ВСТРЕЧИ С ИНТЕРЕСНЫМИ ЛЮДЬМИЯЛТИНСКИЙ
ПОЛЯРНИКВ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ нового года он сел за письмо внуку.
«Ты знаешь. — писал он, — что я живу и работаю в поселке Тарея на реке Пясина. Это от Норильска километров 400 на север. Сейчас здесь полярная ночь, темень сплошная, работать на улице можно тольно с фонарем. Солнце взойдет через месяц.
Летом появились у нас три обыкновенных воробья. С наступлением морозов два улетели на юг, а один остался зимовать. Живет он у меня на чердаке. Каждый день кормлю его пшеном. Воробышек привык но мне, порхает вокруг, щебечет, даже навстречу мне вылетает, когда я возвращаюсь домой после работы в тундре.
Домик мой забило снегом выше окон. Зайчик, пробегавший мимо, заметил свет под снегом и стал лапами разрывать сугроб, а потом и в окно стучать. Я вышел и сказал, что так можно разбить стекло. Зайчик смутился и убежал в тундру.
Видишь. Вася, даже зимой, в полярную ночь, в лютые морозы жизнь в тундре не прекращается. А летом что здесь творится! Вся тундра поет, радуется солнцу и теплу... ».
Прилетит самолет, увезет письмо. Когда-нибудь да прилетит же самолет! Ну, а пока нет его, разговаривает с близкими вот так — в письмах, да еще ведет дневник. Это толстая тетрадь в коленкоровом переплете, где каждому прожитому на зимовье дню отведена страница.
«1 января. Разрубил сегодня последний кусок оленины, из грудинки сварил вкусный бульон... В феврале попытаюсь ловить налимов, ну а в марте, возможно, и на куропаток можно будет охотиться... Вот и долгожданный праздник пришел. У меня он ничем не отличался от будней. Сегодня можно оглянуться назад и подвести итог: ровно полгода живу я на Пясине-реке, два с половиной месяца в полном одиночестве. Были за это время и трудности. Теперь, перечитывая дневник за тот период, я радуюсь, что удержался, не поддался соблазну уехать на материк».
Он вот что отметил 1 января: свет зари стал сильнее, чем декаду назад. Может быть, на самую малость, но сильнее. Скоро можно будет выходить в тундру без фонаря, различать цифры на рейке без фонаря, вписывать эти цифры в журнал без фонаря. Было отчего повеселеть. И когда через несколько дней его разбудит шквальный ветер, такой ветер, что с шатающихся стен будет сыпаться штукатурка, а на шкале термометра, что висит у изголовья, обозначится совершенно странная для жилья температура — минус 13, он и такое утро примет спокойно, как бы снисходя к безрассудству пурги: заря еще прибыла на воробьиный скок, и с ней уж пурге не сладить.
Я ПОДСЧИТАЛ: в общей сложности Петр Степанович Свирненко проработал в Арктике 27 лет.
Помню, переступая первый раз порог его ялтинской квартиры, я невольно поискал глазами разостланную на полу шкуру медведя, а на стенах — ветвь оленьих рогов или бивень мамонта. Без этого, читал я, из Арктики не возвращаются. Но вот, оказывается, возвращаются п без этого. Зато есть у Свирненко такой снимок: белый медведь заглядывает в окно домика, где живут полярники, и Петр Степанович машет ему в форточку рукой. Снимок есть, а шкуры нет. Пошел белый дальше по своим делам.
— Этот годовалый был, — усмехаясь, вспоминает Свирненко. — Самый интересный возраст: набрал силушку, играет, а опыта никакого, прет напролом. Можно бить, как куропатку. Только их не так уж много осталось, белых-то. Во всяком случае не так много, как полагают на материке.
Выйдя на пенсию, Петр Степанович в этот раз зимовать на Таймыре не думал. Старый знакомый, профессор Б. А. Тихомиров пригласил его в летнюю экспедицию Ботанического института. В конце короткого. лета, когда экспедиция сворачивалась, ученые с сожалением говорили:
— И опять мы не узнаем, как прекращается с наступлением морозов вегетация растений! А первая жизнь на первых проталинах ранней весной? А процесс таяния мерзлоты на разных типах тундр? Слишком однобоки наши наблюдения, товарищи!
Тогда-то и выдвинулся вперед Свирненко и сказал, что он бы не прочь поработать для науки полярной зимой.
Конечно, он метеоролог, но Борис Анатольевич Тихомиров не даст соврать — поднаторел он в наблюдениях и за таймырской флорой.
— Спасибо, — сказали ему ботаники, — очень мы признательны, дружище, да только институт не может профинансировать должность зимовщика, и потому вопрос сам собою отпадает.
— А если я на общественных началах останусь? — сказал Свирненко. — Могу я на общественных?
Так и остался в Тарее — рыбацком поселке о пяти домиках. Случившийся в экспедиции зоолог наказал ему еще и за животным миром присматривать. Заодно.
Вскоре вслед за экспедицией снялись и рыбаки. Он жил теперь один, вел наблюдения по оставленной ему программе, собирал гербарии и писал письма, поджидая редкий самолет. Шел ему шестьдесят пятый год. И в дальнейдалекой Ялте, в квартире на улице Цветочной, которую только что подарило ему, почетному полярнику, государство и которую он так и не успел еще обжить, поджидала его Евдокия Марковна, а пока ждала — писала письма и упаковывала в авиабандерольки мед и смородину.
Наверное, не я один пытал Свирненко: ради чего? Два года в Арктике, пять. Ну, десять, куда ни шло. А двадцать семь — ради чего? Только плечи поднимет: вопрос ему непонятен.
Добра не нажил, напротив, случалось, своим поступался. Слава? Не гнался и за ней. Свое место в шеренге исследователей семидесятой широты определяет четко: «Я простой наблюдатель». Так что же тогда? Может, подвижничество это ради таких вот печатных трудов с дарственной надписью автора: «Б. А. Тихомиров. Безлесье тундры, его причины и пути преодоления»? Чтобы побольше выходило из-под пера ученых нужных хозяйству Севера книг, трудятся сотни энтузиастов, собирателей «фактуры». Но и не это главное. Арктика — его тревога, его любовь. Просто любовь — и все тут.
Я стал понимать это, когда мы рассматривали снимки. Куропатка-мать на гнезде, пестрая и оттого едва различимая в пестром разнотравье; и напротив — снежно-белый самец, своей нарочитой, нелепой по поздней весне окраской, отвлекающей от гнезда снующих по тундре недругов. Белые колокольцы цветка кассиопы. Стадо оленей, летящее по горизонту... Петр Степанович все сокрушается: нет у него телеобъектива и насадочных линз, вздыхает и завидует студентке Наташе Муркиной, у которой такая оптика в экспедиции была. И показывает сделанные ею снимки не дыша, как показывают клад:
— Всмотритесь, здесь каждая росинка играет!..
Потом я догадался, что любое его письмо домой — это признание Арктике в любви. И письмо внуку Васе — тоже.
Арктика платила ему взаимностью.
Однажды на острове Ушакова — это было в 1960 году — он принял по рации такой текст: «Буди всех, ставь бутылки на стол, есть очень приятная радиограмма». Он переполошил друзей — никак пароход идет! Не угадал: в радиограмме пересказывался Указ Президиума Верховного Совета СССР с присвоении ему звания Героя Социалистического Труда «за выдающиеся успехи в деле развития морского транспорта».
Золотую Звезду вручали ему в Диксоне, два года спустя, когда пришел черед пересмены зимовщиков. Товарищи поздравляли, хлопали по плечу, шутили:
негоже опаздывать к награждению. Он про себя улыбался: орден Красной Звезды ждал его в Москве семь лет — и ничего, не потускнел.
Судьба дважды подсовывала ему тишайшую работенку.
Ну, например, начинал он писарем в казначействе. Может, и продолжал бы писарем, если бы не позвал его по тревоге огневой девятнадцатый год, если б ему самому в ту пору не было семнадцать. Разве тут у чернильницы усидишь? В общем, ушел он добровольцем в пулеметную команду к Котовскому.
А отлежался в лазаретах, малярию и тиф одолел — снова вроде бы прочно причалил к тихой гавани. В селе Межиричке, что между Бугом и Ятранью, окончил агропрофшколу, женился, пасекой стал заведовать. Милое дело — пасека. Дуняша и предположить не могла, что журнал «Пчеловодство» станет она в не таком уж далеком будущем пересылать в Арктику. И началось-то вроде с пустяка: организовал Петро на пасеке любительскую метеостанцию, чтобы поразмыслить, как влияют на медосбор погодные факторы. Вскоре прослышал: открылись в столице курсы по повышению квалификации гидрометеорологов. Поехал, окончил их, получил диплом, подписанный И. Д. Папаниным, и остался в распоряжении отдела кадров Главного управления Севморпути. На всю жизнь остался.
Первая же зимовка обернулась пятью зимами. Побывал он и на самой молодой тогда в стране станции Озерной, и на самой старой — Малые Кармакулы, основанной еще в 70-х годах прошлого столетия монахами.
И в шнуре Робинзона побывал, когда некоторое время работал промысловиком-одиночкой от артели «Зверобой». Впоследствии этот опыт промысловика помогал ему пройти самый строгий отбор. Метеоролога, умевшего заготовить топливо, добыть пропитание охотой, умевшего управляться с собачьей упряжкой, работать на рации, — такого метеоролога брали в любую зимовку вне конкурса.
Как-то прочитали мы вместе в «Известиях» сообщение: вышел из Архангельска дизель-электроход, повез смену по поляркам.
— Не поздновато ли? — обеспокоенно сказал Петр Степанович, снимая и протирая очки. — Поспеют ли?
И примолк. Может, припомнилось ему, как в яростную зиму сорок первого к его полярке не смог пробиться пароходик, вмерз в лед, и жить по этой причине остался он с товарищами в фанерном балке, утепляя стенки снегом... И вдруг показалось мне: где-то далеко комариком пропела труба, та труба, что зовет...
В общем-то я не ослышался. Оказывается, еще вчера мог бы застать отдыхавшего в Ялте профессора Б. А. Тихомирова. Разумеется, они уже сговорились насчет экспедиции будущим летом.
... В «Таймырском дневнике» писателя-землепроходца И. Соколова-Микитова есть строки, которые я не могу не привести здесь, прежде чем поставлю точку:
«В далеких, подчас нелегких и опасных путешествиях не раз я знакомился и сходился с людьми, дружба с которыми сохранялась потом на многие Годы. К таким людям, далеким и верным моим друзьям, принадлежит Петр Степанович Свирненко, один из старейших советских полярников... Кажется, во всей советской Арктике нет самой отдаленной зимовки, где бы не побывал в свое время П. С. Свирненко. Не раз зимовал он на Новой Земле, на Земле Франца-Иосифа, на Северной Земле, на Таймыре. Каждая его зимовка — цепь подвигов и опасных приключений, о которых можно написать большую книгу. Каи свойственно скромным людям, Петр Степанович не любит рассказывать о себе, и только в счастливую минуту, на охоте, когда оставались мы в тундре одни... рассказывал он кое-что из своего прошлого: о трудных одиночных блужданиях в полярных просторах, о зимовках, об охоте. Многих товарищей выручал он из беды, рискуя собственной жизнью».
Всего этого не рассказывал мне Свирненко, не были мы вместе с ним на охоте, не оставались в тундре одни. Вместе мы лишь играли в шахматы, а за доской он сосредоточен и молчалив.
Г. ГИРГЕНС.
ЯЛТА.
** На снимке: П. С. Свирненко.
Фото автора.
