С. В. Попов.

Поморы — родоначальники арктического мореплавания

Древняя Русь выходит в море. Поморы в Арктике. «Чертежи морского хождения» и «Книги мореходные». Гидрографическое оснащение северного мореплавания. Вожевой промысел. На Северо-Востоке. Казаки из Поморья. Правительственные карты. Отражение русских чертежей в иностранных картах.

Самым древним русским гидрографическим памятником является хранящийся в Эрмитаже Тмутараканский камень — найденная в 1792 году на Таманском полуострове мраморная плита с надписью: «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по льду от Тмутораканя до Корчева 14000 сажен». Надпись эта означает, что князь Глеб Святославович в 1068 году определил ширину Керченского пролива. К этому времени новгородцы уже вышли не только в Белое, но и Баренцево море и вскоре с другими переселенцами из Руси стали поморами. Если в южных морях, окруженных воинственными племенами, мореплавание носило в основном военный характер, то на Севере оно было мирным.

«На севере,— пишет исследователь южного мореплавания Ю. П. Тушин,— морская граница России тянулась на многие тысячи верст; никто не препятствовал русским людям на кочах выходить из многоводных рек в море и идти вдоль берега или «голоменью». Здесь они беспрепятственно ловили рыбу, били зверя и птицу, ставили зимовья, чувствуя себя хозяевами безграничной тундры и моря. С малочисленным коренным населением вели торг... сами заимствовали у племен Севера их самобытную культуру, великолепно приспособленную к тайге, тундре, океану, к суровым условиям «стран полунощных» (Тушин Ю. П. Русское мореплавание на Каспийском, Азовском и Черном морях (XVII век). М., 1978. С. 159.).

В XVI—XVII веках поморы уже совершали регулярные промысловые плавания на Новую Землю и Шпицберген. С конца XVI века они наладили регулярное морское сообщение с заполярным портовым городом Мангазея (Западная Сибирь), откуда по рекам и сушей торговые и служилые люди устремились к Енисею и Лене. Неполных два десятилетия потребовалось им для открытия почти всех больших рек на северо-востоке Азии от Оленека до Анадыря. Правда, об этих великих открытиях мировая общественность не всегда знала.

«Отдаленность северного края от центров — сначала Великого Новгорода, а потом боярской Москвы,— утверждал занимавшийся историей древнего арктического мореплавания капитан дальнего плавания и писатель К. С. Бадигин,— резко отличала развитие нашего северного мореплавания от развития мореплавания в других странах, где инициатива и руководство морскими походами принадлежали привилегированным слоям населения. И именно из-за своей «простонародности» походы русских мореходов оставались долгое время неизвестными, а имена их — забытыми»(Бадигин К. С. По студеным морям. М., 1956. С. 292.).

Не этим ли объясняется тот факт, что открытие в 1648 году пролива, разделяющего Азию и Америку, было к петровским временам прочно позабыто и «отписки» о плавании Семена Дежнева обнаружены в Якутске историком Г. Ф. Миллером лишь в 1737 году? Существуют и косвенные указания на то, что еще за девяносто лет до Дежнева, то есть во времена Ивана Грозного, русские кочи прошли из устья Лены вокруг Чукотки и, видимо, побывали на Аляске.

Несомненно, гидрографическое оснащение арктического мореплавания времен русских великих открытий было высоким. Однако стало оно таким не сразу. Как пишет знаток беломорской старины, исследовательница поморских лоций Ксения Петровна Темп, «у поморов первоначально не было ни карт, ни описаний, только слыхали они «завлекающие» рассказы о далеких сказочных землях. На материковых берегах и островах Беломорья, Мурмана, Сибирских морей не было ни опознавательных знаков, ни пристанища. Помор-первооткрыватель пускался в безвестный путь, отходя от одного прислона, он не знал, где и когда достигнет другого. В плаваниях он рассчитывал лишь на себя, на поддержку товарища, на советы старшего, на удачу, да далекого Николу из Мирр Ликийских — мифического покровителя моряков, рыбаков и охотников» (Гемп К. П. Выдающийся памятник истории поморского мореплавания XVIII столетия. Л., 1980. С. 6.).

Но со временем накапливался коллективный опыт обеспечения безопасности мореплавания, совершенствовалось искусство водоописания, передававшееся из поколения в поколение. Если в рукописных чертежах, как мы можем догадываться, глазомерно, без строгого соблюдения масштаба и направлений рисовалось общее положение берегов, то в руководствах для плавания — лоциях описывали расстояния, направления до приметных и опасных мест, наиболее выгодные курсы плавания и захода в места укрытий от непогоды, данные о приливах и отливах. Около десятка старинных лоций, -или, как называли поморы, «Книг мореходных» или «Росписей мореходства», описано в литературе. Книги в прочных переплетах сохранялись лучше, чем карты — «Чертежи морского хождения», которые в оригиналах практически до нас не дошли. О том, что они имелись у поморов еще в прошлом веке, свидетельствуют видевшие их Ф. Литке, М. Рейнеке, П. Пахтусов, профессор Казанского университета А. Савельев и многие другие.

Трудно было ожидать, чтобы сохранились эти рукописные морские карты, если даже создаваемая неоднократно правительственная карта государства «Большой чертеж» пропадала от износа и пожаров. Пожары, морские несчастья в Поморье случались чаще, чем в Кремле. Кроме того, многие «Чертежи морского хождения» были припрятаны во времена преследования раскольников, которых много было среди поморов, а также из опасения конкурентов по промыслу, поборов и налогов со стороны властей. Когда же в 1619 году правительство запретило морской «Мангазейский ход» с целью прекратить доступ иностранцам на Север, даже хранить чертежи стало небезопасно. В результате они были утеряны. Наконец, как писал историк, славист Владимир Иванович Ламанский, «неуважение к народной старине и невежественное пренебрежение многими ее драгоценными памятниками, столь отличавшие XVIII век, были главнейшею причиною гибели наших старинных чертежей, между тем как они, судя теперь по Сибирским, могли бы очень пригодиться для XVIII века, даже и относительно Европейской России»(Ламанский В. И. Старинная русская картография // Вестник Русского географического общества, 1859. Ч. 27. С. 17.).

В качестве опознавательных знаков поморы использовали сложенные груды камней — гурии или строго ориентированные кресты. Они прекрасно знали льды, приливо-отливные явления и течения, метеорологические факторы. Их суда обладали хорошими мореходными качествами и были превосходно приспособлены для ледового плавания. Поморские кормщики владели основами навигации и мореходной астрономии, не только пользовались компасами и градштоками — приборами для измерения высоты небесных светил, которые называли «палками», но и умели их изготовлять. Кормщик Алексей Инков, вынужденно зимовавший с тремя товарищами в 1743—1749 годах на Шпицбергене, определил место и вел счет времени как раз изготовленной им «палкой». Рассказывая об этом академику Петру-Людвигу Ле Руа (у него Инков ошибочно назван Химковым), он даже возмутился: «Какой же бы я был штурман, если бы не умел снять высоты солнца, ежели оное светило видно?...» (Ле Руа П.-Л. Приключения четырех российских матросов к острову Шпицбергену бурею принесенных. М., 1975. С. 41.)

Остатки компасов-маток найдены полярными гидрографами в заливе Симса в лагере мореходов, пытавшихся в XVII веке обогнуть Таймыр. При раскопках городища Мангазея в 1968—1970 и 1973 годах обнаружены двое солнечных часов-компасов, несколько футляров от корабельных компасов, свинцовый лот. Если первые находки представляли собой вещи, непосредственно сопровождавшие мореходов в походе, то вторые, по словам производившего археологические раскопки профессора М. И. Белова, «это более чем случайные находки. Единственно о чем они свидетельствуют — о распространении навигационных и практически нужных предметов по всему мангазейскому городищу» (Белов М. И., Овсянников О. В., Старков В. Ф. Мангазея. Мангазейский морской ход. Л., 1980. Ч. 1. С. 126.).

Помимо магнитных, поморы пользовались также и деревянными компасами, С давних времен в Поморье существовал вожевой промысел. «Вожи-лоцманы, берущиеся проводить суда, приходящие с моря, должны были знать в районе своей деятельности глубины стрежа (фарватера), знать время смены приливо-отливных течений, удобные якорные стоянки и, конечно, уметь управлять судном, т.е. быть хорошими мореходами» (Бадигин К. С. По студеным морям. С. 212.).

Высокая морская культура поморов несомненно стала основой географических открытий на северо-востоке России в XVII веке, о которых мы уже упоминали.

Несмотря на кажущуюся бесспорность, этот тезис признан не всеми.

Знаток истории Арктики профессор В. Ю. Визе, например, считал: «Мореходы, посещавшие западную часть Арктики (Баренцево и Карское моря), существенно отличались от мореходов, плававших на востоке. На западе это были профессиональные моряки-промышленники, великолепно знавшие свое дело и не боявшиеся больших морских переходов... На востоке Арктики в XVII и XVIII веках в основном плавали служилые люди — казаки. Разъезжая в целях сбора ясака, они нередко пользовались морскими путями. Но это не были профессиональные моряки, и знакомство их с морем было вынужденным. Многие из них предпочитали тяжелые переходы по суше морским плаваниям. Здесь, на востоке, господствовало исключительно малое каботажное плавание, главным образом между Леной и Колымой.

Наряду с казаками морские переезды совершались также промышленными и торговыми людьми, но их было меньшинство... Здесь сплошь и рядом в море пускались люди, никогда раньше на нем не бывавшие; от них требовались главным образом сила и смелость, а навигационные познания играли совершенно подчиненную роль». (Визе В. Ю. Русские полярные мореходы XVII-XIX ее. M. Л., 1948. G. 4-6.)

Другой не менее известный историк арктического мореплавания профессор М. И. Белов, ставивший восточносибирское мореплавание в один ряд с героическими походами поморов на Грумант, Новую Землю и в Мангазею, возражал В. Ю. Визе:
«Документы убедительно подтверждают, что на западе и востоке Арктики морской путь осваивали одни и те же люди, главным образом выходцы с Севера, из Поморья. Так же как и на западе, перед отправлением в море они объединялись в большие партии под руководством профессионалов-мореходов, водили свои суда по компасу (матке), пользовались лотом. Решающим моментом в выборе средств транспортной связи на северо-востоке Сибири как раз и явилось то обстоятельство, что пришельцы были опытны в судостроении и судовождении» (Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до середины XIX века // История открытия и освоения Северного морского пути. М., 1956. Т. 1. С. 170-171.).

Тот факт, что во главе этого неудержимого движения «встречь солнцу» стояло государство — служилые люди, на наш взгляд, не должно никого смущать.

Восточносибирское мореплавание опиралось на опыт поморских мореходов, которых было немало и среди служилых людей. Судный стол при якутском воеводе занимался лишь строительством и оснащением судов. Вероятно, только поэтому в многочисленных сохранившихся документах тех лет почти нет сведений о методике плаваний, обеспечении их безопасности, береговых «признаках» — маяках. Эти вопросы и здесь, как и в Поморье, не интересовали власти. Поэтому не сохранились и рукописные морские чертежи и лоции, которые могли появиться, несмотря на очень короткий период расцвета восточносибирского мореплавания.

К сожалению, до сих пор серьезно никто не занимался выявлением родословных участников этих плаваний. Из казачьих же отписок в лучшем случае можно установить, откуда они прибыли в Якутск — из Енисейска, Тобольска, Красноярска, Мангазеи. Большинство же из них попали туда из северных районов Европейской России. Так, М. И. Белов пишет: «Известно, что в 1630 году среди вольных гулящих людей на Тотьме, в Устюге Великом, Вологде, Сольвычегодске и других местах набирали для службы в Тобольске 500 мужчин» (Белов М. И. Подвиг Семена Дежнева. М., 1973. С. 54.).

Даже в справочнике Визе, который он считал «первой попыткой» такого выявления, предпринятой только по печатным трудам, без привлечения архивов, находим среди восточносибирских мореходов немало имен поморов: мезенца Исая Игнатьева — первооткрывателя Чаунской губы, холмогорца Федота Алексеева Попова — одного из предводителей экспедиции Семена Дежнева (тоже северянина), пинежанина Михаила Стадухина — одного из первооткрывателей Колымы.

Недавно установлено, например, что возглавлявший один из первых больших караванов во льдах морей Лаптевых и Восточно-Сибирского якутский казак Тимофей Булдаков родился в Великом Устюге, оттуда перебрался в Степановскую слободу в Тобольске, где и был поверстан в казаки. Об этом свидетельствовал его потомок, один из директоров Русско-Американской компании М. М. Булдаков.

Таким образом, несмотря на высокую степень развития русского арктического мореплавания и великие географические открытия в допетровскую эпоху, до нас не дошли карты русских землепроходцев, непосредственно созданные ими в полярных морях. Но можно смело предполагать, что многие морские чертежи русских первопроходцев использованы при составлении крупнейшей карты России XVII века — «Большого чертежа» (до нас дошло лишь ее описание «Книга Большому чертежу») и наиболее старого уцелевшего «Чертежа Сибирския земли» П. И. Годунова 1667 года.

Однако надежды найти что-нибудь из старинных морских чертежей окончательно не утрачены. В 1958 году, например, в Голландии была издана «Хорографическая книга» русского картографа Семена Ремезова, судя по всему, увезенная из России эмигрировавшим в 1919 году бывшим сотрудником Переселенческого управления Л. С. Багровым. М. И. Белов довольно доказательно утверждает, что опубликованный в «Хорографической книге» чертеж «Море Мангазейско с урочища» является частью «Большого чертежа» и составлен в начале XVII века. К сожалению, ни автор, ни место создания чертежа пока не установлены.

Многие русские чертежи растворились в иностранных картах: итальянца Б. Аньезе, немца А. Вида, австрийца С. Герберштейна, англичанина А. Дженкинсона, голландцев И. Массы и Н. Витсена, шведа Э. Пальмк-виста, датчанина Э. Идеса и многих других. Можно усматривать в этом факте лишь негативное явление — бессовестное воровство чужих национальных богатств, когда к шпионским методам добычи картографической информации добавлялось и замалчивание ее источников. Но замалчивались они не всегда. Чаще, как пишет академик Б. А. Рыбаков, ссылка «на русские источники для иностранных картографов была гарантия достоверности их карт нового, почти неведомого мира, названного ими по новой столице Московией. Важность европейских карт Московии XVI— XVIII ее. для истории русской (подчеркнуто Б. Рыбаковым.— С. П.) картографии повышается в связи с тем, что, как показал анализ, в руки иноземцев обычно попадали старые, безнадежно устаревшие русские карты, время составления которых отдалено от получившего их счастливца-публикатора на несколько десятилетий» (Рыбаков Б. А: Русские карты Московии, М, 1974. С. 108.).

Поставив иностранные карты на их историческое место, Б. А. Рыбаков сделал вывод, «что истоки русской картографии следует передвинуть значительно вглубь: первые русские чертежи, охватывающие всю Московию, возникли на сто лет раньше Большого Чертежа в пору наибольшего интереса во всем мире к проблемам географии — в конце XV — начале XVI в....» (Рыбаков Б. А: Русские карты Московии, М, 1974. С. 111)

далее: Петром поднятые на крыло.