... В полярных краях — все полярное: полярный день, полярная ночь, полярная станция (наземная или дрейфуюищя), полярные летчики, моряки, радисты, метеорологи, механики, повара. Словно в Китае, где, по выражению сказочника Андерсена, все люди — китайцы и даже сам император китаец. Вот и врачи в Арктике — тоже полярные. А полярный врач это нечто гораздо большее, чем просто врач. Он живет и врачует «на отшибе» и может рассчитывать лишь на свое собственное профессиональное умение. И уж, конечно, любой полярный врач должен быть универсалом, ибо на дальней зимовке может случиться всякое. Сорок — пятьдесят лет назад Крайний Север только начинал осваиваться, возрождались малые кочевые племена и народы — ненцы, коми, нганасаны, эвены, эвенки, чукчи, коряки, эскимосы. Первыми пришли в их селения русские врачи. Они по доброй воле отправлялись в эти края, годами жили здесь, кочевали вместе с северными племенами, шаг за шагом завоевывая их доверие, становясь своими среди них. Этот очерк рассказывает о двух обыкновенных советских полярных врачах.
Несколько лет назад в Москве хоронили одного старого доктора, совсем немного не дотянувшего до восьмидесяти. И на его панихиде в одном из выступлений прозвучали такие примерно слова: «Дорогие друзья! Все мы знаем и помним, что весной 1934 года наши доблестные герои-летчики спасли сто с лишним челюскинцев. Это совершенно справедливо, я сам—один из спасенных. Однако сегодня, сейчас мне кажется необходимым уточнить эту всем известную истину. Челюскинцев сначала спасли пилоты, а затем очень многих из них спасли доктора, и в первую очередь тот незабвенной памяти полярный доктор, с которым мы прощаемся».
Фавст Леонидович Леонтьев был родом из семьи забайкальских казаков и начинал как типичный русский земский фельдшер дореволюционных времен: мечтал о «Большой Медицине», хотел учиться, заниматься наукой. Лечил болезнь, а думал всегда о больном, прекрасно понимая, что первым помощником в его профессиональном деле служит доброе слово. Он окончил фельдшерскую школу в Чите, затем Второй медицинский институт в Москве, учился в аспирантуре у знаменитого хирурга Спасокукоцкого, работал на Дальнем Востоке, а летом 1933 года отправился на край света, на Чукотку. Через несколько месяцев волею судеб хирург Леонтьев оказался одним из главных спасителей челюскинцев.
Когда пароход «Челюскин» попал в ледовую ловушку и стало ясно. что в любой момент может произойти катастрофа (13 февраля 1934 года она произошла), на помощь к нему устремились многие. Издалека, из-за тридевяти морей спешили корабли, слетались на Чукотский полуостров самолеты, ведомые и военными и гражданскими летчиками. Пробирались к дрейфующему ледовому «лагерю Шмидта» на собачьих упряжках начальник полярной станции Уэлен Хворостанскнй и молодой метеоролог Ардамацкий, неисповедимыми путями достиг Чукотки легендарный слепой поэт и путешественник Василий Ерошенко — он тоже хотел прийти на собаках к бедствующим в ледяном морс ста четырем челюскинцам! Всем находилось дело. Вот и доктор Леонтьев готовил больницу к приему невиданного числа пациентов Только больница эта находилась не в Уэлене, где постоянно жил хирург, а в бухте Лаврентия — шестнадцать часов на собаках или примерно час лету на маленьком «У-2».
Эта больница была тогда единственной на всю огромную Чукотку, и принадлежала она культбазе Комитета Севера. Сама культбаза — несколько деревянных должков барачного типа, один из них — больница. Слово громкое, почтенное, а в действительности — крошечная, на два окошка, операционная, четыре небольшие палаты, амбулатория, ванная, кухня. Тесно, темно (керосиновые лампы н свечи), холодно (острая нехватка угля). То, что потолки больницы не побелены, это — полбеды, то, что выщерблены половицы и скрипят двери,— вообще пустяк, но изо всех щелей в стенах торчала пакля, рассохлись оконные рамы, и это уже было серьезно: помещение люто выстуживалось, но нему гуляли ветры, и даже толстая парусина, которую натягивали внутри здания, чтобы «утеплить» его, упруго раздувалась от сквозняка.
Чуть ли не ежедневно персонал больницы устраивал «субботники». мыл, драил, шпаклевал, красил, замазывал. А врачебного-то персонала было всего двое: молоденькая Зинаида Николаевна Котова и заведующая больницей Елизавета Петровна Кузьмина, уже бывалый северный врач, имевший опыт дальних кочевий с ненцами в Большеземельской тундре, с коряками — по безлюдным берегам Камчатки. Впервые приехав из Уэлена в больницу бухты Лаврентия, доктор Леонтьев (он привез на срочную операцию девочку-подростка) познакомился с Елизаветой Петровной Кузьминой. Они полюбили друг друга и вскоре стали мужем и женой.
К зиме 1933/34 года усилиями двух женщин-терапевтов и одного хирурга маленькая больница в бухте Лаврентия была готова к приему больных. В том числе — нуждающихся в операции. По настоянию Фавста Леонидовича при больнице были организованы курсы медсестер, на которые поступили пять комсомолок-чукчанок. С девушками проводились регулярные занятия, их даже обучили работе с микроскопом, хотя кое-кто из «студенток» далеко не сразу отвык от некоторых традиционных привычек и обычаев, шедших, мягко говоря, вразрез с требованиями простой гигиены …
Через несколько недель после того, как раздавленный льдами «Челюскин» затонул, наши летчики начали спасательные операции. Людей из «лагеря Шмидта» пилоты «привозили» в ближайшее селение на берегу материка — Ванкарем. Отсюда их доставляли в Уэлен, впрочем, слово «доставляли» относится далеко не ко всем: из-за нехватки горючего и самолетов почти половина спасенных вынуждена была совершить пятисоткилометровый переход из Ванкарема в Уэлен по берегу океана пешком и на собаках. Пятьсот километров — в мороз и пургу! И совершали этот рейс люди, совсем недавно пережившие гибель корабля, дрейф на хрупкой льдине, а ведь среди челюскинцев были больные, ослабевшие, пожилые... Нет ничего удивительного в том, что изнуренные лишениями и потрясениями последних месяцев люди сделались легкой добычей болезней, «дремавших» в дни наибольших напряжений. Один за другим челюскинцы начали заболевать тяжелым гриппом.
Фавст Леонидович Леонтьев принимал больных в Уэлене, «сортировал» их, направлял в бухту Лаврентия, устраивал там на попечение докторов Кузьминой и Котовой, а сам отправлялся в очередной «челночный» рейс Уэлен — Лаврентия на собаках. Во время одной из поездок хирург заблудился в пургу, двое суток ездил кругами по голой тундре и все же выбрался к жилью. В другой раз свалился в тумане вместе с упряжкой с отвесной скалы, пролетел добрых два десятка метров, упал в гигантский сугроб и еле выбрался.
Больнииа заработала с полной нагрузкой — одних только больных гриппом (в тяжелой форме) оказалось шестнадцать человек. Не хватало всего: света, тепла, медикаментов, белья. Обе женщины-врача отдали больным челюскинцам свое собственное белье, круглосуточно не отходили от пациентов и в конце концов сами заболели гриппом. За больными самоотверженно ухаживали их коллеги-челюскинцы. чувствовавшие себя более или менее сносно, они добровольно предложили свои услуги в качестве сестер, сиделок и даже ассистентов во время операции.
Аппендицит. Еше один аппендицит. Еще один, на сей раз — перитонит. И надо же было случиться, что именно з этот момент хирурга не было в больнице — он находился в Уэлене, принимая очередную партию челюскинцев. Из бухты Лаврентия в Уэлен полетела тревожная радиограмма. Ну и, разумеется, как почти всегда бывает в подобных случаях, в Уэлене не оказалось ни одного исправного самолета, кроме старенького «У-2», латаного-перелатанного, с подозрительно «кашляющим» мотором и, вдобавок ко всему, с перекошенными плоскостями! Пилоту, которому предстояло лететь на этой машине, —- а доктор Леонтьев категорически настаивал на немедленном вылете, ибо ждать было нельзя ни одного часа, — понадобилось бы все его профессиональное мастерство и подлинная отвага.
Этим пилотом был Сигизмунд Александрович Леваневский. Он только что оправился от ран, полученных у Ванкарема, где потерпел аварию, направляясь в «лагерь Шмидта», и теперь вызвался лететь в бухту Лаврентия. Доктор Леонтьев — его единственный пассажир (в машине есть место лишь для двоих). Едва самолет набрал высоту, мотор начал давать перебои. К тому же они быстро заблудились в лощинах между похожими одна на другую горами. Пилот спросил своего «штурмана», верно ли они летят, на что доктор, поправляя очки с сильнейшими линзами, ответил не без сарказма: «У каждого должно быть свое дело, я же ведь во время операции не обращаюсь к тебе за советами»! Кончилось тем, что они сели на каком-то пологом склоне, чтобы спросить дорогу у проезжавшего на собаках чукчи.
Потом последовал целый каскад мелких приключений. Застыл мотор, пришлось реквизировать у Фавста Леонидовича картонную коробку с зубным порошком, высыпать порошок и с помощью коробки заливать бензин в мотор. С огромным трудом взлетели над горными вершинами, благополучно достигли бухты Лаврентия, зашли на посадку—и не увидели посадочного знака: люди на земле устали ждать в течение пяти с лишним часов, они решили, что самолет уже никогда не прилетит, и убрали гигантскую букву «Т» из черной материи...
Ожидающие мгновенно бросились на землю, образуя живое «Т». Пилот и доктор вылезли из самолета. Доктора качало, но через полчаса он уже начинал операцию.
Та операция запомнилась надолго. И больному, и врачам, и невольным ассистентам. Больной погибал. Острый приступ аппендицита усугублялся хронической гипертонией, миокардитом, злополучным гриппом. Температура подкатила пол сорок, дыхание стало учащенным, не прекращался мучительный кашель. Из-за болезни сердца был невозможен хлороформовый наркоз, а эфирный наркоз исключался по другой причине: боязнь пожара. Дело в том, что в больнице бухты Лаврентия не было электрического освещения, почти все операции делались при дневном свете, проникавшем н два маленьких оконца. А тут стояла тьма, и медлить было нельзя, поэтому зажгли все имевшиеся в наличии керосиновые лампы. Эфир в таких условиях становится взрывоопасен. Операция началась под местным новокаиновым обезболиванием — доктор Леонтьев обычно предпочитал именно этот способ.
Первым помощником хирурга был Эрнст Теодорович Кренкель, одна из наиболее преданных делу, умелых и надежных «сиделок»! «Кто-то зажег керосиновую лампу и, быстро сунув ее мне в руки, превратил меня этим актом в фонарный столб. Нужно было светить, обеспечивая доктору элементарные условия для операции. Казалось бы работа не из хитрых, но ответственная «Так... Ближе свет... Ну куда ты со своей лампой в кишки лезешь!.. Света, побольше света... Осторожнее, не накапай тут керосин!»
Больной был спасен. Были спасены и все остальные челюскинцы, и 14 мая 1934 года последних из них доставили на нартах к кромке льда, у которой стоял пароход «Смоленск», увозивший всех на Большую землю. Несколько часов шла погрузка лежачих больных в нарты, кое-кого пришлось укладывать прямо в помещении больницы и на руках выносить «в кабриолете» на улицу. Доктор Леонтьев и доктор Кузьмина сопровождали нарты со своими бывшими пациентами на протяжении всего двенадцатикилометрового пути, причем пять километров приходились на коварный участок с высокими ледяными торосами открытого Берингова моря. На два километра растянулся собачий «поезд» (свыше 40 нарт с людьми и поклажей, более 500 собак!) Фавст Леонидович и Елизавета Петровна все время были в движении, они сновали взад и вперед, а в их сумках были шприцы, камфара и прочие «укрепляющие» средства.
Челюскинцы отбыли на материк, в Москву, где их ждал восторженный прием, всевозможные почести, высокие награды. Доктора Леонтьева очень уговаривали поехать тоже, и нет никаких сомнений, что он «пригодился бы» в дороге, а позже разделил бы по праву челюскинский триумф. Но Фавст Леонидович уезжать с Чукотки отказался наотрез: он ведь был единственным хирургом в этом краю, челюскинская эпопея была для него лишь, так сказать, единичным, хотя и чрезвычайно важным штрихом, и вовсе не челюскинцы, и не зимовщики полярной станции, и не местные пограничники, не служащие райисполкома, Интегралкооператива или Союзпушнины являлись его основными пациентами, а коренные жители этой огромной арктической страны — чукчи и эскимосы.
До тех пор постоянных врачей на Чукотке не было. Население относилось к русским врачевателям явно настороженно, нередко — враждебно. Поначалу к доктору Леонтьеву вообще никто не являлся на прием, не обращался за помощью, даже неотложной,— предпочитали страдать и умирать под заклинания шамана. А чукотские шаманы, по словам Елизаветы Петровны Кузьминой, это совершенно особая -публика.
—Они были исключительно злобными, мстительными, ненавидели новую власть, ненавидели нас, пришельцев, не расставались с оружием и не раз пускали его в ход. В Яндагае, километрах в двадцати от бухты Лаврентия, жил шаман Таюге. Очень мешал нам работать, лечить, не позволял женщинам рожать в нашей больнице. А они мало-помалу начинали испытывать к нам расположение, доверие. В Яндагае даже сформировались как бы две группировки: за нас и за шамана! Страшно важно было, чтобы первые при нашем участии роды завершились благополучно. А тут, как на грех, явилась весьма пожилая чукотская пара. Они долго мечтали о ребенке — чукчи вообще обожают детей и вот пришли просить русских врачей о помощи.
—Таюге злобствовал, настаивал на том, чтобы вызвать преждевременные роды (довольно диким методом), но все вышло по-нашему, как надо. Мы стали готовить приданое «нашему» первенцу, решили и отца наградить —как-никак он тоже в этом деле принимал посильное участие! Подарили ему будильник—страшно дефицитная вещь тогда была. Он обрадовался, стал носить будильник на шнурке на груди под кухлянкой. Это была наша первая маленькая победа. Таюге бесился, но ничего не мог сделать. Мало того, однажды за мною прислали паренька-чукчу: у шамана на ноге флегмона образовалась и я ее ему вскрывала — вот как низко пал Таюге! Только он за это по-своему отплатил — выздоровел и сманил у нас из больницы девушку-сиделку, взял ее себе третьей женой! А вскоре застрелил из ружья комсомольца, того самого, который приехал за мною, когда шаману потребовалась помощь. И в Сердце-Камень, это на севере Чукотки, шаман тоже убил человека, учителя.
Доктор Леонтьев не стал дожидаться, когда к нему валом повалят чукчи и эскимосы, — он принялся ездить по всей округе сам, выявляя больных, исследуя их, излечивая. Слухи о русском исцелителе распространялись быстро, авторитет его рос на глазах. Среди пациентов становилось все больше и больше женщин, появились первые пациенты-добровольцы.
Однажды за Фавстом Леонидовичем приехали из далекого эскимосского селения Наукан на берегу Берингова пролива — молодой охотник Хухутаи получил пулевое ранение в коленный сустав, у него началась газовая гангрена бедра. У яранги пострадавшего молча сидело десятка полтора родственников и непременный в подобных случаях местный шаман —его пригласили одновременно с доктором... Хирург понял, что необходима срочная ампутация всей ноги, правда, по всей видимости, уже излишняя: смертельный исход был почти предрешен. Шаман злорадно молчал. Дескать, позвали русского, пусть он теперь ломает голову!
Долго уговаривать родню не пришлось, было ясно, что дело идет к концу. Отправились на вельботе в бухту Лаврентия, это часов десять плавания Вскоре заблудились в тумане, потом застряли в невесть откуда взявшемся обширном поле дрейфующего льда. Кое-как добрались до ближайшего берега, понесли умирающего на носилках,сменяя друг друга. Нога сильно распухла и потрескивала, похрустывала при легком прикосновении — от пузырьков скопившегося под кожей газа. Едва достигли больницы, родичи сами стали торопить Фавста Леонидовича: режь, доктор, поскорее!
Хирург сделал ампутацию ноги. За ходом операции настороженно наблюдали несколько одетых в белые халаты эскимосов (доктор всегда допускал на свои операции ближайших родственников больного, и такая «наглядная агитация» служила неоценимую службу). Пять суток Фавст Леонидович не отходил от раненого юноши, делая широкие надрезы кожи на бедре, чтобы выпустить гной и дать приток воздуха в рану. Умирающий не умер! И это было чудом не только в глазах его соплеменников — любой современный медик скажет, что такое газовая гангрена, да еще в начале тридцатых годов, когда не существовало самого слова «пенициллин».
И началось! Хирурга беспрестанно вызывали в дальние стойбища, и он немедленно выезжал туда на собаках. К нему привозили и приводили больных, и он оперировал, выхаживал их. А оперировал он все в той же комнатке о два окошка, температура в которой мало отличалась от наружной, и перед операцией приходилось «раскочегаривать» все имевшиеся в наличии керосиновые лампы, примусы, жечь спирт в тазах, но при этом вскоре становилось нечем дышать... Нечем было дышать и в ярангах, где хирургу приходилось делать экстренные операции, обкладывая операционную полость привезенными с собою, заранее прокипяченными простынями. Не раз ассистенты Фавста Леонидовича теряли сознание от спертого воздуха и падали в обморок прямо у «стола», и тогда, как скупо пишет в отчете доктор Леонтьев (который просто не имел права падать в обморок!), «нарушалась стерильность ассистента и приходилось быстро ее восстанавливать».
И вот итог. За один 1933/34 год лишь в Уэлене—так сказать, штатном месте работы доктора Ф. Л. Леонтьева — было зарегистрировано 2300 больных (первичных и повторных): туберкулез легких, воспаление брюшины, трахома, чесотка, холецистит, аппендицит, грыжа, пластическая операция, венерические болезни, киста печени, ампутация конечностей, всевозможные травмы, водянка семенного канатика... Десятки операций, десятки выездов «на места».
Но главный итог заключался в том, что в результате лечебной и хирургической деятельности Фавста Леонидовича Леонтьева не было ни единого смертного случая, ни одного тяжелого послеоперационного осложнения! И это на Чукотке, сорок с лишним лет назад, когда ни антибиотиков, ни прочих чудес не было и в помине.
Отзимовав положенный договором срок, Леонтьев и Кузьмина могли с чистой совестью возвратиться на Большую землю, чтобы работать здесь в нормальных, человеческих условиях, как подавляющее большинство их коллег. Но Фавст Леонидович лишь съездил ненадолго в Москву, выхлопотал в Главсевморпути и Наркомздраве 100 тысяч рублей на ремонт больницы, закупил во Владивостоке стройматериалы, нанял рабочих — и снова на Чукотку, где они с Елизаветой Петровной провели еще два исключительно насыщенных, трудных года.
Потом они уже больше не зимовали в Арктике. Фавст Леонидович был назначен главным врачом Главсевморпути, несколько раз уходил на судах в Ледовитый океан, организовывал медицинскую службу на полярном флоте и на далеких арктических станциях.
Затем — Великая Отечественная война, на которую бывший полярный хирург, а позже — майор медицинской службы Леонтьев добровольно ушел с самого начала. Ему было тогда уже под пятьдесят, и он прошел всю войну до самого конца. Сталинград, Курская битва, сражение за Прагу — вот этапы его фронтовой врачебной деятельности.
Когда Фавсту Леонидовичу было уже далеко за пятьдесят, он защитил кандидатскую диссертацию, возглавил московскую больницу МПС имени Семашко, а потом — советский госпиталь в Пекине, подаренный нашим народом народу Китая. Перед выходом на пенсию доктор Леонтьев работал деканом хирургического факультета Института усовершенствования врачей, передавая молодым коллегам свои редкостный опыт и талант врачевателя. Ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды были наградами почетному полярнику хирургу Леонтьеву за труд и за войну.
Прочитав этот очерк, Елизавета Петровна не без сарказма заметила:
— До чего же вы, пишущие, любите пафос, патетику! «Подвиг», «доблесть», «жизненный путь, увенчанный наградами»... У нас с Фавстом Леонидовичем все было, как у всех обычных людей. Или, если хотите, как у обычных врачей. Он любил медицину, и я ее тоже люблю всю жизнь. Как и он, закончила Второй медицинский институт в Москве, а через три года, в 1927 году, пройдя клиническую практику у профессоров Вихерта и Плетнева, попросилась на Крайний Север. Страшно гордилась тем, что была единственным врачом на всю Большеземельскую тундру, от Печоры до Урала. Потом то же самое было на Камчатке. Кочевала, жила в чумах и шалашах, принимала роды, делала прививки против оспы, резала нарывы, но, конечно, на большие операции не посягала. Ну, про Чукотку вы уже знаете. Так что. видите, удалось поработать среди самых разных народов. Но, пожалуй. Ненецкий национальный округ — моя самая большая любовь. Столько там увидено, пережито. Я очень подружилась с ненцами, они мне стали доверять, называли Совета. То ли это — производное от «Елизаветы», то ли от «Советской власти», которую иногда приходилось олицетворять... А с большеземельским шаманом Ванькой-попом (веселым малым в лиловой рубашке) мы не раз вели дискуссии о врачевании! Я ему говорю: «Ну что ты все время лупишь в барабан? Разве этим поможешь от болезни?». А он мне: «Ты вот тоже все время прикладываешь свою трубку к животу —неужели это поможет?..»
Елизавета Петровна тоже воевала, только не в эту, а в первую мировую. В 1914 году, после гимназии, ушла на фронт, служила сестрой милосердия в санитарной «летучке», три года провела на передовой. Действующим врачом она перестала быть всего несколько лет назад, когда ей уже приближалось к восьмидесяти...
Несколько лет назад в Москве хоронили одного старого доктора, совсем немного не дотянувшего до восьмидесяти. И на его панихиде в одном из выступлений прозвучали такие примерно слова: «Дорогие друзья! Все мы знаем и помним, что весной 1934 года наши доблестные герои-летчики спасли сто с лишним челюскинцев. Это совершенно справедливо, я сам—один из спасенных. Однако сегодня, сейчас мне кажется необходимым уточнить эту всем известную истину. Челюскинцев сначала спасли пилоты, а затем очень многих из них спасли доктора, и в первую очередь тот незабвенной памяти полярный доктор, с которым мы прощаемся».
Фавст Леонидович Леонтьев был родом из семьи забайкальских казаков и начинал как типичный русский земский фельдшер дореволюционных времен: мечтал о «Большой Медицине», хотел учиться, заниматься наукой. Лечил болезнь, а думал всегда о больном, прекрасно понимая, что первым помощником в его профессиональном деле служит доброе слово. Он окончил фельдшерскую школу в Чите, затем Второй медицинский институт в Москве, учился в аспирантуре у знаменитого хирурга Спасокукоцкого, работал на Дальнем Востоке, а летом 1933 года отправился на край света, на Чукотку. Через несколько месяцев волею судеб хирург Леонтьев оказался одним из главных спасителей челюскинцев.
Когда пароход «Челюскин» попал в ледовую ловушку и стало ясно. что в любой момент может произойти катастрофа (13 февраля 1934 года она произошла), на помощь к нему устремились многие. Издалека, из-за тридевяти морей спешили корабли, слетались на Чукотский полуостров самолеты, ведомые и военными и гражданскими летчиками. Пробирались к дрейфующему ледовому «лагерю Шмидта» на собачьих упряжках начальник полярной станции Уэлен Хворостанскнй и молодой метеоролог Ардамацкий, неисповедимыми путями достиг Чукотки легендарный слепой поэт и путешественник Василий Ерошенко — он тоже хотел прийти на собаках к бедствующим в ледяном морс ста четырем челюскинцам! Всем находилось дело. Вот и доктор Леонтьев готовил больницу к приему невиданного числа пациентов Только больница эта находилась не в Уэлене, где постоянно жил хирург, а в бухте Лаврентия — шестнадцать часов на собаках или примерно час лету на маленьком «У-2».
Эта больница была тогда единственной на всю огромную Чукотку, и принадлежала она культбазе Комитета Севера. Сама культбаза — несколько деревянных должков барачного типа, один из них — больница. Слово громкое, почтенное, а в действительности — крошечная, на два окошка, операционная, четыре небольшие палаты, амбулатория, ванная, кухня. Тесно, темно (керосиновые лампы н свечи), холодно (острая нехватка угля). То, что потолки больницы не побелены, это — полбеды, то, что выщерблены половицы и скрипят двери,— вообще пустяк, но изо всех щелей в стенах торчала пакля, рассохлись оконные рамы, и это уже было серьезно: помещение люто выстуживалось, но нему гуляли ветры, и даже толстая парусина, которую натягивали внутри здания, чтобы «утеплить» его, упруго раздувалась от сквозняка.
Чуть ли не ежедневно персонал больницы устраивал «субботники». мыл, драил, шпаклевал, красил, замазывал. А врачебного-то персонала было всего двое: молоденькая Зинаида Николаевна Котова и заведующая больницей Елизавета Петровна Кузьмина, уже бывалый северный врач, имевший опыт дальних кочевий с ненцами в Большеземельской тундре, с коряками — по безлюдным берегам Камчатки. Впервые приехав из Уэлена в больницу бухты Лаврентия, доктор Леонтьев (он привез на срочную операцию девочку-подростка) познакомился с Елизаветой Петровной Кузьминой. Они полюбили друг друга и вскоре стали мужем и женой.
К зиме 1933/34 года усилиями двух женщин-терапевтов и одного хирурга маленькая больница в бухте Лаврентия была готова к приему больных. В том числе — нуждающихся в операции. По настоянию Фавста Леонидовича при больнице были организованы курсы медсестер, на которые поступили пять комсомолок-чукчанок. С девушками проводились регулярные занятия, их даже обучили работе с микроскопом, хотя кое-кто из «студенток» далеко не сразу отвык от некоторых традиционных привычек и обычаев, шедших, мягко говоря, вразрез с требованиями простой гигиены …
Через несколько недель после того, как раздавленный льдами «Челюскин» затонул, наши летчики начали спасательные операции. Людей из «лагеря Шмидта» пилоты «привозили» в ближайшее селение на берегу материка — Ванкарем. Отсюда их доставляли в Уэлен, впрочем, слово «доставляли» относится далеко не ко всем: из-за нехватки горючего и самолетов почти половина спасенных вынуждена была совершить пятисоткилометровый переход из Ванкарема в Уэлен по берегу океана пешком и на собаках. Пятьсот километров — в мороз и пургу! И совершали этот рейс люди, совсем недавно пережившие гибель корабля, дрейф на хрупкой льдине, а ведь среди челюскинцев были больные, ослабевшие, пожилые... Нет ничего удивительного в том, что изнуренные лишениями и потрясениями последних месяцев люди сделались легкой добычей болезней, «дремавших» в дни наибольших напряжений. Один за другим челюскинцы начали заболевать тяжелым гриппом.
Фавст Леонидович Леонтьев принимал больных в Уэлене, «сортировал» их, направлял в бухту Лаврентия, устраивал там на попечение докторов Кузьминой и Котовой, а сам отправлялся в очередной «челночный» рейс Уэлен — Лаврентия на собаках. Во время одной из поездок хирург заблудился в пургу, двое суток ездил кругами по голой тундре и все же выбрался к жилью. В другой раз свалился в тумане вместе с упряжкой с отвесной скалы, пролетел добрых два десятка метров, упал в гигантский сугроб и еле выбрался.
Больнииа заработала с полной нагрузкой — одних только больных гриппом (в тяжелой форме) оказалось шестнадцать человек. Не хватало всего: света, тепла, медикаментов, белья. Обе женщины-врача отдали больным челюскинцам свое собственное белье, круглосуточно не отходили от пациентов и в конце концов сами заболели гриппом. За больными самоотверженно ухаживали их коллеги-челюскинцы. чувствовавшие себя более или менее сносно, они добровольно предложили свои услуги в качестве сестер, сиделок и даже ассистентов во время операции.
Аппендицит. Еше один аппендицит. Еще один, на сей раз — перитонит. И надо же было случиться, что именно з этот момент хирурга не было в больнице — он находился в Уэлене, принимая очередную партию челюскинцев. Из бухты Лаврентия в Уэлен полетела тревожная радиограмма. Ну и, разумеется, как почти всегда бывает в подобных случаях, в Уэлене не оказалось ни одного исправного самолета, кроме старенького «У-2», латаного-перелатанного, с подозрительно «кашляющим» мотором и, вдобавок ко всему, с перекошенными плоскостями! Пилоту, которому предстояло лететь на этой машине, —- а доктор Леонтьев категорически настаивал на немедленном вылете, ибо ждать было нельзя ни одного часа, — понадобилось бы все его профессиональное мастерство и подлинная отвага.
Этим пилотом был Сигизмунд Александрович Леваневский. Он только что оправился от ран, полученных у Ванкарема, где потерпел аварию, направляясь в «лагерь Шмидта», и теперь вызвался лететь в бухту Лаврентия. Доктор Леонтьев — его единственный пассажир (в машине есть место лишь для двоих). Едва самолет набрал высоту, мотор начал давать перебои. К тому же они быстро заблудились в лощинах между похожими одна на другую горами. Пилот спросил своего «штурмана», верно ли они летят, на что доктор, поправляя очки с сильнейшими линзами, ответил не без сарказма: «У каждого должно быть свое дело, я же ведь во время операции не обращаюсь к тебе за советами»! Кончилось тем, что они сели на каком-то пологом склоне, чтобы спросить дорогу у проезжавшего на собаках чукчи.
Потом последовал целый каскад мелких приключений. Застыл мотор, пришлось реквизировать у Фавста Леонидовича картонную коробку с зубным порошком, высыпать порошок и с помощью коробки заливать бензин в мотор. С огромным трудом взлетели над горными вершинами, благополучно достигли бухты Лаврентия, зашли на посадку—и не увидели посадочного знака: люди на земле устали ждать в течение пяти с лишним часов, они решили, что самолет уже никогда не прилетит, и убрали гигантскую букву «Т» из черной материи...
Ожидающие мгновенно бросились на землю, образуя живое «Т». Пилот и доктор вылезли из самолета. Доктора качало, но через полчаса он уже начинал операцию.
Та операция запомнилась надолго. И больному, и врачам, и невольным ассистентам. Больной погибал. Острый приступ аппендицита усугублялся хронической гипертонией, миокардитом, злополучным гриппом. Температура подкатила пол сорок, дыхание стало учащенным, не прекращался мучительный кашель. Из-за болезни сердца был невозможен хлороформовый наркоз, а эфирный наркоз исключался по другой причине: боязнь пожара. Дело в том, что в больнице бухты Лаврентия не было электрического освещения, почти все операции делались при дневном свете, проникавшем н два маленьких оконца. А тут стояла тьма, и медлить было нельзя, поэтому зажгли все имевшиеся в наличии керосиновые лампы. Эфир в таких условиях становится взрывоопасен. Операция началась под местным новокаиновым обезболиванием — доктор Леонтьев обычно предпочитал именно этот способ.
Первым помощником хирурга был Эрнст Теодорович Кренкель, одна из наиболее преданных делу, умелых и надежных «сиделок»! «Кто-то зажег керосиновую лампу и, быстро сунув ее мне в руки, превратил меня этим актом в фонарный столб. Нужно было светить, обеспечивая доктору элементарные условия для операции. Казалось бы работа не из хитрых, но ответственная «Так... Ближе свет... Ну куда ты со своей лампой в кишки лезешь!.. Света, побольше света... Осторожнее, не накапай тут керосин!»
Больной был спасен. Были спасены и все остальные челюскинцы, и 14 мая 1934 года последних из них доставили на нартах к кромке льда, у которой стоял пароход «Смоленск», увозивший всех на Большую землю. Несколько часов шла погрузка лежачих больных в нарты, кое-кого пришлось укладывать прямо в помещении больницы и на руках выносить «в кабриолете» на улицу. Доктор Леонтьев и доктор Кузьмина сопровождали нарты со своими бывшими пациентами на протяжении всего двенадцатикилометрового пути, причем пять километров приходились на коварный участок с высокими ледяными торосами открытого Берингова моря. На два километра растянулся собачий «поезд» (свыше 40 нарт с людьми и поклажей, более 500 собак!) Фавст Леонидович и Елизавета Петровна все время были в движении, они сновали взад и вперед, а в их сумках были шприцы, камфара и прочие «укрепляющие» средства.
Челюскинцы отбыли на материк, в Москву, где их ждал восторженный прием, всевозможные почести, высокие награды. Доктора Леонтьева очень уговаривали поехать тоже, и нет никаких сомнений, что он «пригодился бы» в дороге, а позже разделил бы по праву челюскинский триумф. Но Фавст Леонидович уезжать с Чукотки отказался наотрез: он ведь был единственным хирургом в этом краю, челюскинская эпопея была для него лишь, так сказать, единичным, хотя и чрезвычайно важным штрихом, и вовсе не челюскинцы, и не зимовщики полярной станции, и не местные пограничники, не служащие райисполкома, Интегралкооператива или Союзпушнины являлись его основными пациентами, а коренные жители этой огромной арктической страны — чукчи и эскимосы.
До тех пор постоянных врачей на Чукотке не было. Население относилось к русским врачевателям явно настороженно, нередко — враждебно. Поначалу к доктору Леонтьеву вообще никто не являлся на прием, не обращался за помощью, даже неотложной,— предпочитали страдать и умирать под заклинания шамана. А чукотские шаманы, по словам Елизаветы Петровны Кузьминой, это совершенно особая -публика.
—Они были исключительно злобными, мстительными, ненавидели новую власть, ненавидели нас, пришельцев, не расставались с оружием и не раз пускали его в ход. В Яндагае, километрах в двадцати от бухты Лаврентия, жил шаман Таюге. Очень мешал нам работать, лечить, не позволял женщинам рожать в нашей больнице. А они мало-помалу начинали испытывать к нам расположение, доверие. В Яндагае даже сформировались как бы две группировки: за нас и за шамана! Страшно важно было, чтобы первые при нашем участии роды завершились благополучно. А тут, как на грех, явилась весьма пожилая чукотская пара. Они долго мечтали о ребенке — чукчи вообще обожают детей и вот пришли просить русских врачей о помощи.
—Таюге злобствовал, настаивал на том, чтобы вызвать преждевременные роды (довольно диким методом), но все вышло по-нашему, как надо. Мы стали готовить приданое «нашему» первенцу, решили и отца наградить —как-никак он тоже в этом деле принимал посильное участие! Подарили ему будильник—страшно дефицитная вещь тогда была. Он обрадовался, стал носить будильник на шнурке на груди под кухлянкой. Это была наша первая маленькая победа. Таюге бесился, но ничего не мог сделать. Мало того, однажды за мною прислали паренька-чукчу: у шамана на ноге флегмона образовалась и я ее ему вскрывала — вот как низко пал Таюге! Только он за это по-своему отплатил — выздоровел и сманил у нас из больницы девушку-сиделку, взял ее себе третьей женой! А вскоре застрелил из ружья комсомольца, того самого, который приехал за мною, когда шаману потребовалась помощь. И в Сердце-Камень, это на севере Чукотки, шаман тоже убил человека, учителя.
Доктор Леонтьев не стал дожидаться, когда к нему валом повалят чукчи и эскимосы, — он принялся ездить по всей округе сам, выявляя больных, исследуя их, излечивая. Слухи о русском исцелителе распространялись быстро, авторитет его рос на глазах. Среди пациентов становилось все больше и больше женщин, появились первые пациенты-добровольцы.
Однажды за Фавстом Леонидовичем приехали из далекого эскимосского селения Наукан на берегу Берингова пролива — молодой охотник Хухутаи получил пулевое ранение в коленный сустав, у него началась газовая гангрена бедра. У яранги пострадавшего молча сидело десятка полтора родственников и непременный в подобных случаях местный шаман —его пригласили одновременно с доктором... Хирург понял, что необходима срочная ампутация всей ноги, правда, по всей видимости, уже излишняя: смертельный исход был почти предрешен. Шаман злорадно молчал. Дескать, позвали русского, пусть он теперь ломает голову!
Долго уговаривать родню не пришлось, было ясно, что дело идет к концу. Отправились на вельботе в бухту Лаврентия, это часов десять плавания Вскоре заблудились в тумане, потом застряли в невесть откуда взявшемся обширном поле дрейфующего льда. Кое-как добрались до ближайшего берега, понесли умирающего на носилках,сменяя друг друга. Нога сильно распухла и потрескивала, похрустывала при легком прикосновении — от пузырьков скопившегося под кожей газа. Едва достигли больницы, родичи сами стали торопить Фавста Леонидовича: режь, доктор, поскорее!
Хирург сделал ампутацию ноги. За ходом операции настороженно наблюдали несколько одетых в белые халаты эскимосов (доктор всегда допускал на свои операции ближайших родственников больного, и такая «наглядная агитация» служила неоценимую службу). Пять суток Фавст Леонидович не отходил от раненого юноши, делая широкие надрезы кожи на бедре, чтобы выпустить гной и дать приток воздуха в рану. Умирающий не умер! И это было чудом не только в глазах его соплеменников — любой современный медик скажет, что такое газовая гангрена, да еще в начале тридцатых годов, когда не существовало самого слова «пенициллин».
И началось! Хирурга беспрестанно вызывали в дальние стойбища, и он немедленно выезжал туда на собаках. К нему привозили и приводили больных, и он оперировал, выхаживал их. А оперировал он все в той же комнатке о два окошка, температура в которой мало отличалась от наружной, и перед операцией приходилось «раскочегаривать» все имевшиеся в наличии керосиновые лампы, примусы, жечь спирт в тазах, но при этом вскоре становилось нечем дышать... Нечем было дышать и в ярангах, где хирургу приходилось делать экстренные операции, обкладывая операционную полость привезенными с собою, заранее прокипяченными простынями. Не раз ассистенты Фавста Леонидовича теряли сознание от спертого воздуха и падали в обморок прямо у «стола», и тогда, как скупо пишет в отчете доктор Леонтьев (который просто не имел права падать в обморок!), «нарушалась стерильность ассистента и приходилось быстро ее восстанавливать».
И вот итог. За один 1933/34 год лишь в Уэлене—так сказать, штатном месте работы доктора Ф. Л. Леонтьева — было зарегистрировано 2300 больных (первичных и повторных): туберкулез легких, воспаление брюшины, трахома, чесотка, холецистит, аппендицит, грыжа, пластическая операция, венерические болезни, киста печени, ампутация конечностей, всевозможные травмы, водянка семенного канатика... Десятки операций, десятки выездов «на места».
Но главный итог заключался в том, что в результате лечебной и хирургической деятельности Фавста Леонидовича Леонтьева не было ни единого смертного случая, ни одного тяжелого послеоперационного осложнения! И это на Чукотке, сорок с лишним лет назад, когда ни антибиотиков, ни прочих чудес не было и в помине.
Отзимовав положенный договором срок, Леонтьев и Кузьмина могли с чистой совестью возвратиться на Большую землю, чтобы работать здесь в нормальных, человеческих условиях, как подавляющее большинство их коллег. Но Фавст Леонидович лишь съездил ненадолго в Москву, выхлопотал в Главсевморпути и Наркомздраве 100 тысяч рублей на ремонт больницы, закупил во Владивостоке стройматериалы, нанял рабочих — и снова на Чукотку, где они с Елизаветой Петровной провели еще два исключительно насыщенных, трудных года.
Потом они уже больше не зимовали в Арктике. Фавст Леонидович был назначен главным врачом Главсевморпути, несколько раз уходил на судах в Ледовитый океан, организовывал медицинскую службу на полярном флоте и на далеких арктических станциях.
Затем — Великая Отечественная война, на которую бывший полярный хирург, а позже — майор медицинской службы Леонтьев добровольно ушел с самого начала. Ему было тогда уже под пятьдесят, и он прошел всю войну до самого конца. Сталинград, Курская битва, сражение за Прагу — вот этапы его фронтовой врачебной деятельности.
Когда Фавсту Леонидовичу было уже далеко за пятьдесят, он защитил кандидатскую диссертацию, возглавил московскую больницу МПС имени Семашко, а потом — советский госпиталь в Пекине, подаренный нашим народом народу Китая. Перед выходом на пенсию доктор Леонтьев работал деканом хирургического факультета Института усовершенствования врачей, передавая молодым коллегам свои редкостный опыт и талант врачевателя. Ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды были наградами почетному полярнику хирургу Леонтьеву за труд и за войну.
Прочитав этот очерк, Елизавета Петровна не без сарказма заметила:
— До чего же вы, пишущие, любите пафос, патетику! «Подвиг», «доблесть», «жизненный путь, увенчанный наградами»... У нас с Фавстом Леонидовичем все было, как у всех обычных людей. Или, если хотите, как у обычных врачей. Он любил медицину, и я ее тоже люблю всю жизнь. Как и он, закончила Второй медицинский институт в Москве, а через три года, в 1927 году, пройдя клиническую практику у профессоров Вихерта и Плетнева, попросилась на Крайний Север. Страшно гордилась тем, что была единственным врачом на всю Большеземельскую тундру, от Печоры до Урала. Потом то же самое было на Камчатке. Кочевала, жила в чумах и шалашах, принимала роды, делала прививки против оспы, резала нарывы, но, конечно, на большие операции не посягала. Ну, про Чукотку вы уже знаете. Так что. видите, удалось поработать среди самых разных народов. Но, пожалуй. Ненецкий национальный округ — моя самая большая любовь. Столько там увидено, пережито. Я очень подружилась с ненцами, они мне стали доверять, называли Совета. То ли это — производное от «Елизаветы», то ли от «Советской власти», которую иногда приходилось олицетворять... А с большеземельским шаманом Ванькой-попом (веселым малым в лиловой рубашке) мы не раз вели дискуссии о врачевании! Я ему говорю: «Ну что ты все время лупишь в барабан? Разве этим поможешь от болезни?». А он мне: «Ты вот тоже все время прикладываешь свою трубку к животу —неужели это поможет?..»
Елизавета Петровна тоже воевала, только не в эту, а в первую мировую. В 1914 году, после гимназии, ушла на фронт, служила сестрой милосердия в санитарной «летучке», три года провела на передовой. Действующим врачом она перестала быть всего несколько лет назад, когда ей уже приближалось к восьмидесяти...