода. Синоптики не советуют вам вылетать сегодня, так как погода ухудшилась по всему району», — сообщал Анадырь.

«В заливе сильная пурга, рассчитывать на возвращение нельзя»,— опять передавали с Анадыря.

Самолет перевалил через хребет. Горы становились все ниже, и вместе с ними опускалась и облачность.

Мы продолжаем полет на Уэлен. Скоро побережье Чукотского моря, район Колючинской губы.

В эфир выползает долго молчавшая рация Уэлена:

«У нас сильная пурга. Посадка невозможна».

Вслед, на такой же волне, тонким голосом рейдового маломощного передатчика другая радиостанция спешит еще более испортить нам настроение: «Ветер усиливается. Сильный поземок».

Радиостанция Ванкарема басом — тональной передачей, торопясь, чтобы ее не опередили, сообщает: «Облака сплошные — двести метров, ветер северный — двенадцать метров в секунду. Поземок».

Радиостанция Шмидта, дождавшись окончания работы Ванкарема, передает более оптимистическую сводку чистым,

незатухающим тоном, не спеша, с упоминанием полного адреса, порядкового номера и количества знаков. Итак, надо лететь на мыс Шмидта, и поскорее, ибо и там погода ухудшается.

С нежностью смотрю на свой радиоприемник — он всегда выручает из беды.

Колючииская губа. Высота двести метров. Порывистый ветер подбрасывает самолет то вверх, то в сторону. Скалы совсем рядом.

Сквозь светофильтровые очки в молочной массе пурги замечаю мелькающие вблизи темные пятна.

По силе сигналов радиостанции определяю, что самолет приближается к Ванкарему. Пытаюсь включить радиокомпас, но основная деталь — крошечный, размером в спичечную коробку, моторчик замерз, и мои усилия тщетны.

Погода медленно начинает улучшаться. Ослаб ветер, уменьшился поземок. По торосистой гряде вдоль побережья пилоты определяют береговую черту и вдоль нее продолжают путь к мысу Шмидта.

Показались черные столбообразные выветрившиеся скалы — кекуры. Их много, и все они на белом мглистом фоне кажутся близкими и огромными. Некоторые из них настолько похожи на постройки, что пассажиры невольно спрашивают: «Не это ли мыс Шмидта?»

Впереди по курсу темное пятно. Две монолитные скалы, точно крепости, высятся в море, сдерживая яростные атаки могучих льдов зимой и стремительных, пенящихся волн — летом.

Здесь уже ждали — развели костер на площадке, где самолету можно сесть. Дым от костра низко стелется над полем. Без заходов и кругов идем на посадку. Дует встречный ветер, и самолет, сделав короткую пробежку, останавливается.

Решаем, пока на востоке будет держаться нелетная погода, слетать на остров Врангеля.

Один большой круг над полярной станцией. На высоте трехсот метров пролетаем над утесом Вебера и берем курс на север.

Небольшая полоса припая у берега сменяется дрейфующим льдом. Еще дальше появляются узкие разводья и молодой лед, недавно затянувший полыньи.

Под нами на всем пути взломанный лед с полыньями. Впереди полоса берегового припая.

Самолет выходит точно к бухте Роджерс.

Ко всяким встречам мы привыкли на своем длинном пути. Но встреча на острове Врангеля превзошла все наши ожидания и растрогала до того, что мы даже растерялись. Впереди стояла группа в полтора десятка пионеров в ярких, красочно расцвеченных меховых костюмчиках, с красными флагами и

транспарантами, на которых были написаны авиационные лозунги. У самого маленького висел пионерский барабан, по которому он при нашем выходе быстро застучал палочками. Все малыши дружно прокричали «ура»! А когда мы вышли из самолета, то от группы отделился восьмилетний мальчик и от имени пионеров острова Врангеля приветствовал летчиков, привезших к ним на остров привет от столицы нашей Родины. И снова забила барабанная дробь, и разнеслось по тундре пионерское «ура»!

После этого нас приветствовало взрослое население острова.

Здесь нашему кинооператору пришлось изрядно поработать. Объектов для съемки было много и все очень интересные; от него не отставали и наши пассажиры, сразу после полета организовавшие беседы и лекции.

Полярники накормили нас исключительно вкусными котлетами из медвежьего мяса, а вечером порадовали достижениями местного кружка самодеятельности. «Гвоздем» вечера был танец «охота на моржа». Только далеко за полночь отпустили своих гостей гостеприимные хозяева.

С некоторым опозданием пришла радиограмма командования, запрещавшая полет на остров Врангеля и Уэлен. Нам предлагалось лететь на запад. Опасения командования были понятны. Машина у нас достаточно потрепана. В Москве весна в полном разгаре, и полет на лыжах при дальнейшей задержке грозил сорвать завершение нашего трансарктического рейса.

Обратный путь на мыс Шмидта.

Ледовая обстановка в проливе Лонга примерно такая же, как и во время полета на остров Врангеля.

Большие льдины самой разнообразной конфигурации — от правильных квадратов до причудливых форм, с небольшими просветами воды между ними, медленно проплывают под самолетом. На одной из них медведица с двумя малышами. Один, посмелее,— у самого края льдины, другой жмется к матери.

Два утеса, точно маяки, указывают нам путь.

Вскоре в доме полярной станции мы рассказываем жителям мыса Шмидта о жизни на острове Врангеля, но больше всего о жизни нашей столицы Москвы и всей страны.

Оставив всю корреспонденцию, адресованную в Уэлен, для доставки ее на место самолетами чукотской авиации, мы распрощались с радушными полярниками.

Стартуем на запад. Первая посадка намечена у мыса Шелагского.

Слева от самолета тянется бесконечная береговая линия, за ней — горы; справа — море, покрытое дрейфующим торосистым льдом. Очень мало разводьев.

Стоит ясная, безоблачная погода. Тепло, температура всего лишь минус пятнадцать градусов.

На высоком обрывистом берегу мыса Якан — яранги чукчей. Стараясь не отстать от нас, по берегу несется озорная собачья упряжка.

Вот и далеко выдвинувшийся в море мыс Шелагский. Между двумя конусообразными горами — поселок в три маленьких домика. На льду — черный посадочный знак «Т».

Стальные подошвы лыж надежно предохраняют нас от возможных неприятностей.

Полярники предупреждают, что в здешних местах с гор неожиданно срываются сильные ветры, и помогают нам прочно закрепить машину.

С этим местным ветром мы познакомились на следующий день. Он дул точно из трубы, струей, не расходясь по сторонам.

Приступили к зарядке. Откопав в снегу бочки с бензином, подкатили их к самолету и ручным насосом перекачали содержимое в баки. Хотя температура была терпимая (—30°), каждый из нас предпочел бы работать при шестидесятиградусном, но безветреном якутском морозе.

Только соорудив защитную стену из досок и бревен и оградив моторы от ветра, мы смогли их прогреть. Но к тому времени, когда, наконец, начали вращаться винты, среди нас нельзя было найти ни одного, у кого не была бы обморожена какая-нибудь часть тела. Пообещав полярникам доставить. в целости их письма на Большую Землю, мы снова в воздухе.

Недалеко от берега медленно набираем высоту, и сразу же становится ясно, что при таком темпе лыжи должны зацепить мачты радиостанции. Что делать? В последнее мгновение у обрывистого берега летчик разворачивает самолет вправо с таким крутым виражом, что правая плоскость едва не задевает льды. Через несколько секунд пилот выравнивает машину.

Под нами ровный лед Восточно-Сибирского моря. Слева на горизонте длинная гряда Лабугенских гор; впереди наш ориентир — мыс Баранова, хорошо видимый на большом расстоянии.

Ровный берег, вдоль которого летит самолет, приводит нас к мысу Медвежьему. За ним бухта Амбарчик — наша цель.

Четко вырисовываются на снегу домики поселка. На снежной поверхности бухты много сугробов, наддувов и заструг. В солнечный день эти неровности легко заметны по отбрасываемым ими теням. Однако вблизи селения замечаем идеально ровную площадку довольно больших размеров; на ее поверхности нет ни одной тени.

Неизменный знак «Т» и костер показывают, что здесь, как и повсюду, самолет — желанный гость.

После посадки мы единодушно приходим к заключению, что тщательно расчищенное летное поле в Амбарчике на естественном льду — лучшее в Арктике.

Дома поселка утопают в глубоком снегу. К дверям ведут узкие снежные коридоры.

После обеда механики ложатся спать. Кинооператор, пользуясь последними лучами солнца, пытается «накрутить» несколько метров пленки. Корреспондент, по обыкновению, передает в Москву информацию о ходе перелета. Остальные в столовой. Медленно попивая кофе, рассказываем собравшимся о новостях Большой Земли. Неважно, что новости почти месячной давности.

Утром с помощью работников порта механики подготовляют машину к вылету.

Прощальные напутствия — самолет стартует и благодаря ветру отрывается после небольшой пробежки.

Пилоты берут курс на северо-запад, к острову Ляховскому, расположенному на границе двух арктических морей — Восточно-Сибирского и Лаптевых.

Нам предстоит доставить почту зимовщикам мыса Шалаурова.

Падающие на снежный покров моря тени облаков кажутся островами; обнаружить при такой погоде настоящий остров трудно.

Поддерживаю радиосвязь с островом Четырехстолбовым, входящим в группу Медвежьих островов.

В расчете выйти на характерный ориентир, задаю пилотам новый курс. Самолет продолжает путь по приборам.

Ломается ветрянка динамомашины, выходит из строя длинноволновая станция.

Наш полет продолжается два часа. Какая погода впереди по маршруту — неизвестно. Необходимо во что бы то ни стало получить метеосводку с мыса Шалаурова.

Уже ни один солнечный луч не в состоянии пробиться сквозь сгустившуюся облачность. Однообразный белый ландшафт тускнеет. Теряется представление о высоте полета. Только сквозь светофильтровые очки можно различить снежную поверхность.

Включаю запасной коротковолновый передатчик в надежде, что кто-нибудь все же услышит меня. И велика же моя радость, когда радист с Медвежьих островов отвечает на мой вызов и, передав сводку погоды по маршруту, связывает меня с радиостанцией Шалаурово.

Направление ветра меняется, снова задаю пилотам новый курс, хотя до сих пор мне все же неясно, что находится под нами: море или суша. Но я верю приборам, и на моей карте непрерывно растет красная линия нашего пути, лишь немного отличающаяся от ранее намеченной.

В районе Хромской губы, западнее устья Индигирки, появляется просвет в облаках, а в проливе Дмитрия Лаптева погода совсем проясняется.

Показались знакомые места: слева — полуостров Святой Нос, а впереди по курсу гора Эммий на острове Ляховском. На берегу пролива с трудом различаю две радиомачты и маленький домик, в котором в прошлом году мне пришлось жить целый месяц.

Самолет быстро приближается к мысу Шалаурова. Уже виден черный дым костра. От станции мчится собачья упряжка. Пролив Дмитрия Лаптева сплошь забит торосистыми льдами самой причудливой формы. Только там, где дымит костер, ровная узкая полоска льда — наша посадочная площадка.

Длинные тени торосов ложатся на ней, мешая Точно уяснить размеры и конфигурацию ледяного поля. Вся надежда на стальные подошвы наших лыж и добавочные стойки шасси.

Самолет снижается по прямой. Сбоку проносятся торосы. Лыжи касаются льда. Эх, были бы у нас тормоза! Стали в десяти метрах от ледяной горы, на границе удивительно точно рассчитанного поля. Пожалуй, даже «чересчур точно». Однако то, что сделали полярники, было пределом их возможностей, тем более что посадочная площадка находилась далеко от станции.

Мы готовим самолет к ночевке, а пилот ходит по полю, вымеряя его во всех направлениях.

Только после захода солнца, когда вся работа завершена, отправились отдыхать.

Стартовали утром, при хорошей погоде.

В районе мыса Святой Нос самолет ныряет в дымку, и тотчас же стекла покрываются инеем. Через множество щелей в мою кабину проникает снежная пыль. Пилоты стучат ногами по переборке — условный сигнал, требующий сообщить сводку погоды.

С Тикси у меня налажена двусторонняя уверенная связь. Я отвечаю без промедления: «В Тикси без изменений — ясно».

Дымка вскоре растаяла, и на горизонте выросли высокие горы, У их подножья — бухта.

Перед вылетом я похвастал, что от Шалаурова на запад, по знакомым местам, могу провести самолет с «закрытыми глазами»; теперь изо всех сил стараюсь не ударить лицом в грязь. Всматриваясь в даль, вижу почти сливающееся с темным фоном гор темное пятно —селение Тикси.

Суда, чернеющие на льду бухты, большой поселок с хорошими деревянными домами — это превосходит все то, что мы видели в пути.

— Где же аэродром? — спрашивает меня летчик.

— Вот, —отвечаю я, обводя рукой все пространство бухты. — Садись возле костра!

Ледяное поле и чисто и безгранично. Опускайся, где хочешь! Тиксинцы спешат к берегу. Многие на лыжах и... велосипедах.

Самолет скользит по гладкому льду без толчков и резких покачиваний. Пилоты подруливают к стоянке...

В Тикси заявки на лекции и доклады сыпались так густо, что, вероятно, и за месяц нельзя всех удовлетворить. Народ здесь как-то особенно жаден до знаний. Журналист и кинооператор также не оставались без работы: было что снимать и о чем сообщать в Москву.

Двадцать четвертого апреля наш корабль загрузили почтой. Мы продолжали курс на запад.

В разрывах облачности виден берег. Морокой лед покрыт ровным слоем снега. Радиосвязь работает нормально.

«Низкая сплошная облачность и сильный ветер», — сообщают из Нордвика.

«Вокруг низкая облачность, а над самой станцией — ясно», — передает другая станция.

По расчетному курсу самолет пересекает знакомые до мелочей места: Быковскую протоку, остров Столб, Оленекекую протоку, селение Оленек, Анабарский залив, и входит в залив Нордвик.

Над холмистой поверхностью облаков выделяется светлая шапка —соляная сопка Юрунг-Тумуса. Не раз она служила маяком во время полетов в трудных условиях.

Полет завершаем посадкой в Нордвике.

Теплая встреча, радостные лица, горячие рукопожатия, бодрые речи, расспросы без конца и края. Вечером беседы, доклады, затем полярники всю ночь пишут письма и утром, напутствуя и прощаясь, просят передать привет Москве.

От Нордвика курс на мыс Челюскин — самую северную оконечность материка Советского Союза.

Подлетаем к острову Преображения. Беру заранее подготовленный плотный пакет и, улучив момент, сбрасываю его, прицеливаясь в домик, одиноко стоящий на острове. Пакет падает невдалеке от небольшой группы людей. Люди машут нам, благодарят за почту.

До бухты Прончищевой самолет летит над взломанным дрейфующим льдом. Видимость во все стороны отличная. Нельзя этим не воспользоваться. Карта покрывается цветными значками — лишнее наблюдение за льдами никогда не повредит.

Охотники в бухте Прончищевой ждут нас с нетерпением. И здесь сбрасываю пакет. Удачно поймав его в воздухе, люди в полном смысле слова получают «воздушную почту».

Проходим над горами Таймырского полуострова. Пилоты справедливо жалуются на компас. Из-за сильной магнитной аномалии картушка компаса «виляет», пользоваться этим прибором становится трудно. Но меня это не беспокоит. Мой радиопеленгатор показывает точное направление полета, и он безошибочно приведет самолет к цели.

Мыс Харитона Лаптева и вдали конец Таймырского полуострова — мыс Челюскин, Пролив Вилькицкого покрыт тяжелым, торосистым льдом, Сверкают на солнце серебристые ледники острова Большевик.

Полярная станция мыса Челюскин расположилась на берегу моря. Несколько домиков, складов и быстро вращающиеся крылья ветряка.

В кают-компании нас ждут накрытые столы. В углу красуется «елка» из дерева и бумаги, нарядно украшенная безделушками, — мастерское произведение местных «художников».

Праздник Первого Мая встречаем вместе с дружным, жизнерадостным коллективом полярной станции мыса Челюскин. Коллектив небольшой и нас немного, но, находясь в нескольких тысячах километров от прекрасной столицы могучего Советского Союза, мы чувствуем себя частью единой семьи великого народа.

После торжественного завтрака стартуем в дальнейший путь.

Через три с половиной часа, почти на бреющем полете, проходим над радиомачтами, разворачиваемся и садимся у мыса Стерлегова.

Сильная пурга вынуждает нас отказаться от намерения сегодня же продолжать путь до Диксона.

Итак, день Первого Мая, начав на Челюскине, заканчиваем на мысе Стерлегова в такой же спаянной семье советских полярников.

Через двое суток, воспользовавшись временным прояснением погоды, мы вылетели на остров Диксон.

Вечером в клубе Диксона состоялся доклад, демонстрировался один из привезенных нами фильмов. Мы решили пробыть два дня у гостеприимных друзей, перед тем как лететь дальше на запад.

Но наши планы были внезапно нарушены.

Пришла радиограмма с приказанием вернуться на мыс Челюскин и вывезти оттуда больного врача.

Мы вылетаем, имея на борту врача диксоновской больницы Соколова. Своих пациентов он оставил на, попечении жены — врача той же больницы.

В начале полета метееобстановка опасений не вызывала. Но в районе острова Таймыр почти одновременно от нескольких станций мы приняли радиограммы, сообщавшие предельно ясно: «Туман».

Сквозь «окна» разорванных облаков солнечные лучи падают на землю, образуя, как говорят летчики, «кружево», в котором невозможно разобраться: где лед, тундра или остров.

Вперед путь закрыт, назад — тоже... Куда идти?...

Я всматриваюсь в карту, пытаясь в ней найти решение сложной задачи. Неожиданно нахожу его в красном кружочке

с надписью «Торос». У острова Боневи, в бухте Ледяной, зимует гидрографическое судно «Торос». Я нанес на карту его точное местонахождение. Судно находится неподалеку, и, несомненно, возле него есть посадочная площадка.

Радист «Тороса» следит за моей работой. С его помощью, определив радиопеленгатором направление к судну, указываю пилотам курс следования.

Сообщаю на «Торос», что идем к ним.

Через несколько минут видно небольшое вмерзшее в лед судно. А рядом с ним черный дым костра. Я удовлетворен.

Получив первую сводку об улучшении погоды, тронулись в путь, захватив с собой довольно объемистый мешок писем.

Чем ближе к цели, тем хуже становилась погода. Вскоре низкие облака плотно закрыли всю местность под нами. Самолет шел по радиопеленгатору.

Сигналы все громче и громче. Переходя в резкие звенящие звуки, они обрываются, и я читаю: «Вы над нами. Снижайтесь. Высота облачности сто метров».

Условный знак пилотам, и самолет ныряет в сероватую гущу тумана. Становится темно, но не надолго. Снизившись, мы видим знакомые домики, ветряк, посадочную площадку.

Доктор Соколов осмотрел больного. Требуется хирургическое вмешательство. Необходимо поскорее доставить больного на Диксон. Но нас держит густой туман.

Наконец, погода улучшилась. Мы закутали больного в спальный мешок и вездеходом доставили к самолету.

Курс взят на Усть-Таймыр: в Диксоне упорно держится нелетная погода.

В одном месте летчики неожиданно поворачивают к берегу:

— В чем дело? — спрашиваю.

— Да вот станция видна, так что можешь, штурман, сматывать антенну — прозевал!

— Какая станция? — недоумеваю я. До нее лететь еще по крайней мере минут десять, да и в другом направлении.

Смотрю вперед. Действительно, что-то темнеет. Приближаемся — оказывается, это черные камни, беспорядочно разбросанные по снежной равнине.

Сконфуженные пилоты разворачивают самолет и показывают мне на этот раз, по их мнению, подлинную зимовку. Оглядываюсь по сторонам. Выясняется, что вокруг нас еще несколько «зимовок». При сплошной облачности каждый камень, на снегу кажется большим домом.

Пришлось все-таки заставить пилотов лететь по приборам. Самолет пересекает полуостров. Впереди показались постройки зимовщиков Усть-Таймыра.

После третьего круга самолет идет на посадку и, натолкнувшись в конце пробежки на бугор, останавливается. Мы вытаскиваем больного и на носилках переносим в дом.

Ждем летной погоды. Доктор Соколов нервничает — беспокоит его состояние больного, тревожат мысли об оставленной больнице.

На острове Диксон попрежнему туман. Решаем лететь до Стерлегова.

Сильный ветер швыряет самолет из стороны в сторону. Пассажиры во главе с доктором бережно удерживают носилки. Со Стерлегова радируют: «Сильная пурга, посадка невозможна». Самолет разворачивается на сто восемьдесят градусов. Приходится лететь к «Торосу». Но как найти его в свистопляске пурги, когда не отличишь берега от моря и моря от острова!

Вызываю «Торос» и прошу его работать на пеленг. Вскоре под нами мачты затертого корабля. Маленькое ледяное поле покрывается черным дымом. Корпус «Тороса», крепко впаянный в лед, содрогается от сильных порывов ветра. Гнутся мачты...

Наконец, отшумела пурга, ушла на восток. Наступила теплая солнечная погода.

Вокруг самолета расчищен снег, прогреты моторы, в радиаторы залита горячая вода. Для запуска моторов приходится «свистать всех наверх». По команде механика пилот включает контакт, и люди, натягивая амортизатор, вручную проворачивают винт. Семь раз тянут амортизатор, пока удается привести в действие один мотор.

На Диксоне нелетная погода. Решаем добраться хотя бы до Стерлегова. Скорость ветра достигает тридцати километров в час. Под нами сильный поземок. Как и в прошлом полете, держим курс по приборам. Выходим на радиомачты станции Стерлегова. Через несколько секунд самолет на льду.

На другой день летим на Диксон. После двух часов томительного полета над облаками по радиопеленгатору определяем, что под нами остров Диксон. Самолет снижается...

На Диксоне мы услышали радостную весть: на Северном полюсе сели четыре самолета, те самые, которые готовились к полету рядом с нами на московском аэродроме. Весь путь мы тревожились за судьбу товарищей и мысленно желали им удачи. Загрузив самолет почтой, а ее у нас набралось столько, что в самолете уже и места свободного не было, стартуем с Диксона и держим курс на остров Белый. Всего две посадки осталось нам сделать в Арктике, две полярные станции посетить — чего бы это нам ни стоило. Первая на острове Белом, вторая в Амдерме на материке, а дальше пойдем прямо на Большую Землю в Москву, где весна уже в полном разгаре. А сейчас под нами льды Карского моря, которые зарисовываю по старой привычке, над нами рваные лохматые облака, временами скрывающие от нас солнце, отчего местность делается серой и неприглядной.

Моторы дружно тянут машину, спешат на юг, им тоже пора уже на отдых, поработали они основательно и честно.

Тихо в самолете, лица у всех серьезные, даже угрюмые — море слишком неприветливо.

Подходим к острову и пересекаем его с востока на запад. Тундра покрыта еще снегом, и только южные склоны холмов оголились и потемнели. Издалека на западном берегу острова виднеется несколько домиков полярной станции, рядом на белом поле вспыхивает костер, клубится черный густой дым, люди бегут, машут шапками.

Легко скользят лыжи по мокрому снегу — наши пилоты стали значительно лучше делать посадки, чем в начале нашего путешествия.

Полярники помогают нам выйти из самолета, с особой радостью принимают почту и приглашают в свой дом на «чашку чая».

Целую ночь валит снег. Мы крепко спим, а обитатели острова бодрствуют: утром самолет уйдет — нужно написать письма родным и друзьям.

2 июня на рассвете с трудом сдвинули самолет с места. Медленно набирая скорость, он скользит по снегу и воде. Через несколько дней старт на лыжах будет уже невозможен.

Летим вдоль западного берега полуострова. За кромкой потемневшего льда виднеется чистая вода. Она отражается на низких слоистых облаках, образуя «водяное небо».

Недалеко от берега показываются узкие длинные острова «Шараповых кошек». Скоро мы пролетим над Маре-Сале. Оттуда через море пройдем прямо на Амдерму. Пора, давно пера возвращаться домой!

Но рушатся наши надежды. Радист Амдермы передает: «Всем нашем районе низкие сплошные облака, мокрый снег. Видимость менее пятисот метров». Из Маре-Сале сообщают: «Погода хорошая. Снег прихвачен водой».

На мой запрос, сколько человек на станции, отвечают — трое.

«Маловато, — думаю я. — Сядем, завязнем и не выберемся оттуда».

Докладываю пилотам о положении. Самолет снижается по спирали. Под нами подозрительно чернеет пропитанный водой весенний снег. Садиться невозможно, и нет у нас иного пути, как возвращаться на остров Белый.

Через четыре часа мы подрулили к зимовке.

Полярники обрадовались нашему возвращению, снова пишут письма.

Утром немного прояснилось. Далеко в южной части неба — светлая щель. Из Амдермы сообщили, что там сносная погода. На этот раз мы решили пролететь до Амдермы напрямик через Карское море.

Медленно стушевываются очертания Ямальского полуострова и, наконец, скрываются в дымке.

Высота восемьдесят метров. Я наношу на карту ледовую обстановку. Очередная сводка погоды по всему району, полученная из Амдермы, удовлетворительна, однако некоторые признаки предвещают новые мытарства.

Радиостанция Вайгач сообщает, что в районе острова дождь с изморозью и западный ветер. Можно ожидать ухудшения погоды повсюду. Мы все же надеемся, что эти места успеем проскочить еще при сносной погоде.

Проходит два часа. Теперь под нами уже на большом пространстве чистая вода со множеством пятен мелкобитого льда плотностью до четырех баллов.

Хорошо видны белые барашки на морской поверхности.

Как скоро ветер «доставит» облачность в Амдерму?

Впереди безбрежное темное море. Ветер крепчает, самолет сильно сносит влево. В неурочное время рация Амдермы настойчиво выбивает мои позывные. Пользуясь двусторонней связью, спрашиваю, в чем дело. Амдерминский радист торопливо передает: «У нас быстро портится погода. С запада надвигаются низкие облака. Начинается дождь».

«Неужели опоздаем?»,— думаю я и машинально отвечаю: «Спасибо».

Мы должны во что бы то ни стало долететь до Амдермы. Вернуться на Белый не успеем — непогода опередит нас, да и, кроме того, взлет с острова уже будет невозможен.

Механик прерывает мои размышления. Он подходит ко мне, сует в руку записку и быстро выходит. Я разворачиваю клочок бумаги с жирными отпечатками пальцев:

«У меня подозрение насчет правого мотора: давление масла быстро падает. Думаю, что продержимся не более часа. Строй свои расчеты так, чтобы через час были на земле».

Нужно немедленно выяснить по карте, какой путь самый короткий: до Амдермы, до Маре-Сале или до дрейфующих ледяных полей, на которые можно сесть. Я промеряю все расстояния — они примерно равны. Самолет находится в центре моря.

Предчувствуя опасность, пассажиры пристально смотрят в окна. Механик не отрывает глаз от масляного манометра, а пилоты почему-то оглядываются назад, точно оценивая свое хозяйство. Лица у всех серьезные и хмурые.

На высоте двухсот метров входим в облачность. Температура воздуха минус два. Над нами нависает угроза обледенения. Вот уже тонкая корка льда покрывает переднюю кромку плоскостей.

«Сильный дождь, на проводах обледенение, видимость пятьсот метров»,— выстукивает беспокойный радист.

Я прошу его непрерывно давать сигналы для пеленга и слушать только мою работу.

Тяжело перекатываются вспенившиеся волны. Они то раздвигаются, образуя глубокие пропасти, то сходятся и вырастают в громадные темные горы.

Курс на Амдерму — другого пути нет.

За штурвалом второй пилот. Он также отлично знает, что при падении масляного давления мотору остается жить не часы, а минуты. Но сколько минут,— этого точно никто не знает.

До берега лететь еще полчаса.

Вдруг раздаются сильные удары о стенки моей кабины — с винтов срываются куски льда. От каждого удара вмятина. Удары переходят в пулеметную трескотню, заглушающую шум моторов. По всей длине передней кромки крыла блестит толстый слой льда. Своей тяжестью он прижимает самолет к воде.

Механик следит за давлением масла. Стрелка катастрофически падает. В задней кабине пассажиры поспешно накачивают резиновую лодку. Волнуясь, они не соображают, что в надутом виде клипербот не пройдет ни в один люк. Но кому он нужен в этом штормящем море? Просто людям нужно чем-то заниматься, чтобы не видеть блестящую зловещую корку на крыльях и не слышать гулких ударов льда о борта самолета.

Я передвигаю рамку радиокомпаса на пять градусов, и пилот, чтобы удержать стрелку прибора посредине, поворачивает самолет влево. Мы отклоняемся немного от пути на Амдерму, но зато выигрываем расстояние до побережья.

Высота пятьдесят метров. Обледенение усиливается. Пилот напрягает все силы и уменье, чтобы придерживаться угла, при котором самолет не потеряет и этой ничтожной высоты.

Наша скорость едва достаточна для того, чтобы самолет не парашютировал. В двадцати метрах под нами — волны. Серебристые брызги взлетают в воздух и разбиваются о лыжи. Мы потеряли все — и высоту, и скорость. У линии берега я ставлю синий кружочек и в нем красную букву «Т». Вот здесь произойдет наша последняя посадка... По привычке убираю ценные приборы.

Из серой пелены дождя вынырнул черный скалистый берег. У нас почти безвыходное положение. Подняться выше двадцатиметрового берега машина не в состоянии. Развернуться тоже, как будто нельзя.

Впереди немного справа берег как будто обрывается, и там что-то белеет. Самолет делает судорожный рывок, предсмертный скачок вправо и сразу же проваливается вниз...

Лыжи шлепаются о воду, брызги летят из-под них, а самолет бежит, как и при обычной посадке. Спасло нас устье безыменной речки, на ледяной поверхности которой образовалась уже весенняя вода.

Некоторое время в самолете царила гробовая тишина. Хорошо было слышно, как по самолету барабанит дождь и, замерзая, покрывает его ледяной броней. С кромки крыла, все более удлиняясь и расширяясь, свисают толстые ледяные сосульки.

По радиопеленгам уточняю местонахождение — до Амдермы всего лишь семь километров, о чем и сообщаю туда. Вскоре из-за горы показался пыхтящий трактор. Он взял наш самолет на буксир и дотащил до Амдермы.

В конце поселка на лагуне мы видим большую, тщательно выровненную посадочную площадку, в центре которой огромными буквами выведена надпись: «Привет летчикам».

Амдерма была последним арктическим пунктом на пути в Архангельск. Отсюда мы забираем последнюю арктическую почту.

Поставив самолет на колеса, 8 июля стартуем с узкой песчаной косы, ограниченной водой и льдом.

Ровно гудят моторы. В самолете жарко. Спешно расстаемся с меховым обмундированием. Далеко позади льды Арктики — под крылом, радуя глаз, проплывают яркозеленые поля и леса.

Подходим к Ярославлю. Короткая остановка, и мы снова в воздухе.

Москва приказывает: «Прибыть 14 июня в 17 часов 00 минут».

Идем над железнодорожными путями. На горизонте в легкой сероватой дымке вырисовываются знакомые контуры столицы. Все наши мысли направлены туда, где высятся гордые башни Кремля...

В назначенный час самолет катится по аэродрому. Празднично разодета толпа встречающих.

Платком стараюсь вытащить соринку из глаза. Жена понимает это движение по-своему, и слезы появляются на ее глазах.

Первая зимняя трансарктическая воздушная экспедиция закончена. Пройдено 23 тысячи километров, совершено 47 посадок.

далее: Снова в море Лаптевых