ЗЕМЛЯ БУНГЕ

Ничего страннее и мистичнее этой Земли я не видел больше никогда и нигде на земном шаре.  Около десяти тысяч лет тому назад, мелкое море между островом Котельным и островом Фаддеевским отступило и обнажило свое дно, которое превратилось в совершенно плоскую песчаную пустыню шириной по сто километров с севера на юг и с запада на восток. Единственными заметными приметами на ней были только жалкие пучки травы, растущие на кочках  высотой не выше колена, и настолько плоска была эта пустыня,  что даже эти кочки  виднелись  за несколько километров. Много лет спустя я работал в пустыне на юге Аравийского полустрова и даже заглянул краем глаза в адское пекло знаменитой Руб-Аль-Хали, самой страшной пустыни на Земле. Но я никогда не испытывал там такого чувства полнейшей оторванности от всей остальной панеты, беспомощности и обнаженной беззащитности, как я почувствовал тогда, торча, словно вошь на простыне, открытый всем ветрам, посреди песков Земли Бунге.

Нас было четверо в вездеходе, кроме меня и моего вездеходчика Васи Тузова, когда мы отправились  на пересечение Земли Бунге. Вася Тузов любил поговорить, но всегда говорил только о двух предметах, которые он, нужно отдать ему должное, знал в совершенстве: выпивка и бляди. Причем последние, по его словам, не давали ему ни прохода, ни езды, и из-за них-то он так мало зарабатывал, работая шофером-дальнобойщиком, потому что он проводил больше времени, лежа на них, чем за баранкой. Кстати, одно время он подхалтуривал, клея обои в Пулковской обсерватории и там очаровал своими рассказами братьев Стругацких, вписавших его, под именем шофера Тузика, в один из своих романов.  Боря, тонкий и образованный интеллигент, читал нам Пастернака и внутренне страдал от неудобств и грубости полевой жизни, которую давно бы бросил, если бы не районный коэффициент к зарплате и полевое довольствие. Старый полярный волк (старше всех нас лет на семь) и начальник нашей партии, умнейший и остроумнейший Вадим, кроме геофизики, еще был в диссидентах и рассказывал нам такое про всякие темные советские дела, что волосы становились дыбом на наших немытых головах и спинах.

Мы вышли из того же лагеря, куда я притащился пешком неделю назад. Кроме обычных полевых вещей, наш вездеход еще был набит и бидонами с водой, потому что на Земле Бунге, как и полагается настоящей пустыне, совсем не было воды, даже самой маленькой, лужицы, особенно  в ее центральной части. Мы успешно, хотя и медленнее, чем рассчитывали (из-за сырого песка, в котором вязли гусеницы), пересекли Землю Бунге с запада на восток по размеченному заранее профилю, отдохнули немного и взяв, немного к северу, начали обратный путь на запад, домой, в лагерь.

Неожиданно резко похолодало, влажный песок замерз и, буквально на наших глазах, Земля Бунге преобразилась. Вместо скучной желтовато-бурой песчаной равнины перед нами лежало необъятное ледяное зеркало, сверкающее под заходящим на западе солнцем. Песок стал твердым, как бетон, и наши гусеницы не оставляли на нем никаких следов. Можно было лететь вперед, и мы полетели, с давно забытой скоростью, аж под сорок километров в час, навстречу темно-серым,  с позолоченной каемкой, облакам, висящим над плоским, резко очерченным горизонтом пустыни.  Глядя в зеркало заднего вида, я нашел  одинокую яркую звезду на темнеющем восточном горизонте и только подправлял водителя, махая ладонью влево-вправо, стараясь держать эту звезду в одном и том же положении и раздражаясь от необходимости останавливаться каждые два километра – работа еще была далеко не окончена.

После одной из таких остановок, когда Боря закончил свои замеры и забрался обратно  в кузов, я дал знак Васе, что можно ехать дальше. Вася завел мотор, но еще не тронувшись с места, вдруг постучал по прибору, показывающим давление масла, тут же выключил мотор и произнес сакраментальную фразу: “Все, п.....ц, приехали! “. Датчик давления масла стоял на нуле. Через минуту-другую работы двигатель раскалился бы от трения и его вращяющиеся части заклинились бы в мертвой хватке друг с другом., Зная, что изношенный старый двигатель поглощяет масло, как кот сметану, Вася приготовил запасную канистру с  маслом, но забыл взять ее с собой и она осталась в лагере. От этого места до лагеря было точно сорок восемь километров.

Короткое совещание закончилось очевидным решением. Надо идти. Васю оставлять одного нельзя. Боря и Вадим прекрасно понимали, что теперь, после того, что я только что отмахал свои сорок километров, настала их очередь топать вдоль пустыни. По ним было видно, что большого удовольствия они от этого не испытывали и, будучи геофизиками чистой воды и не имея той закалки, которую я получил на геологической работе, когда пятнадцать-двадцать километров ходьбы в день по таежным горам считалось обычным делом, в глубине души ждали что я предложу свои услуги. Но я не имел ни малейшего желания это делать.

План действий был прост. Им было нужно идти на запад, и я настоял на том, чтобы они взяли немного левее и вышли бы на наши собственные следы, которые теперь, после похолодания, были заморожены  в песке до весны, и идти вдоль следов, никуда не сворачивая.  Тогда, если даже случись что, их будут искать вдоль свежих следов. По нашим расчетам, учитывая плоскую и твердую дорогу, до лагеря было ходу часов тринадцать-четырнадцать, от силы – пятнадцать.  Накинув пару часов на отдых и сборы, Вадим (Боря страдал острой формой топографического кретинизма и совершенно не мог ориентироваться на местности) должен будет взять вездеход сейсмиков и вернуться  с маслом к нам с Васей, на что уйдет еще часа два. Итого, выручка могла придти за нами  часов через двадцать, для круглого счета – через сутки. На случай непредвиденных обстоятельств, я сказал, что буду сидеть с  Васей здесь, в вездеходе, три дня, пока не кончится мясо, обогреваясь бензиновой плиткой и свечками ( за воду я не волновался, надеясь на снегопад). Если через три дня за нами никто не приедет, пойдем сами, если позволит погода. Впрочем, если погода не позволит, все равно пойдем, потому что жрать будет нечего.

Мы нажарили Боре и Вадиму толстых кусков оленины в дорогу и они зашагали на запад. Вася и я тщательно натянули ослабший брезент над кузовом и постарались законопатить все щели, какие могли, чтобы удержать как можно больше тепла в кузове, в котором нам теперь предстояло провести неизвестно сколько времени. Прошло что-то около часа с тех пор как Боря и Вадим начали свой путь, но настолько плоской была Земля Бунге , что я все еще отчетливо видел их   силуэты на фоне заката. 

Мы сидели в кузове при свете свечи и кипятили чай на бензиновой плитке. Вася начал длинную историю про то, как он гнал КАМАЗ в Киев и как взял попутчицу, и как у нее не было денег заплатить, и как она предложила вместо денег себя, и как он свернул на проселочную дорогу, и как … Воздух в кузове нагрелся, но это была какая-то нездоровая, спертая теплота и я полез  наружу, на свежий воздух , и стал ходить кругами вокруг вездехода, проветривая голову. На третьем кругу я увидел, как  на горизонте сверкнули два ярких огня. Это были фары вездехода, идушего к нам.

Потом Боря рассказал, что, пройдя километров десять уже по своим старым следам, Вадим стал натирать ногу и они уселись отдохнуть и перемотать портянки. Там–то они и увидели фары идущего им навстречу вездехода, который вел наш главный геофизик Алексей, дорабатывать третий, и последний, профиль через Землю Бунге. Он катил себе вдоль оставленных нами следов и был до чрезвычайности удивлен, когда в один момент  в лучах фар, вместо однообразного моря замерзшего песка и редких кочек , вдруг запрыгали и замахали руками две человеческие фигуры. Так повезло Боре и Вадиму и так мой рекорд остался непобитым.

Наши неприятности с вездеходами не ограничивались тем, что они ломались. Они еще иногда и тонули, когда надо было пересекать всякие  речки и озерца. Теоретически, как машины военные, они могли держаться на воде и даже двигаться вперед, используя, вместо винтa, загребное движение гусениц. Но, опять же, здесь вступал в силу полярный закон, требующий одновременного совпадения нескольких условий . Только в отличие от авиации, где этот закон требовал совпадения  погодки, самолетки и пилотки , для успешной переправы на наших вездеходах нужны были - недырявый корпус, штиль и отлогие берега.

Важность отсутствия дырок в корпусе  пояснять не надо, но редко какой из наших вездеходов, особенно после перегонов и езды с грузом раза в три больше допускаемого, их не имел бы. Ветер, особенно поперечный, мешал, потому что разводил волны, которые захлестывали воду в кузов и еще потому, что если он дул вдоль реки, то постепенно, но неумолимо разворачивал вездеход вокруг центра тяжести так, что машина в конце концов оказывалась плывущей носом против ветра и вдоль реки, а не поперек, как нужно. Если берег был крутой при спуске на воду, то вездеход нырял сразу носом в воду и заливал свечи, от чего мотор сразу же глох, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Отлогий же выезд на противополжный берег был важен потому, что вездеход, который на суше мог преодолеть разнообразные преграды, на воде становился довольно беспомощным, становился легче из-за закона Архимеда и не мог хорошо зацепиться гусеницами за илистое дно полярных рек.

В моем случае, а я тонул с вездеходом дважды, подводили берега. Один раз виноват был мой вездеходчик - он лихо подлетел к реке и, не останавливаясь, ухнул в воду  с бережка, который с виду выглядел не таким уж плохим, но оказался крутым, как стена траншеи. Вода хлынула через капот на мотор, мотор, естественно заглох, и вездеход сел носом на дно безымянной речки на острове Котельном. Через несколько секунд я уже сидел по пояс в ледяной воде. Второй раз виноват был я сам, потому что не рассчитал крутизну противоположного берега и беззаботно махнул рукой водителю – мол, давай, смело, вперед. Мы благополучно пересекли реку шириной метров двадцать, не больше. Однако, подплывая к берегу, я почувствовал неладное – наплывающий на нас берег оказался крутым глинистым откосом. Вездеход уткнулся носом в мель, послав переднюю волну мутной воды на глинстый склон, обильно смочив и без того  скользкую глину, вездеходчик поддал газу, но гусеницы не могли как следует зацепиться , а только вертелись и рыли себе канавы. Нос вездехода задирался все выше, а задняя часть кузова, наоборот, опускалась все ниже, пока вода, естественно, не хлынула через задний борт в кузов, откуда раздались истошные крики моих операторов.

Главный геофизик Алексей, после встречи с нами на Земле Бунге, утонул более серъезно. Поделившись с нами маслом для двигателя, он вышел на третий профиль и стал двигаться на запад вдогонку  за нами. В надвигающейся темноте он уткнулся в заливчик  единственного пресноводного озера на Земле Бунге – заливчик был шириной метров двести,  если поперек, но длиной с пару километров, если  его огибать. Алексей решил, что, судя по плоскотине окружающей территории, озеро будет неглубоким и  вездеход пересечет заливчик вброд. Он дал команду вперед  и машина, клацая гусеницами, медленно пошла в воду. Метров сто они действительно прошли по дну, не всплывая, н затем вдруг дно пошло вниз и вездеход всплыл и закачался на воде, движимый вперед бегущими гусеницами. . “Назад! “  - заорал Алексей, ясно помня, что в правом борту вездехода, как у Титаника, зияла полуметровая шель, пропоротая в металле еше в начале сезона. Водитель дал задний ход и прибавил газу, но пока это поступательное движение погасло и вездеход стал сдавать назад, вода уже отяжелила вездеход так, что он стал плавно погружаться и к моменту, когда все, наполовину мокрые, хлюпая в ледяной воде, выбрались на крышу, он сел на дно на глубине около двух метров.

Утром, когда сейсмики,  случайно заметившие темную точку посередине водной глади, и с риском утопить и их собственный вездеход, подплыли к утонувшей машине, они увидели следующую картину,. На крыше вездехода, в двадцати сантиметрах от воды, за обледенвшим валиком, сложенным из мокрых спальных мешков и рюкзаков, лежали, тесно обнявшись, трое полуживых от холода людей  в покрытой льдом одежде. Алексей потом признался, что он уже прощался с жизнью  и прикинул, что они замерзнут насмерть через  шесть-восемь часов, если не придет помощь…

Но несмотря на все поломки, потопления, починки, длительные вынужденные прогулки по тундре, пережидания непогоды и прочие неприятности, мы продолжали носиться по тундре по сетке два на пять километров. Мы исчиркали весь остров гусеничными следами и отметили все наши лагеря пустыми бочками из-под бензина  и солярки и всем тем, что оставляют за собой покинувшие лагерь люди. Мы продолжали делать свое дело, несмотря на то, что зима уже завладела островом и весь доступный нам мир снова стал черно-белым. Солнце теперь очень редко проглядывало через низко нависающие слоистые облака и светлого времени оставалось все меньше и меньше. Ртуть в термометре уверенно держалась на первой десятке градусов ниже нуля и печки в наших палатках, тонким слоем брезента отделявших нас от коченеющей Арктики, горели безостановочно. Только раскалив эти печки докрасна, можно было согреть небольшое пространство вокруг них, но уже в трех шагах, где стояли наши раскладушки, мы держали, пряча от голодных песцов, наши запасы мороженой оленины, и она там не оттаивала. Раскалить же печки можно было только полностью открыв топливный краник  так, чтобы солярка текла на пламя непрерывной струйкой. Из-за этого наши запасы солярки быстро истощались и к середине сентября кончились совсем. Поставленные перед выбором – или замерзать, или рисковать сгореть – мы стали жечь в наших печурках авиационный бензин, несколько бочек которого оставалось разбросанными по тундре еще с весны, когда мы делали облеты острова на вертолете.. Сперва мы были очень осторожны, но потом, когда поняли, что на таких холодах бензин не образует опасных взрывчатых паров, осмелели и стали жечь его без оглядки.

…. Имея на своем счету что-то около двадцати полевых сезонов на горах Тянь-Шаня, на Камчатке, на Колыме и в Арктике, я не переставал, да и и не перестаю сейчас, удивляться таинству превращения пустующего пространства в обжитое место. Стоит только натянуть палатки, поставить и затопить печку, затащить внутрь мешки с “гнидниками“ ( так мы называли свое личное барахло) и надуть резиновые надувные матрацы, как кусочек тундры, совершенно ничем не отличающийся от миллионов других таких кусочков, вдруг неожиданно приобретал совершенно другое качество. Он становился домом.  И когда заканчивался дневной маршрут, был взят последний замер и на карту поставлена последняя точка, я махал водителю рукой в нужном направлении, откидывалса на спинку сидения и говорил: “Домой!”. И мы лязгали гусеницами в густеюще темноте, зная, что скоро увидим вдалеке светящийся изнутри полупрозрачный кубик палатки и двигающийся силуэт нашего напарника, исполняющего сегодня неблагодарную работу повара. В палатке будет тесно, все будет пропитано смешанным запахом солярки, волглой одежды и жареного мяса, но будет тепло и светло, и можно будет снять ватник и унты и развалиться на раскладушке с кружкой горячего чая и закурить – словом, можно будет делать все, что делают дома. Но на следующее холодное утро палатка будет снята и сложена, все будет упаковано по мешкам и ящикам и заброшено в кузов вездехода. Потом снег быстро заметет квадратный кусочек земли, на котором стояла палатка и который я еще вчера называл домом, и это место снова вернется в свое вечно пустое состояние. А мы тронемся к следующему лагерю, где это таинство превращения повторится опять…

С каждым днем работать становилось все тяжелее - к концу сентября светлого времени оставалось всего четыре часа. Чтобы выполнить свою дневную норму, я покидал лагерь рано утром в полной темноте. Даже днем сейчас было очень трудно ориентироваться на однообразно заснеженной тундре, но когда это надо было делать еще и при свете фар, то процесс выяснения, где же я все-таки нахожусь, превращался в настоящую головоломку. Кроме того, кончались продукты, особенно чай и сахар, запасы которого были подорваны еще в начале сезона усиленным браговарением.  Но самое главное – все мы чувствовали, что наш вездеход был близок к тому, чтобы буквально развалиться на части. Сварные швы , которые держали все вместе, от старости и сильных перегузок, расходились то тут, то там, и мы ничего не могли с этим поделать. Сидя в кабине, я с тревогой наблюдал, как двигалась и скрипела крыша, а пол выгибался буграми у меня под ногами. 

В один из редких тихих и солнечных дней, мы повстречались с отрядом сейсмиков, которые закончили работу на Земле Бунге и по их словам, возвращались в Темп. Это меня несколько смутило, потому, что, судя по тому, куда смотрел носом их вездеход, они шли в прямо противоположном направлении обратно на восток, на Землю Бунге, о чем я и информировал их начальника Жору. Тот немало удивился, так как был в полной уверенности, что едет в Темп, на запад. Но быстрый взгляд на компас убедил его в моей правоте, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, счастливые сейсмики понеслись в правильном теперь направлении, рассчитывая прибыть в Темп часа через четыре, а я с завистью проводил их глазами, пока они не исчезли за склоном сопки. Это был последний вездеход, не считая моего, из тех трех, что я привел на остров весной, который еще мог самостоятельно передвигаться. Машина, на которой утонул Алексей, была намертво поставлена на вечную стоянку в Темпе из-за отсутствия запасных частей.

Через день настала очередь моего вездехода. Был пасмурный день и вечный полярный ветер гнал снег нам навстречу. Мы переваливали через низкую каменистую гряду и когда вездеход, зависнув на мгновение на остром хребте, клюнул носом вниз под откос, неожиданно с треском вылетело и рассыпалось на мелкие кусочки ветровое стекло. Я знал, что этим рано или поздно кончится, потому что кабина уже давно ходила ходуном по всем швам и на каждом бугорке ее перекашивало вкривь и вкось, но все равно от неожиданности я сперва не понял, что произошло, и какое-то время неподвижно сидел, обсыпанный осколками стекла. Потом я  пришел в себя и долго матерился от досады. Мне предстояло докончить дневную работу а потом вести машину назад в лагерь на расстоянии двадцати километров, против встречного ветра со снегом в лицо при морозе около пятнадцати ниже нуля. Наматерившись досыта, я успокоился и дал команду двигать домой. Вася Тузов смотрел на меня с состраданием, как я прикрывал ладонью лицо и искал нужные приметы сквозь растопыренные пальцы. В кабине было достаточно тепло от работаюшего двигателя и я не боялся обморозиться, но снег сек лицо, как песком и выбивал слезы из глаз.

Как оказалось, это было только началом наших бед. Когда мы закончили последний замер уже в густеющей мгле и вышли в знакомую долинку, в конце которой стоял наш лагерь, я расслабился немного, потому что Вася уже знал дорогу и нашел бы лагерь и без моей помощи. Я нагнул голову внутрь кабины и спрятал голову в ладони, страраясь успокоить боль в насеченных снегом глазах. Потом Вася похлопал меня по плечу. Я подумал, что он хочет проверить правильно ли он едет и я снова стал таращиться в снег, теперь еще более слепящий в свете фар. Но Вася снова похлопал меня по плечу и ткнул пальцем в амперметр на приборной доске, показывающий состояние аккумулятора и работу генератора, который давал ток для зарядки этой батареи. Стрелка прибора упала влево и сидела там мертво, не двигаясь и не реагируя на увеличение оборотов двигателя. “Генератору п.....ц, начальник.” – поставил диагноз опытный Вася.  Я похолодел. Это означало, что мотор берет ток из батареи, чтобы поддерживать свою работу, но никакого тока от мертвого генератора в батарею не поступает и рано или поздно она “сдохнет”, двигатель потеряет зажигание, и настанет долгая тишина…

Я велел Васе гнать машину в лагерь как можно быстрее, и он послушно нажал на газ. Слава богу, что хоть мотор работал нормально, в баках было полно бензина и запасная канистра с маслом была в этот раз с собой. Я снова спрятал лицо от ветра и стал думать, что же делать дальше. Первым делом надо было добраться до лагеря. Потом сразу же, пока все там не завалились спать, надо будет связаться по рации с Темпом и сказать, чтобы утром содрали генератор, вынули стекло из любой бездействующей машины и отправили бы Жорин вездеход, который уже сутки как должен был придти в Темп, к нам в лагерь на выручку. Если не удастся связаться сейчас, надо связаться утром, причем мотора не глушить всю ночь  - никто не знал, сколько жизни осталось в батарее и смогли бы мы завести его потом. Если не удастся связаться утром – бросить лагерь и всем жать в Темп, пока не спалили весь бензин.

До лагеря мы добрались без приключений и я сразу же, оставив мотор на холостых оборотах, кинулся к рации. Было десять часов вечера. Весь мой отряд сбился в кучку у микрофона и внимательно слушал. Темп ответил почти сразу. Я быстро обьяснил положение дел со стеклом и генератором и Темп нам очень посочувствовал. Потом я растолковал, что откуда надо содрать, и Темп сказал, что непременно так и сделают. Но когда я велел выслать к нам Жорин вездеход рано, очень рано утром, в эфире наступило тягостное молчание. А дальше у нас произошел довольно странный разговор:

— Темп, Темп! Почему молчите? Как меня слышите? Прием! –  вопросил я.

— Слышу вас хорошо. Прием – без малейшего восторга ответил Темп.

— Повторяю. Завтра рано утром, повторяю, рано утром, отправьте Жорин вездеход с запасными частями ко мне в лагерь. Лагерь находится на реке Каменной в десяти километрах вверх от впадения в нее ручья Болотного. Как поняли? Прием! –

— Вас понял. Лагерь находится на реке Каменной в десяти километрах вверх от впадения в нее ручья Болотного. Прием. –

— Повторяю. Завтра рано утром, повторяю, рано утром, отправьте Жорин вездеход с запасными частями ко мне в лагерь в указанное место. Как поняли? Прием! –

— Вас понял. Но Жорин вездеход выслать не могу. Его нет. Прием.- загадочно ответил Темп.

— Не понял, не понял! Я встретил Жору вчера в маршруте. Он шел в Темп. Не совсем точно, но шел в Темп. Прием. –

— Вездеход пришел в Темп. Но сейчас его нет. Прием. –

— Не понял! Он ушел из Темпа?. Если утвердительно, то куда и когда вернется? Прием. –

Темп помолчал немного и ответил:

— Вездеход в Темпе. Но его нет. Не могу его выслать к вам. Его нет. Конец связи. –

В эфире наступила тишина. Мы все остолбенело смотрели друг на друга и никто ничего не понимал. Было ясно, что на Темпе произошло что-то такое неприятное, о чем не следовало говорить открытым текстом в эфире. Нам стало ясно только одно – помощи из Темпа не будет.

Я обессиленно сел на раскладушку. Я вдруг почувствовал, что у меня не стало больше ни сил, ни воли бороться с проблемами, которые как-то вдруг стали набрасываться на меня со всех сторон. Я понял, что все случившееся – это знак того, что приходит  конец нашей работе и нашему пребыванию на острове. Надо было принимать решение. И я его принял. Мы убираемся отсюда, и не утром, а прямо сейчас, и убираемся к чертям собачьим. То-есть  - в Темп. Работать больше было нельзя.

Не глуша мотора, при свете фар, под наклонно секущим снегопадом, мы кинулись собирать лагерь, безжалостно выбрасывая в снег все лишнее и полу- поломаное, от чего раньше не решались избавиться, зная, что замены этому не будет. Работали все, кроме Васи, который был освобожден от всего, сидел в кабине и поддерживал обороты чуть больше холостых, чтобы только, не дай бог, не заглох бы мотор. Иначе надо было бы ставить лагерь опять, сидеть в нем и ждать вертолета для аварийной эвакуации. Пешком идти было нельзя – пятьдесят километров по снегу и в мороз означали почти верную смерть. Около полуночи мы залили последний бензин из бочек в баки вездехода, ребята устроились как могли – кто в кузове, кто снаружи, цепляясь за растяжки и кутаясь в брезенты и спальные мешки – и мы тронулись на запад.

На рассвете следующего дня мы выкатились на восточный берег лагуны. Я смотрел на еще далекие, но уже доступные, уютные домашние дымки наших палаток и просто физически чувствовал как исчезает напряжение последних недель. Теперь все было позади. Мы спустились вниз и, обогнув лагуну, вышли на прибрежную косу.

На подходе к большой шатровой палатке сейсмиков я увидел остов сгоревшего дотла вездехода. Я сперва решил, что кто-то с какой-то таинственной целью перетащил сюда остов Геркиного вездехода, сгоревшего незадолго до нашего появления на острове, но потом я различил знакомые, хотя и искаженные огнем почти до неузнаваемости, очертания алюминиевых стоек и блоков сейсмической станции, которую я сам помогал весной устанавливать в кузове. Получалось, что этот обгоревший железный скелет и был Жориным вездеходом, который в Темпе, но которого нет, как мне пытались объяснить по радио.

Как мне потом рассказали, Жора прибыл в Темп часов через шесть после встречи с нами, незначительно блуданув еще пару раз по дороге. Его прихода ждали с нетерпением, потому что брага, поставленная его ребятями, безвылазно сидящими в Темпе, уже поспела и переспела и становилась очень крепкой, но горькой. Поэтому стол был накрыт в одночасье и сорок литров бражки шли по кружкам и глоткам без остановки. Все знают, что даже в нормальных условиях питье браги производит какое-то особенно дурное и тяжелое опьянение. А здесь, после долгого воздержания, когда организм очищается и отвыкает от алкоголя, при плохой, консервно-тушеночной закуске и недостатке овощей и витаминов, это сивушное пойло ударило всем по мозгам с такой силой, что все переросло в какое-то дикое непотребство. Не прошло и часа, как начались всеобщее выяснение отношений, слезливые объяснения в любви, претензии к начальству, выяснение, кто мудак, а кто нет, и все такое, обычное для полевой пьянки. Уже кто-то кого-то бил в углу палатки, когда раздался истошный вопль: “Вездеход горит!!”. Все вылетели наружу. Белое ослепительное пламя било свечой вертикально вверх, выхватывая из арктической тьмы ярко освешенный круг, в котором беспомощно метались и падали в снег безнадежно пьяные люди, и кто-то продолжал бить кого-то, но уже в снегу. Потом рванули бензиновые баки и все кинулись врассыпную. О том, чтобы спасти вездеход, не могло быть и речи. Сгорело все, что было внутри, вся станция, фотолаборатория, оружие, палатки. По счастью, перед тем как сесть за стол, Жора вытащил из вездехода и занес в палатку все папки с результатами– а то сгорели бы и они и пропала бы работа всего сезона и Жору бы ждали серъезные неприятности, даже, вполне вероятно, – суд.

Никто так и не узнал, кто поджег вездеход. Подозрение пало на взрывника по прозвищу Редиска, которого случайно нашли, мертвецки пьяного, в снегу за палаткой. Он лежал задом кверху и в его ватных штанах на заду была дымящаяся дыра, а на самой заднице – сильный ожог. Было решено, что он, набравшись бражки до изумления, за каким-то чертом открыл дверцу кабины, закурил, уронил окурок на сидение, залез туда сам, сел на окурок и заснул а когда его штаны прогорели до мяса на заднице, проснулся от боли, и вылез на свежий воздух, где и спокойно заснул почти-что насмерть, а огонь продолжал свое дело в пропитанном маслом сидении, пока не вырвался наружу.

Так это было, или не так, никто не знал и не узнает. Все равно нашему присутствию на острове, а заодно и средствам транспорта на острове Котельном, подошел конец.

 

далее: Конец