SOS с полюса.
Когда летишь над бескрайними льдами, смотришь на хаос торосов, мысли об аварии не приходят в голову. Только любуешься льдами. Аварии случаются, конечно, но всегда кажется, что это уготовано кому-то другому, не мне. Иначе и нельзя, наверное, уверенность летчику необходима...
В октябре 1957 года мы снабжали СП-7 всем необходимым на зиму. Она дрейфовала неподалеку от полюса, вблизи восемьдесят седьмой параллели.
Командиром корабля был Владимир Васильевич Мальков, а я летал в роли поверяющего. Мальков еще не получил право летать на Ил-12 самостоятельно, но опыта полетов в Арктике и у него, и у каждого члена экипажа было предостаточно. Мы уже совершили восемь полетов на СП-7, а накануне еще провели несколько тренировок по системе слепой посадки. Экипаж работал четко, заходы по системе выполнил отлично,
27 октябри мы стартовали с мыса Челюскин - очередной и последний рейс на дрейфующую станцию. Настроение у всех приподнятое: поработали хорошо, скоро домой, в Москву.
Когда взлетали, погода была отличная. В чистом морозном воздухе ярко мерцали звезды, почти штиль. На СП-7 ясно, ветер по полосе - семь метров в секунду.
Мальков набрал тысячу пятьсот метров; слева белели берега Северной Земли, а впереди по курсу мерцала Полярная звезда - все в порядке, летим правильно,
Ровный гул моторов действует усыпляюще, в кабине тепло, уютно, Привычного трепа сегодня нет - мыслями все уже в Москве.
-Командиры, погода на точке начинает портиться, - докладывает радист -облачность уже полная, высоту дают примерно тысяча метров. А ветер усиливается и переходит на северный.
-Валентин, сколько еще по расчету до СП? -
спрашиваю штурмана.
-Минут сорок, пора снижаться потихонечку.
"Нормально, успеем, - думаю я. - Не должна же
она испортиться совсем. При сильном ветре тумана быть не может, а остальное не помеха". Но у самого уже закрадываются сомнения: ведь могут и ошибиться при определении высоты облачности. Впрочем, нет, не должны, там опытный начальник аэропорта Михаил Комаров - сам летал в прошлом, прославленный "полярный Кулибин", Он мужик толковый, все как надо сделает.
- Как, Володя, успеем? - поворачиваюсь я к Малькову.
-Успеем, конечно.
-Меня еще смена ветра "беспокоит - боковик под девяносто градусов.
-Ничего, в пределах нормы - десять метров в секунду. И при более сильных садились.
Начинаем понемногу снижаться. Радиокомпас показывает, что идем точно на станцию, успокаивающе подмигивают звезды. Когда, по расчету, остается двадцать минут полета, под нами появляется облачность. Вот тебе и тысяча метров! Мы идем на тысяче, а облачность ниже. Входим в нее на высоте восемьсот метров.
- Командиры! СП дает нижнюю кромку сто пятьдесят метров, - докладывает радист. - Можете переходить на командную радиосвязь.
Да-а! Погода испортилась прямо на глазах. Невольно возникает беспокойство.
— Володя, продолжай снижаться, а я поговорю с Комаровым.
— Договорились. А насчет погоды ты не беспокойся, высоких айсбергов в районе станции нет.
— Это точно. Что ж, снизимся метров до ста, а там посмотрим. Возможно, и вернуться придется... Обидно, конечно, - до места долетели, но что делать!
Мы идем точно по приводу. На стеклах, как можно было ожидать, уже появился лед; средства противообледенения пока справляются с ним. Включаем поочередно посадочные фары, но лучи выхватывают только белую мглу облачности. Радиовысотомер показывает уже триста метров, лед не просматривается. Продолжаем снижаться - двести пятьдесят, двести метров. По-прежнему идем в облаках. До станции, по расчету, минут пять лету.
— Полюс, полюс, я борт четыреста сорок два!
— Вас слышу хорошо, - отвечает Комаров. - Условия полета?
— Двести метров, в облаках.
— Даю последнюю погоду: нижняя кромка облачности - сто пятьдесят метров; ветер - триста пятьдесят градусов, шестнадцать метров в секунду; давление- семьсот тридцать миллиметров.
— Принял. Как ты сам готов?
— Старт включен. Жду.
На высоте сто метров начинает появляться разорванная облачность, навстречу летит поток снежинок. Еще чуть-чуть пониже, и на высоте восемьдесят - девяносто метров выходим наконец из облачности. На минуту раньше расчетного времени появляются огни СП, огни посадочной полосы. Мы подходим к ней под углом сорок пять градусов. "Володя подворачивает. Проходим над полосой с обратным курсом посадки. Что ж, видимость неплохая, а сто метров - высота достаточная. Осталось выполнить стандартный разворот, маневр на посадку...
Теперь, задним числом, можно беспристрастно оце нить наши действия. Выйдя из разворота на посадочную прямую, каждый из нас стремился разглядеть огни взлетно-посадочной полосы. Поглядывали на радиокомпас, на радиовысотомер... Однако слишком увлеклись поиском полосы и незаметно снизились до недопустимо малой высоты. Надеялись на свет фар, спасительный свет, но случилось непредвиденное.
— Включить фары!
— Включил.
— Нет света! Перегорели?!
— Обледенели, наверное!
— А, черт!
В этот момент - удар. Но мы продолжаем лететь.
-Выключить моторы! Володя! Добирай, добирай!
Стараюсь держать самолет без кренов по авиагоризонту. Штурвал уже выбран полностью на себя, полностью. Разглядеть в потоках снега ничего не могу и... проваливаюсь куда-то в бездну...
Видимо, я потерял сознание на несколько минут. Очнулся за штурвалом. Ничего не болит, но это не сон. Случилось непоправимое. По лицу текло что-то липкое, теплое. Провел рукой, при слабеющем свете плафона увидел кровь. Второй механик Кувшинов слева от меня уже перебинтовывал голову Малькову - видно, у него дело было серьезнее, чем у меня. Хотел встать, но меня опять усадили в кресло. Подошел с бинтами Кувшинов, перебинтовал и мне голову. Моральное состояние самое отвратительное. Случилось, чего и в мыслях не было. Арктика и мне показала свои "зубы"... Понимаю, что нужно принимать меры по спасению экипажа. Я старший, отвечаю за все случившееся. К счастью, стонов не слышно.
— Все живы?
— Все, все, не крутитесь вы, дайте завязать.
— А что у Малькова?
-Тоже голову рассадил. Привязываться надо!
-Теперь-то ясно, что надо...
Выхожу в общую кабину. Нужно осмотреться. Болит голова. Около аварийного движка копается радист Невьянцев. Он пытался связаться с СП по основной рации, но аккумуляторы, видно, сели, нас не слышат. Необходимо запустить движок, Невьянцеву помогает Кувшинов. Аккумуляторы так слабы, что движок не проворачивается. Кувшинов пытается запустить вручную, шнурком, но компрессия настолько сильна, что сил не хватает. Дергают вдвоем - тоже безрезультатно.
Замечаю, что на запасном бензобаке лежит штурман. Дышит тяжело, без сознания. Он стоял в проходе пилотской кабины и при падении ударился виском о радиостанцию. Помочь без врача ничем нельзя. Надели ему на голову шапку, укрыли потеплее меховой курткой.
В кабину самолета уже начинает проникать арктический холод. В фюзеляже около входной двери пролом. Я вываливаюсь в него - как был, в одном свитере - и бреду куда-то в темноту, чтобы осмотреть самолет. К счастью, бортмеханик Пишков начеку:
— Ты куда, командир? Хочешь, чтобы тебя персонально искали?
— Самолет осмотреть...
— Поди оденься, осмотрим вместе.
Внутри самолета Кувшинов с Невьянцевым продолжают запускать аварийный движок. Мальков, забинтованный, сидит в пассажирском кресле и жалуется, что ему холодно. Его укрывают теплым чехлом, от мотора.
Во что бы то ни стало необходимо наладить радиосвязь с СП. Станция совсем рядом от нас, надо дать, знать о случившемся. Впрочем, они и сами наверняка начали поиски, ведь прошло уже не менее получаса, после нашего пролета над станцией.
Трудоспособных у нас осталось четверо, считая меня. Кувшинов жалуется на ушиб ноги - придавило, бочкой. Невьянцев повредил нижнюю челюсть. Пиш-. ков отделался небольшими ушибами. Больше всего при аварии пострадали штурман Валентин Колосов (он и до сих пор лежит без сознания) и Мальков, который сильно повредил голову.
Темно. Ветер, пурга. Мы с Пишковым обходим самолет. Что и говорить, картина страшноватая: машина лежит прямо на фюзеляже, помятом, развороченном, а хвост вообще свернут в сторону, оторванная стойка шасси валяется рядом. Вокруг пейзаж, как на Луне, - белеют острые хребты высоких торосов. Мы-же, к счастью, очутились на маленькой ровной площадке. Да, могло быть хуже. Наверное, во всем плохом можно найти что-то хорошее...
— Вот и последний полет, Николай.
— Что делать, хорошо, что все живы. Не мы первые... Бывает хуже.
— Да, Коля, ты прав. Нужно делать что-то. Давай ракетницу, ведь станция где-то рядом.
Беру ракетницу и стреляю в темноту ночи. Зеленый свет ракеты растаял где-то в нижней кромке облачно--сти. Пустое дело. Хотел выстрелить еще, но Пишков вовремя приостановил меня:
- Командир, осталась только одна ракета. Хорошо
помню - было много, а "уда делись, не знаю.
-Всегда так, закон подлости. Как же мы отсюда-выберемся?
-Найдут, не оставят…
В самолете Кувшинов с Невьянцевым так и не смогли запустить движок.
-Пришло время разворачивать аварийную рацию,как нас учили в таких случаях, - горько пошутил Невьянцев, когда мы вернулись
Ветер помог - быстро взметнулся змей, разматывая за собой антенну радиостанции.
-Теперь, братцы, давайте крутить динамку - у кого силы есть, а я попробую передавать ключом.
Никто не отзывался, но мы все же крутили по очереди. Станция давала в автоматическом режиме сигнал 308 и пеленг.
- Николай, организуем-ка костер. Ищи ведро. Нальем бензину, и будет у нас постоянный светильник.
Ведро быстро нашлось, а бензина, которого было около трех тонн, не осталось, как выяснилось, нисколько. Все топливо вытекло из разрушенных баков на лед. Оказывается, наш самолет (точнее, то, что от него осталось) лежал на льду, пропитанном бензином, словно на пороховой бочке. Я тут же запретил курить. Счастье наше, что единственный у нас курящий, Кувшинов, занимался все это время с движком и покурить не выбрался. Пожар был бы для нас явно лишним.
Для костра мы подыскали безопасное место, я достал сковородку и стал набирать в ведро бензин со снегом. Или снег с бензином - как хотите. Туда же, в ведро, добавили щепок от деревянного пола бывшего пассажирского Ил-12. Вот здесь и пригодился курильщик. В банке неприкосновенного запаса, которую я торжественно вскрыл, все спички оказались безнадежно отсыревшими, но Кувшинов, покопавшись в карманах, достал полкоробки сухих. Костер запылал - подбрасывай только снег. Нам, рядом стоящим, он казался довольно ярким. Но увидят ли его те, кто должен увидеть?
Наступило томительное ожидание, время словно остановилось. Все, что можно было сделать, сделано. Беспокоило положение штурмана - Валентин в сознание не приходил. Единственное, чем мы могли помочь,- закутать его. В суете мы не замечали холода, но теперь он стал ощутимым. Аккумуляторы полностью сели, в самолете наступила темнота - она, кажется, усиливала ощущение холода. Удалось разыскать большую консервную банку из-под томатной пасты, мы наложили в нее "бензинового снега" и разожгли внутри самолета маленький костерок. Хотя спать никому не хотелось, я все же назначил дежурных, чтобы поддерживать огонь костров. Угнетала неизвестность. Слышит ли кто-нибудь сигналы нашей рации?
Над нами до сих пор не пролетел ни один самолет, а ведь станция где-то рядом. Если нас и ищут, то не там, где нужно. На всякий случай я держал при себе ракетницу с единственной ракетой. Используем ее, когда покажется самолет. Положение у нас, как у Нобиле, надо ждать своего Чухновского.
Никто никому не сказал ни слова упрека, но каждый из нас анализировал, конечно, случившееся, каждый определял свою долю виновности. Сам я не снимал вины с себя. Но все-таки в нашей катастрофе была и общая вина экипажа, была, пожалуй, даже некая закономерность. Ведь всего сутки назад мы специально тренировались, заходя на посадку "под шторками"- закрыв передние стекла летчиков. Тогда, на Челюскине, каждый из членов экипажа строго выполнял свои обязанности и все заходы были отличными. А вот в естественных сложных условиях внимание всех почему-то переключилось на поиски аэродрома. Казалось бы, сама логика подсказывает: если не попал на посадочную полосу по направлению, то можно уйти на второй круг, повторить заход. А если ошибся по глиссаде и зацепился за земной шар, как получилось у нас, то на второй круг уже не уйдешь. В чем здесь дело? Может быть, тренировки недостаточно эффективны? Может быть, обязанности каждого члена экипажа недостаточно строго регламентированы? Или я, поверяющий, сыграл роковую роль? Мальков надеялся на меня, я - на Малькова... Честно сказать, ответов на эти вопросы А и до сих пор не знаю. И до сих пор происходят в авиации катастрофы "по неизвестной причине", "ввиду сложных метеорологических условий"... Но это, конечно, не оправдание.
...Мы продолжали крутить ручку аварийной радиостанции, посылая в эфир сигналы 503. Не непрерывно, конечно, а в минуты молчания. Это моряки ввели - с пятнадцатой до восемнадцатой минуты каждого часа и с сорок пятой до сорок восьмой все радиостанции должны слушать на определенной частоте сигналы бедствий.
К сожалению, мы не знали, слышат ли нас. Может быть, и Леваневский подавал сигналы, но его так никто и не услышал. Конечно, эта неопределенность не придавала бодрости. Дежурный по-прежнему следил за костром "на улице", а все остальные спасались от сильного ветра в самолете. Температуры давно сравнялись: наружная и внутренняя - минус двадцать градусов.
Не знаю, сколько прошло времени, когда раздался голос дежурного:
-Командир, кажется, кто-то летит!
Я выбежал к нему. Действительно, слышен нарастающий шум моторов. А потом в ночном небе появились и бортовые огни. Ура! Я не удержался и в момент подлета выпустил последнюю ракету. Но самолет пролетел и даже не развернулся. Наверное, не заметил. Обидно. Теперь осталась надежда только на костер, ракет больше нет...
Время тянулось мучительно долго. После катастрофы мы как-то сразу потеряли ему счет. Часы регулярно отсчитывали по двенадцать часов, но, какие идут "полсутки" - день или ночь, мы не знали. В этих широтах сплошная ночь длится почти ровно полгода. Где уж тут разобраться? Страшно беспокоило нас состояние Валентина Колосова: он все еще оставался в бессознательном состоянии. А мы по-прежнему не могли ничего сделать. Идти на станцию? А направление? Ночь, пурга. Аналогичные случаи уже бывали - кто уходил от самолета, пропадал, как правило, бесследно. Нет! Нужно терпеливо ждать, уходить от самолета нельзя...
Мальков больше не жаловался на холод. Согрелся, видно, под чехлом и задремал. Прикорнул около него и Кувшинов. Невьянцев продолжал копаться около основной радиостанции - пытался хоть кого-нибудь услышать. А мы с Пишковым ковырялись около костра, тщетно всматриваясь в темноту ночи. По моим подсчетам, до станции не больше пяти километров. Почему же они не ищут?
И вдруг! Я не верю своим глазам: появляются горизонтальные молнии красно-зеленого цвета. А под ними яркий световой столб, от которого через равные промежутки времени извергается в обе стороны цветное пламя. Прямо "дракон" какой-то. Я протер, как говорится, глаза, но "видение" не исчезало. Наоборот, приближалось. Заорал я так, что все выскочили, как по тревоге.
- Да это же вертолет! - кричит Кувшинов.
Точно, вертолет, теперь и я понимаю. Но ведь до
этого вертолет еще никогда не летал ночью в Арктике. Тем временем вертолет делает над нами небольшой круг, зависает и садится. Наконец-то! Из него выскакивают командир Московской авиагруппы Илья Спиридонович Котов и командир вертолета Валентин Андреев. Котов тискает меня в объятиях:
— Рад, рад, что вы живы.
— Мы-то живы, а самолет...
— Бог с ним, с самолетом. Здесь Арктика, а не Внуково: Сейчас; Саша, упряжка подойдет, на собачках поедем,..
— Что Вы; Илья Спиридонович? Почему это? А вертолет?
— Вертолет! Да мы сами сейчас чуть не стукнулись; потеряли пространственное положение. Ты представляешь - пришлось пробить в блистерах отверстия, Стреляли из ракетниц в обе стороны, чтобы светлее было. Фары вниз-в лучах видно, а в стороны ничего..,
— Вот то-то я и представил, что "дракон" летит. Теперь понятно. Только насчет собачек я против! Мы и Так намучились, Если уж вы нашли нас, то и летим На вертолете!
Валентина, так и не пришедшего в сознание, мы осторожно перенесли в вертолет под руководством врача СП-7, а все остальные перебрались своим ходом. Через несколько минут мы были уже на станции, и нас тут же "перегрузили" на Ил-12. К исходу вторых суток после аварии летчик Титлов доставил нас в Москву,
Оказывается, ледовый "лагерь Лебедева - Малькова" существовал всего-навсего сутки с небольшим. А нам-то казалось!
Сигнала нашего на СП-7 так и не услышали. Благодаря капризам прохождения радиоволн он был услышан на Диксоне за полторы тысячи километров. Нашли нас, заметив последнюю ракету и желтое пятнышко костра.
На подмосковном аэродроме нас поджидали "персональные" ЗИМЫ - машины "Скорой помощи". Прямиком с аэродрома весь экипаж доставили в Боткинскую больницу,
К сожалению, нашему другу Штурману Валентину Колосову даже лучшие московские врачи не смогли помочь. Не приходя в сознание, он скончался на пятые сутки после аварии.
Похоронили Валентина на Ваганьковском кладбище, а мы так и не смогли как следует попрощаться с ним. Врачи были неумолимы - полный покой.
Выпустили нас не скоро. Радист Геннадий Невьянцев вынужден был уйти на пенсию по здоровью. Механик Кувшинов, подлечив ушиб ноги, продолжал трудиться в должности бортмеханика. Остались в строю и Николай Пишков, и Владимир Мальков. Николай впоследствии был одним из участников первого в истории перелета Москва - Антарктида на самолете Ил-18. А Володя успешно пролетал еще более двадцати лет и ушел на пенсию только в шестьдесят пять - не многие летчики могут похвастаться таким "долголетием"!
Я не люблю, когда журналисты пишут -"покоренная Арктика", "гостеприимная Арктика". Конечно, с тридцатых годов многое изменилось на советском Севере. Но эпитеты "гостеприимная", "покоренная" все-таки никак не подходят. Арктика остается Арктикой, она не прощает ошибок, панибратского к себе отношения.
И время от времени она все еще забирает очередные жертвы.