За кромкой бирюковского берегаНадир Сафиев
Кончился материк. За окном — белая мгла Ледовитого океана. Каким же хрупким существом кажется человек перед этой устрашающей безмерностью холода. И вдруг — кружка горячего чая со сгущенкой возвращает тебя к той жизни, что цветет, зеленеет, бурлит и меняется... Внизу под тобой в бесконечном однообразии — сморози ледовых полей. Но, всмотревшись, понимаешь, они тоже зыбкие, как все живое и уязвимое.
У Новосибирских островов широкая полынья тянулась на сотни миль; и даже после острова Жохова, который находится в тысячекилометровом отдалении от материка, здесь в высоких широтах клубились облаками разводья и трещины. Во всем этом было что-то дремотное, затаенной мощью постоянно напоминавшее, что идет извечная борьба человека и стихии.
Но как бы океан ни настораживал, ни отвлекал, я ни на минуту не забывал, что лечу на СП-28 в очень неудобное время: люди только-только высадились на льдину, устраиваются, нервничают в запарке; до 21 мая, дня открытия дрейфующей станции, остались какие-нибудь три недели, а из девяноста самолетных рейсов с грузами сделано только девять-десять. Нет там у ребят пока ничего, кроме белого поля и забот. Самим некуда приткнуться... Все это я знал и хорошо представлял неудобство появления на необжитой льдине постороннего человека.
К этой мысли меня исподволь готовили еще в Черском. В штабе Высокоширотной воздушной экспедиции «Север-38», регламентируя мое пребывание на льдине лишь двумя днями, говорили, что «Двадцать восьмую» Арктика приняла немилосердно. Особенно не повезло с подбором льдины. Затянулись ее поиски, а теперь затягивается устройство и развертывание станции...
За те двое суток с лишним, что я провел в штабе, я ни разу не видел, чтобы начальник экспедиции Владимир Киселев или его заместитель Сергей Савостин ложились спать, раздеваясь. По ночам то и дело с жутким пулеметным тарахтением включался телетайп, постоянно звонил телефонный аппарат — диспетчерская служба аэропорта, как правило, сообщала о приходе очередного борта за грузом для открывающейся научной станции. Сергей Савостин, очень вежливый молодой человек, который от постоянного недосыпания, кажется, пребывал всегда в состоянии смущения, вставал, поднимал ребят — это были те из участников СП-28, которых временно оставили в Черском,— и они шли вниз, на лед Колымы, загружать Ан-12 или Ан-26, следующий на остров Жохова.
Киселев молчал, ходил хмуро. Как-то, очевидно, почувствовав, что никак не может найти удобного случая для беседы со мной, он сказал:
— Жаль, что Василий Иванович Шильников улетел в Певек, он бы вам рассказал, как искал льдину для «Двадцать восьмой»... Правда, я и сам немного увлекся этими поисками.
После такого признания он коротко и четко выложил мне все по порядку.
...Обстановка в Арктике весной этого года была крайне неблагоприятной: разломы, сильная подвижка льдов. И вот в таких условиях начали искать льдину для СП-28. Сначала обследовали льдину, обнаруженную на снимке, полученном со спутника. Пришли в этот район и нашли ее. Посмотрели, полетали — льдина большая, хорошая, но не было рядом ровного поля, пригодного для взлетно-посадочной полосы. Поэтому пришлось от нее временно отказаться и поискать такую, чтобы она и поближе находилась к базе — острову Жохова,— и сразу можно было на нее сажать самолет и начинать завозить грузы. Отыскали. И как будто пригодную для принятия даже тяжелых самолетов. Но при обследовании выяснилось, что это огромное поле состоит из сморози небольших льдин. При таянии они развалятся, и маневрировать, то есть переносить станцию, будет некуда.
Нашли и другие варианты. Последний, как говорил Киселев, был самым удачным: полное сочетание необходимых условий — льдина для организации станции и взлетно-посадочной полосы. На нее-то и собирались высадить СП-28. Даже назначили день. Но когда в начале апреля пришли сюда и снова осмотрели льдину, увидели — она разломана пополам. Тогда вернулись к первому варианту — к льдине, обнаруженной спутником. Нашли рядом «подскок» — промежуточную ледовую базу с взлетно-посадочной полосой, на которую можно было бы предварительно завезти грузы. Высадили туда группу РП — руководителя полетов. Но вскоре и этот лед раскололся. Пришлось РП перебросить на запасной «подскок», и уже с него вертолетом перебрасывать грузы на новую дрейфующую станцию.
Помню, после нашего разговора с Киселевым проснулся я ночью от трескотни телетайпа и подумал: чего это так долго он стучит? Неужели случилось что-то еще...
Чем ближе — по времени — к «подскоку», тем чаще летчики выходят в салон размять ноги, усиливается говор. Кто-то греет чайник на плите, кто-то предлагает чаю и сам садится за откидной столик и начинает готовить бутерброды... За переборкой с открытой дверью я слышу разговор и вдруг понимаю, что речь идет о СП-27, которая в дрейфе уже целый год и сейчас находится где-то в приполюсном районе. Особенно раскатисто доносился до меня чей-то бас, и я, все еще не веря услышанному, таращил глаза на загорелого и очень седого, не по возрасту, пилота за чайным столиком. Наши взгляды встретились, и я, кивая в сторону пилотской, спросил:
— Вроде опять кого-то поломало?
— «Двадцать седьмую»,— очень обыденно и спокойно ответил он.— Плохо, конечно, полосы лишились.
— И что теперь будет?
— А выход один — парашютный сброс...
— Ты же знаешь, на него в первую очередь рассчитывает СП-28. Без топлива и трактора ребятам не открыть станцию,— слышу бас за переборкой, и вдруг у дверного проема появляется светленький парень в кожаной тужурке, и я понимаю, что он и есть обладатель баса.
— Придется, значит, удовлетворить и тех и других,— говорит мой основной собеседник.— Хорошо еще, закрыли «Двадцать шестую», вовремя сняли с нее людей, а то пришлось бы разрываться между тремя станциями.
— «Двадцать шестая», по-моему, ушла далеко, потому-то ее и закрыли,— с легкостью заправского полярника пытаюсь поддерживать разговор.
— Перед самым Новым годом их так поломало, что начальник станции с людьми остался на одной половине льда, а кают-компания с праздничным столом — на другой...
Слушаю, стараюсь запомнить все, о чем говорят, иногда спрашиваю сам, пока, наконец, не потрясаюсь вдруг удивлением — это же так обычно! Естественно. Здесь ломало всех... Почти все научно-дрейфующие станции, начиная с папанинской, устраивали вот на таких же морских льдинах обычной толщины, как и СП-28. Если перевернуть, перелистать всю историю наших научно-дрейфующих станций, то выяснится, что, несмотря на разломы, трещины, необходимости переноса лагеря — кстати, папанинскую тоже ломало потом, когда они пошли,— несмотря ни на что, можно работать и брать ценный научный материал с этих «белых пятен»...
Вспомнил я чкаловские, громовские перелеты через Северный полюс. И вот папанинская станция, находясь в единственном числе в точечном центре Ледовитого океана, давала температуру, давление воздуха, ветер... Прогнозистам не надо было рисовать, домысливать синоптическую обстановку на трассе полета. Переданной с этой точечной станции фактической погоде цены не было в самом прямом смысле...
Обрадовавшись неожиданному прозрению, что человеку здесь условия предлагает только Арктика, я обнаружил, что за окном, внизу, больше нет ни разрывов, ни разводий. Мерный гул моторов и дымка однообразных, сплоченных белых полей убаюкивали, и я снова, откинувшись на спинку сиденья, мысленно возвращался на другие льдины, на которых когда-то бывал с «прыгающим отрядом» высокоширотной воздушной экспедиции «Север-27». Вспоминал СП-22, домик на краю лагеря полярников, где меня тогда устроили... Еще многое такое, что на материке со временем становится чем-то нереальным, растворившимся в недосягаемости расстояния... Вспомнил вдруг и совсем недавнее знакомство с Владимиром Киселевым, его слова, сказанные напоследок: «Вот на «подскоке» встретитесь с руководителем полетов Павлом Петровичем Бирюковым... Как бы тяжело ни было ему самому, рядом с ним спокойно и надежно».
Самолет шел на снижение. Я долго еще пытался представить себе человека, о котором так тепло отзывался сдержанный, несловоохотливый Киселев, как вдруг почувствовал глухой удар под сиденьем. Шасси нашего Ила коснулись «подскока» — последнего «берега» на пути к СП-28.
Как только спустили трап, несколько молодых людей молча, ни на кого не глядя, принялись за разгрузку самолета.
Сразу же на белом поле бросилась в глаза крупная фигура человека, всем своим обликом напоминающего полярников старых времен. В валенках, стеганых штанах — этакий медведь, хозяин. В нем нетрудно было признать руководителя полетов Павла Петровича Бирюкова, ибо всех остальных, кого я видел на льду, уравнивала общая схожесть: смешение одежды — полугородской, полуарктической. На всех новые кирзовые сапоги и вместо ушанок — вязаные шапки-«петушки». И не только это... Уравнивала их и молодость.
В тяжелых полярных доспехах рядом с этими ладно скроенными парнями я был похож на великовозрастного младенца, которого укутали и выпустили во двор подышать морозным воздухом. Инстинктивно затянув поясом непомерно великий полушубок, я с удивлением высмотрел и узнал среди ребят Александра Чернышева, начальника СП-28. Однажды я уже видел его в Ленинграде. Потом в моей зрительной памяти закрепились его портреты, появившиеся на газетных полосах. Правда, на них он выглядел аккуратно выбритым, строгим ученым юношей. А сейчас я видел начальника станции с молодой бородой на огрубевшем загорелом лице.
Он тоже заметил меня и после некоторого замешательства быстро подошел ко мне.
— Здравствуйте! — зазвенел его голос. Он протянул руку.— Работать будете?
— Да, но я полагал с первым же вертолетом отправиться к вам, на СП-28.
— Нет. Я улетаю на Жохов,— нервно сказал он и заторопился к самолету. И уже когда одной ногой был на трапе, бросил мне: — Подождите меня здесь...
Борт улетел, и все вокруг погрузилось в тишину. В ушах звенела одна пронзительная нота от звука бесследно исчезнувшего мотора. Глаза слепила белизна... Две красные палатки, две мачты. Одна с коническим полосатым колдунчиком для определения направления ветра, другая — с флагом. Один сборный домик, несколько бочек с горючим. Торосящиеся поля. И чистое небо.
— Пойдемте к теплу! — услышал я голос за спиной, обернулся и увидел Павла Петровича, еще более крупного вблизи и спокойного.— Давайте знакомиться,— сказал он
И в следующее мгновение я почувствовал крепость его руки.
Солнце не поднималось над торосами, но и не опускалось ниже. Просто днем оно было яркое, слепящее, а ночью — блеклое, потерявшее окраску.
На гул самолета выходили все обитатели «подскока»: и ребята с СП-28 — их здесь оставалось трое, и ребята Павла Петровича — их было пятеро. Быстро, всем скопом выгружали прибывший Ил-14 и снова поворачивали к своему жилью. Потом приходил Ми-8. Загружали его, провожали и опять ждали борта. Но теперь уже с острова Жохова.
Павел Петрович в передышках между рейсами обычно находился в домике, только что собранном для службы РП. Сооружал лавки; торопился скорее со своей группой и радиостанцией перебраться из палатки сюда, поближе к взлетно-посадочной полосе. Да и в палатке, уставленной раскладушками, было тесно, тем более что приходилось здесь и готовить пищу, и работать радистам — их было на «подскоке» двое — и размещать гостей или экипаж прибывшего вертолета, который в ожидании груза был вынужден коротать время на РП. Я же присмотрел себе место рядом с Павлом Петровичем. Старался быть ему полезным: пока он занимался плотницким делом, подавал ему нужный инструмент, что-то замерял, придерживал, одним словом, вел себя вроде подручного. Постепенно, в неспешном знакомстве, узнавали друг друга. Иногда появлялся радист Миша Комаров — он мне запомнился тем, что был сыном бакенщика с Колымы, вкусно готовил и выказывал ко всем необычайное внимание,— так вот, приходил он в домик, открывал дверь и прямо с порога сообщал о приближающемся Иле. И тогда Павел Петрович надевал шапку с торчащими в стороны ушами, брал на плечо карабин и, выйдя на «двор», секунду-другую водил по сторонам головой и, обычно вприпрыжку, уходил осматривать взлетную полосу — не появилась ли на ней трещина. Тысячу метров туда, тысячу обратно — быстро, в один миг... Смотрел я на него со стороны и невольно напрашивалась мысль: а ведь мужик-то он уже в возрасте, прямо скажем, давно уже прошел через комсомольский задор. Кажется, был летчиком, потом стал руководителем полетов, открывал многие дрейфующие станции. На всем куполе Ледовитого океана стал самым желанным человеком и для ученых, и для авиаторов... И, встретившись с ним, узнав его, пусть даже немного, трудно представить, чтобы Павел Петрович где-то располагался, а там у него было хлипко, бестолково и неуютно. Он пришел в Арктику руководить полетами, так будьте уверены: полеты будут происходить как надо. Связь, люди — все будет работать.
Не знаю, может, во мне говорила психология человека, которому не случалось долго жить на льдине, но что такое «подскок», думал я, или в данном случае РП? Это вроде бы передний край нашей цивилизованной жизни, вынесенный настолько, насколько можно ближе к той последней позиции. И наверное, находясь, пусть даже всего в тридцати километрах отсюда на необжитой льдине — я имею в виду СП-28, на этой последней позиции, люди понимают: их ближайший тыл — там, где Павел Петрович Бирюков.
На следующий день вернулся на «подскок» Чернышев. Как только борт, на котором он прилетел, поднялся в воздух, он сообщил Павлу Петровичу о том, что договорился на базе и экипажи Илов согласны работать все майские праздники. Потом повернулся ко мне:
— С завтрашнего дня все закрутится,— заявил он.— Три борта по два рейса в день — это минимум десять тонн.
Александр Чернышев пребывал в хорошем расположении духа и от той отчужденности, с какой он встретил меня вчера, не осталось, казалось, и следа.
— Когда же вы собираетесь к себе? — спросил я, имея в виду скорее себя.
— К вечеру, с последним вертолетом. Возьмем с собой Павла Петровича, его людей... В общем, мы решили собраться за праздничным ужином у нас на СП, сказать какие-то слова ребятам, поздравить с Первомаем.— И очевидно, догадываясь, что я жду разговора с ним, сразу же, без перехода засыпал меня вопросами:— Как вы думаете, сколько груза было завезено папанинской станции? — И тут же, видя мою растерянность, ответил сам: — Всего десять тонн. Четыре самолета прилетало к ним. И все! Мало? Много? Не знаете. Вот. А сколько груза понадобится сейчас для нашей станции?
— Наверное, много,— ответил я неопределенно.
— Около трехсот тонн. Конечно, с топливом.
Я признался Чернышеву, что это меня ничуть не удивляет и что хорошо представляю масштабы работ сегодняшних дрейфующих станций; знаю, как изменилась в последнее десятилетие ситуация в арктическом бассейне: здесь работает автоматика, есть множество буйковых станций — сам видел, как их несколько лет тому назад ставили участники экспедиции «Север» в различных точках океана. И данные этих станций — давление воздуха, температуру, ветер...— автоматически собираются по спутниковой системе...
— Правильно вы понимаете,— прервал мои рассуждения Чернышев.— Иначе говоря, ценность дрейфующих станций, как обычных метеостанций, где сидят люди и ведут традиционную гидрометеорологию, измеряют параметры океана, упала... Вот представьте, сначала был первый десяток станций, второй, теперь приближаемся к третьему десятку, и за это время от первой и до последней полярники давно уже перешли к более углубленному изучению природы Арктики. И морских течений, и самого льда, включая его структурные данные. То есть появилась необходимость в нестандартных наблюдениях, специальных. Ведь что важно знать, например, для судоходства? Прочность льда. И она зависит от температуры. Чем ниже температура льда, тем он прочнее. И наоборот. Верно?! Короче, океан, лед и атмосфера находятся в тесном взаимодействии, и надо их изучать совместно и синхронно. Изучаешь свойство льда, изучай и его температурное состояние; облучается он солнцем, изучай прохождение лучистой энергии через лед, ее взаимодействие и с приледным слоем воды...
Незаметно мы с Александром прошли палатку РП, дошли до трещины на окраине лагеря. Постояли у торосящейся кромки льдины. Послушали.
— Океан дышит,— заметил вскользь Чернышев, и мы пошли обратно.
Под ногами снова захрустел снег, и среди белого безмолвия отчетливо послышалось струнное гудение движка — немного глуховатое, немного тревожное... Чернышев заговорил, продолжая начатый разговор, а я стал вслушиваться в непростые ученые слова его.
Многое, о чем он говорил, сводилось, во-первых, к тому, что СП-28 — станция молодежная, а потом — и во-первых, и во-вторых, ее отличает от всех предыдущих станций совершенно новая программа. Станция прежде всего должна будет работать на современном уровне — с центром по обработке гидрометеорологической информации с использованием вычислительной техники. Чернышев делал упор на то обстоятельство, что все отряды и группы будут работать на одну научную идею: взаимодействия океана, атмосферы, динамики ледяного покрова... Одним словом, вся природа Арктики должна будет изучаться в комплексе. И это подчеркивал он несколько раз. Много наблюдений, говорил он, значит, много приборов: самопишущие, электронные, приборы постоянного действия; аппаратурный, датчиковый парк. Дальше: материалов пойдет много, а раз так, то обычная ручная обработка не годится. Нужны машины вычислительные... Параметров много и средств много... Атмосфера должна наблюдаться, лед, океан в приледной части — изучаться, спутниковая информация ледовой обстановки Арктики — приниматься.
Чернышев называл вихри и струйные течения. Их впервые открыли океанологи в Атлантическом океане. Затем такие же процессы были обнаружены и в Ледовитом океане. Задача океанологов СП-28 изучить этот сложный процесс на глубинах от поверхности до четырехсот метров и провести полигонные работы...
И все это начальник молодежной станции привязывал к службе, называемой «Гибкий автоматизированный измерительно-вычислительный центр по сбору, обработке и систематизации данных научных наблюдений». Эта служба должна будет выдавать оперативную информацию — чего не было раньше — не в закодированном, а в простом и удобном виде, прямо непосредственно потребителю — ледоколу, штабу морских проводок...
Нагулявшись на открытом морозном воздухе, изрядно продрогнув, мы возвращались к теплу. Чернышев после недолгого молчания добавил:
— Конечно же, хочется в будущем приблизить дрейфующие станции к возможностям тех же научно-исследовательских судов.
Мне послышалась грустная нотка в его голосе, и я сказал:
— Чего греха таить, дело предстоит нелегкое.
— Если у нас не получится, то идущим вслед за нами будет трудно. Многим и так не нравится, когда мы критикуем старые методы работы на СП. Так что назад дороги у нас нет.
Настало время, и мы стали собираться на СП-28. Погрузили на Ми-8 целый разборный щитовой домик, новенький «Буран» и полетели. Ребята из зимовочного состава долго уговаривали Павла Петровича пойти с нами. Но он сомневался, не хотел обижать, оставлять кого-то из своих людей на РП. Чернышев попросил меня вмешаться. Никто не скрывал, что без Бирюкова не будет полноты праздника. Все ребята Чернышева прошли через «подскок»: прежде чем попасть на льдину, на которую еще не ступала нога человека, здесь они отогрелись, отдохнули, порадовались этому бирюковскому оазису. И особенно те, что добирались сюда из Ленинграда на свое первое «белое пятно».
Знаю, до СП-28 всего около тридцати километров, это от силы пятнадцать минут лету. Пытаясь представить, какая она, льдина, вспоминаю остров Жохова. Пока там я пересаживался с Ан-12 на Ил-14, а точнее в ожидании Ила, сбегал в пункт приема спутниковой информации, к Геннадию Сиземову и Виктору Цапину, которых знал по Институту Арктики и Антарктики. Они показали мне спутниковый снимок льдины, на которой устроилась теперь чернышевская станция, говорили, что это блок сморози нескольких крупных полей... Пятно ярко выраженное... И что-то еще в этом роде. И вот вертолет кружит, садится, и мы выходим на лед. Я пытаюсь сравнить увиденное на снимке, соотнести услышанные слова с реальной картиной. Но передо мной бескрайнее белое поле, стылое, всхолмленное и освещенное тусклым незаходящим вечерним солнцем.
Четыре сборных домика стоят скученно, на снегу глубокие борозды от гусениц трактора, ведущие далеко к центру этого просторного белого поля, где стоит красная палатка. То там, то здесь виднеются склады грузов. На иных ящиках и предметах, некогда предназначавшихся для СП-26, цифра 6 зачеркнута, переправлена на цифру 8.
Пока Миша Комаров, которого взял с собой Павел Петрович, и местный повар распаковывали продукты, пока сдвигались столы и на плите жарились куски мяса, мы с Чернышевым сходили и обошли льдину.
Конечно, нужно было много исходить, проваливаться в глубоком снегу, уставать, передохнув, снова пускаться в путь, постоять у трещины, почувствовать под собой глубину океана, увидеть рядом с лагерем расколовшееся поле, на котором зимовщики хотели устроить взлетно-посадочную полосу; нужно было, наконец, увидеть своими глазами, как в толще льда, в ледовой горе, зимовщики рубили холодильник; войти и постоять под сияющим, как стекло, сводом, чтобы осознать: лагерь устроен на мощном многолетнем монолите. Поле, о котором трудно сказать, где у него концы и края, скрывало под глубоким снежным покровом многометровой толщины ледяной остров. Остров с центром тяжести, как мне казалось, у ледовой горы.
Зимовщики заполнили временную кают-компанию как-то сразу, неожиданно и шумно, но, увидев чужих, притихли, с озорством подталкивая друг друга, озираясь в тесноте, стали устраиваться за столом.
Как только Павел Петрович сказал какие-то праздничные слова, пожелал крепкого льда ребятам, принялись за еду. Незаметно пошли реплики, усилился говор. Естественно, я вглядывался в незнакомые лица и, откровенно говоря, пытался среди них узнать тех, о ком мне уже говорил Чернышев. Кого-то узнавал я сам, кто-то невзначай обращал на себя внимание, возникал самым неожиданным образом, и не спросить о нем у сидящего рядом Чернышева я не мог. Например, видя, как повар откровенно радуется Мише Комарову, спросил и выяснил, что он вовсе не повар, а аэролог Володя Кочуров. Просто он временно замещает человека, еще не прибывшего с материка.
На Сергея Лабинского показал мне сам Чернышев. Он сидел на противоположном от нас торце, немного поодаль, вытянув длинные ноги, настолько, насколько это было возможно. Сидел с отсутствующим видом, а взгляд его был обращен куда-то внутрь себя. Я знал, что Чернышев зимовал с ним на СП-26, а потом пригласил работать на «Двадцать восьмую» своим заместителем... Но как бы Лабинский ни казался мрачным и усталым, тонкие черты его лица выдавали в нем натуру вдохновенную и цельную. По профессии он был механиком, а это значило, что человек он на станции самый необходимый. Недалеко от меня сидел еще один молчун: Николай Панин, метеоролог. Чернышев, во время нашей беседы несколько раз упоминал его имя. «Он тоже зимовал со мной на СП-26,— вспоминал я слова начальника станции.— Коля собирался ехать в Антарктиду. Сами понимаете, там и больше платят, и условия быта лучше. Но, узнав о нашей научной программе, загорелся...»
А вот знакомство с Алексеем Озимовым, с белесеньким парнем, напомнило мне прогулку по острову Жохова. Шел я и наткнулся на гору всякого груза — упакованного и неупакованного, предназначенного для «Двадцать восьмой», и вдруг вижу волокушу и на ней кем-то оставленную надпись: «СП-28, Озимову. Тяни, Алексей, только вперед». С ним я был знаком по «подскоку». Там же я узнал, что на станции он будет заниматься проблемами сжатия льда... Сережа Каргополов на «подскоке» руководил погрузочно-разгрузочными работами. И теперь наблюдая, как он увлекал Павла Петровича рассуждениями о том, как надо правильно катить бочки с керосином, я невольно улыбался. «Аппендицит тебя беспокоит? — спрашивал он при первом знакомстве с Чернышевым.— Тебя легко будет оперировать, ты худой».— «Я сразу почувствовал хватку хирурга»,— вспоминал начальник станции, когда заочно знакомил меня со своим врачом.
В дальнем углу от нас сидел Петр Полянский, радист станции, крупный блондин. Он привлек мое внимание какой-то особой раскованностью. Я не слышал его слов, но, судя по тому, что в его окружении то и дело раздавались взрывы хохота, он рассказывал о чем-то необыкновенном. В свои двадцать восемь лет он уже зимовал на станции «Восток», на СП, не один сезон проработал в высокоширотной экспедиции, даже был награжден орденом Трудового Красного Знамени...
Но как бы ребята сейчас ни бодрились, на их лицах лежала печать усталости. И кем бы они ни были: инженерами, кандидатами наук или просто новоиспеченными специалистами, пока они только и знали, что грузили, разгружали, сколачивали и собирали домики, рубили во льду холодильник... А жизнь на льдине, существующие организационные неурядицы диктовали свои условия. Вот они летели из Ленинграда, пересаживались с самолета на самолет, мытарились, ждали, где-то застревали — помогали открывать станцию. Наконец, высадились на льдину, на которой никто еще не топтался, никто не ходил, казалось бы, надо начать и делать свое дело. И вдруг не все идет по задуманной схеме, не так быстро, как хотелось бы. Часть людей еще в Черском, часть на Жохове, некоторые еще в Ленинграде; грузы тоже разбросаны — на «подскоке», на льду Колымы, на островной базе... И сейчас, глядя на этих молодых и ершистых парней, видя на их лицах тень озабоченности, мне казалось, что у всех сидящих за столом одно желание: скорее бы закончились завозы грузов, продовольствия, топлива, жилых домов. Развернуть бы станцию полностью, начать наблюдения — неважно, готовы ли они полностью к работе или нет. Важно другое — все на льдине. Поставили мачту, подняли флаг. Первая метеосводка ушла. Станция открыта.
Вроде бы грустно должно быть, когда и самолеты улетели, и единственная нить, связывающая с материком,— радио. Но я знаю, большинство полярников воспринимают это обстоятельство с большим вздохом облегчения. Дальше, все остальное — их забота: испортится ли что-то, замкнет ли где-то, заторосит или поломает...
Почему-то именно за столом я вспомнил, что у ребят был другой лихой период. Ходили, снимались на телевидении, выступали в газетах, ездили в Москву... Помню, будучи в Институте Арктики и Антарктики, слышал реплики: «Не пора ли кончить эту шумиху?» И вдруг сейчас мне захотелось спросить об этом у Чернышева...
Откровенно говоря, я не ожидал, что он встанет и огласит мой вопрос за столом, чем я был немало смущен.
— Внимание,— сказал он, поднявшись,— прошу внимания, ребята, тут нас спрашивают: «Как же отнеслись в институте к той шумихе, которая предшествовала нашей высадке на льдину?»
Но каково же было облегчение мое, когда за столом раздался взрыв хохота.
— Отвечаю,— сказал Чернышев. Наступило молчание.
— Если вы помните, у нас в институте был опрос. Один из вопросов касался нас: «Что вы пожелаете СП-28»? — Александр повернулся ко мне: — Практически все пожелали нам скромности...
И ребята зааплодировали. Мне показалось, они радовались скорее откровенному разговору.
— Полярники народ скромный...— сказал Чернышев.— Понятно. Но нам шуметь надо было, потому как нужна была поддержка не только Госкомгидромета, ААНИИ, а поддержка в масштабах страны. Времени оставалось у нас мало. Нужно было в кратчайшие сроки получить необходимую технику, оборудование, средства...— Александр сел и, снова обратившись ко мне, добавил: — Я же вам говорил, у нас совершенно новая программа. И вот эта, как хотите называйте, эта реклама сработала.
Вспоминаю, как он на «подскоке» говорил, например, о том, как добывали домики. Поехали на завод, поговорили с молодежью, предложили свои руки и за одну субботу изготовили 20 домиков. Вот с этого все, кажется, и началось. Когда был виден результат, пошли дальше: поехали ребята в Волгоград, Бердянск за трактором; в Риге получили дизели... Как же быть с вычислительной техникой? И снова все закрутилось. Чернышев ездил к министру приборостроения, в Госплан. Наконец выделили три машины, пообещав в третьем квартале. Но это поздно. Станция в это время должна будет находиться в дрейфе. Пришлось ехать в Киев на завод. Вот так. Выбили вычислительные машины — встал вопрос о специалистах, которые могли бы работать на этой технике. Нашли людей, и вот что интересно: они рискнули, оставили свои большие оклады и перешли в Институт Арктики и Антарктики на должности рядовых инженеров с зарплатой сто сорок рублей.
Не в этом ли крылось объяснение необъяснимого, думал я тогда, слушая Чернышева. Наверное, большинство людей, впервые попадающих на дрейфующие станции, меньше всего думает о заработке — пусть с полевыми и не с полевыми. Так было и с моими друзьями в свое время. В чем же секрет? — рассуждал я. Необычность работы? Избранность, что ли? Или это связано с возможностью попасть на СП? Много ли их, этих станций, дрейфует в Ледовитом океане? Одна, две, ну от силы — три одновременно. Всего несколько десятков людей.
Я знал немало случаев, когда, например, повара покидали лучшие рестораны, шли на СП и некоторые из них приживались в Арктике на многие годы. Нетрудно догадаться, хорошему повару в московских, скажем, или ленинградских ресторанах живется неплохо. И он оставляет вдруг свое место, меняет на труднейшие условия работы. На льдине у него нет подручных. Он один. Сам был свидетелем: и пилит лед, и готовит воду, топит печку и еще делает многое такое, чтобы прокормить двадцать-тридцать человек... Чего ему там надо? Понятно, ученый на льдине добывает, вырывает очередную тайну, делает диссертацию, в конце концов ведет тему. Повар же никакого открытия не делает. Но тем не менее он идет туда; идет механик, идет врач, который бросает хорошую клинику. А здесь, на станции, у него нет никакой практики. Большинство зимовщиков, за редким исключением, народ здоровый...
В кают-компании душно, и я после основательной кружки какао выхожу на воздух. Вокруг стылая, отчужденная, холодная природа. Ну, казалось, чего в ней хорошего? Ну чем она может быть человеку дорога? Что в ней? Плюнуть и улететь отсюда... И тем не менее никто из тех, кто пробыл на льдине полгода, год, не проклял ни свою судьбу, ни этот год, не посчитал его пропавшим для жизни. Рассказывал о нем с гордостью и много. Почти все, кого я знал, если имели возможность, снова и снова возвращались на новые льдины.
И вдруг ловлю себя на мысли: неужели когда-нибудь я не смогу вернуться сюда?
) - насколько я помню, флаг СП-28 был спущен 21 января (день смерти Ленина), а 23-го - "Россия" отвалила ото льдины и мы поехали домой.