РАБОТА

Наша работа с виду была на удивление проста. Нам нужно было возить по острову гравиметры – такие очень чувствительные и дорогие приборы для измерения силы тяжести, похожие на  узкие высокие молочные бидоны на трех ножках. Я должен был, давая указания водителю, ехать на вездеходе строго по прямой или,  как это научно называлось - “по профилю“. Каждые два километра я останавливал машину  и нажимал кнопку сигнала в кузов. Заслышав сигнал, оттуда вываливались два моих помощника-оператора с гравиметрами, ставили их на подставки, крутили  разные винтики и смотрели в микроскоп, измеряя отклонения в силе тяжести. На это уходило минут пять-десять. Потом ребята  залезали обратно в кузов и давали сигнал мне в кабину, что все готово и можно ехать дальше, до следующей остановки через два километра.. Докатив таким образом до конца намеченного профиля, надо было повернуть под прямым углом, проехать пять километров, и начать ехать в противоположном направлении по другому профилю, который шел параллельно предыдущему, опять же строго по прямой,  и опять же останавливаясь каждые два километра. Вот вроде бы и вся  нехитрая работа. По плану надо было сделать 700 замеров,  и если делать по двадцать-двадцать пять замеров в день, то будет всего месяц работы без пьянки и выходных– и домой, на материк, к женам, бабам и друзьям. На самом же деле‚ все было не так-то просто.

Всем известно, что везде, а в  Арктике - особенно,  для того, чтобы успешно перелететь из одного места в другое на самолете, нужно чтобы одновременно, и в одном и том же месте, сошлись бы в наличии три необходимые и достаточные условия - самолет в работающем состоянии, пилот в трезвом состоянии и погода в минимально приемлемом состоянии. Чаще же всего получается так, как рассказывал один якут-охотник про свое возвращение с материка на остров: “Сизу в Тикси. День сизу, два сизу, неделя сизу – самолетка ест, пилотка ест, погодка нет. Ессе неделя сизу – погодка ест, пилотка ест, самолетка нет. Потом сизу – погодка ест, самолетка ест,  пилотка нет – пошла пирта пить, биляд такой, сибко пьяный был, оннако…   “. И нам тоже, как этому  охотнику, нужно было совпадение трех условий для успешной работы,.

Во-первых‚ тоже была важна погода. Не потому, что мы собирались летать на наших вездеходах, а потому что я должен был, во время езды, в любой момент очень точно знать где я нахожусь‚ так, чтобы когда я давал команду на остановку‚ я смог бы нанести его на карту с точностью до пятидесяти метров, иначе все наши замеры никуда бы не годились. Для этого нужно было вести вездеход строго по заданному курсу‚ что‚ в свою очередь‚ требовало безошибочной ориентировки на местности, поэтому даже в хорошую погоду я не спускал глаз с карты или аэрофотоснимка‚ все время записывал показания спидометра и то и дело выскакивал из кабины проверить компасом направление. Густые туманы, косые дожди и снежные заряды делали все это невозможным и мы часто вынуждены были  сидеть в лагере, пережидая непогоду.

Во-вторых, нужно было, чтобы исправно работали  наши на редкость капризные приборы, которые, как люди с неустойчивой психикой, выходящие из себя по малейшим пустякам, сильно реагировали на любые внешние изменения. Например, из-за свой чувствительности, они не любили ветра, а ветер, как я уже говорил, дует в Арктике всегда. Кроме того, они не любили тряски. И если мы как-то могли уберечь их от колебаний  температуры или от ветра, то уж спасти их от тряски мы никак не могли. В результате приборы то и дело начинали показывать какую-то ерунду и надо было останавливать всякую работу и приводить их в порядок. В довершение ко всему, в течении каждого рабочего дня нужно было каждые пятнадцать минут измерять давление, температуру и влажность воздуха, иначе вся наша работа пошла бы насмарку.

И, хоть и в-третьих, но самое главное, нужно было, чтобы работали наши вездеходы, потому что, как вы уже поняли,  вся наша работа сводилась к тому, чтобы провезти приборы во все нужные места, для чего нужно было отмахать по всему острову Котельному, в общей сложности, где-то около двух с половиной тысяч километров. Вот тут  и начинались все наши проблемы, потому что наши  машины то и дело выходили из строя. Как мы потом подсчитали, на каждый рабочий день, в среднем,  приходилось три дня починок, проверок, ожидания запчастей и прочих уважительных причин, так что мы быстро, уже в первые недели работы поняли, что наш полевой сезон будет гораздо длиннее того  теоретически вычисленного месяца.

Списанные по возрасту из армии вездеходы, перед тем, как попасть в наши руки, уже отработали все мыслимые и немыслимые сроки и давно уже подлежали полному уничтожению. Но замены им не было и поэтому, в начале каждого сезона их латали, заваривали дырявые корпуса, перебирали двигатели и заменяли рассыпающиеся от старости провода. Но машины все равно ломались, и чем дальше, тем чаще. И при этом поломки, по известному фундаментальному закону, случались неожиданно и, конечно, в самых неподходящих местах.

Мы боялись этих поломок, как огня. И когда среди надрывного воя маломощного и постоянно перегруженного мотора раздавались вдруг какие-то чужеродные механические стуки и хрусты или когда двигатель начинал чихать, сбиваться с ритма и затем  совсем замолкал, и когда водитель втыкал нейтральную передачу, выключал зажигание и, плюнув с досадой, произносил что-нибудь вроде: “Все, п....ц, приехали! “, - мы все тут же понимали, что нам предстоит прогулка пешком обратно в лагерь. По одной простой причине – ни на одном из наших вездеходов не было радио. Поэтому  мы никак не могли дать знать нашему другому отряду  или тем, кто остался в лагере, где мы и что с нами случилось. И вместо того, чтобы сидеть в вездеходе, где можно было, по крайней мере, укрыться от ветра, жарить на сковороде оленье мясо, варить крепкий чай, курить и расказывать разные полевые истории в ожидании прибытия другого вездехода, мы перематывали портянки, облегчали одежду, вешали на спину приборы (их надо было обязательно притащить обратно в лагерь, иначе вся работа, сделанная до поломки, была бы впустую) и понуро плелись вдоль следов своих же гусениц обратно.

Было замечено, что оба  наших вездехода редко когда ломались ближе чем десять километров от лагеря. Чтобы пройти даже эти десять километров в тундре, по кочкарнику или по вязкому суглинку, при постоянном холодном ветре, без остановок ( все равно не на что присесть, да и опасно – можно задремать и не проснуться), уходило не меньше трех часов. Сидящие в лагере повар и наблюдатель за давлением и температурой обычно приблизительно знали, когда ожидать нас обратно. И когда проходило несколько часов позже обозначенного часа, они уже знали, что случилась очередная гадость и что надо ждать, когда на горизонте появятся очертания плетущихся  друг за другом изможденных геофизиков, отвыкших, в отличие от геологов, от пешей работы и, завидев их, раздувать печку и заваривать свежий чай.

Один раз мне чрезвычайно повезло. Мы поднимались на вершину сопки, где топографы еще годом раньше нас построили стальную треногу, под которой мне надо было взять замеры нашими приборами. Подбираясь ближе, я разглядел у подножия вышки,  на фоне темнеющего предснежного неба, светлое пятно палатки и черную ниточку дыма, стелющегося из трубы вдоль заиндевелой тундры. Когда до палатки оставалось всего около километра, мой вездеход неожиданно “потерял искру “(ударение на ”у “, если по- шоферски ) и встал, как вкопанный. Но уже через пятнадцать минут мы сидели в тепле и пили чай с ребятами из Москвы, которых забросили сюда пару недель назад для определения координат этих пирамид. У них, конечно же, было радио и мы быстро связались с Темпом и сообщили на нашу базу об очередной поломке. Завхоз, поматерившись, обещал упасть к москвичам в ноги и умолить их прислать вертолет с запасным “трамблером “, который, как выяснил водитель, просто рассыпался на куски от старости. Вскоре нашлись желаюшие расписать “пульку “, просто так, под интерес. Я отклонил предложение, нашел томик Соловьева про эпоху Бирона и стал читать, развалясь на раскладушке, но очень скоро, разморенный теплом и убаюканный монтонным бубнением преферансистов:  ”… пас… в бубнах…. вист… пас…открываемся … торчу, как лом в говне…” – медленно уплыл в небытие, далеко, и надолго…Между прочим, от этой палатки до нашего лагеря  было километров двадцать и не будь там москвичей , нам бы предстояло топать эти километры по тундре. Так что вот как повезло.

Больше такого везения мне не было. Недели через две, в самом конце августа, когда уже было видно, что осень заканчивается и скоро наступит зима, я перебрасывал  лагерь на восток, туда, где кончался остров Котельный и начиналась Земля Бунге. Вездеход, как всегда на переездах, был так набит нашим полевым барахлом, едой  и  горючим, что наш несчастный повар, по прозвищу Астматик – он курил без передышки, хрипел и едва мог ходить, - еле умещался  в кузове в очень скрюченном состоянии. Я решил ехать вдоль попутной реки, вода  в которой резко упала с наступлением холодов и можно было довольно  резво бежать вперед на четвертой даже передаче по галечным косам и мелким перекатам. Так было длиннее, чем напрямую по тундре, но зато быстрее и легче для машины и меня, потому что вдоль реки легче ориентироваться. Я расслабился, поудобнее устроился в тесной кабинке, покуривал себе и спокойно поглядывал по сторонам.

Приключения начались незадолго после того, как мы проехали приметные известняковые скалы, окрашенные низким солнцем в розовато-серый цвет, у подножия которых раньше летом стояли геологи, а теперь  валялись консервные банки и прочий хлам покинутых  лагерей. Я поставил точку на карте и, по привычке, записал показания спидометра. Поглядев на водителя Васю, я заметил, что он как-то необычно бледен. Через некоторое время  водитель стал зеленым и весь покрылся потом. Прошло минут десять и он стал уже синим, остановил вездеход, выкатился из кабины и скрючился на корточках, открыв рот и выпятив на меня глаза. Я с тревогой смотрел на него, перебирая в уме мой жалкие познания в медицине и вспоминая, какие лекарства есть у меня в аптечке.

Потом, когда беднягу немного отпустило, выяснилось следующее. Накануне перед переездом, когда я устроил день отдыха и сборов, Вася тоже решил не терять времени даром и заварил в бидончике бражку-скороспелку, используя свою собственную “заначку” сахара и дрожжей. Он не спал почти всю ночь, поддерживал огонь в печурке, чтобы бражке было тепло, переворачивал бидончик с боку на бок и, для ускорения процесса,  энергично его взбалтывал. Но все равно бражка не поспела и к моменту отъезда представляла собой мутную сладкую жидкость с сильнейшим запахом дрожжей. Но не таков был мой вездеходчик Вася, чтобы позволить пропасть такому товару с потенциальным содержанием алкоголя. Не зная,  где еще представится случай, он выпил весь бидончик. А потом надо было отправляться в путь.  И случилось неизбежное – от тряски и тепла процесс брожения и ферментации алкоголя из сахара и дрожжей начался, и очень активно, у него в брюхе.  Известно, что при этом выделяется много углекислого газа ( в нормальных условиях любители браги отводят эти газы через трубочку в воду, где они бурлят и булькают, откуда и пошло  - бормотуха). А у него трубочки не было и газы расперли его  желудок  и кишки и начались сильнейшие боли. Так что диагноз был установлен – бормотушечные газы. Из ближайших к такому диагнозу лекарств у меня было только слабительное – пурген.. А поскольку много времени ждать я не мог, я скормил бедному Васе целую пригоршню этого пургена и мы уселись пить чай, который ему тоже должен облегчить его страдания.

Где-то минут через двадцать Васе, как говорят на шоферском жаргоне, “пробило прокладку“. Он бросил кружку и на полусогнутых ногах засеменил мелкими шажками в тундру, где и уселся орлом со спущенными штанами на кочке и сидел там с полчаса. Потом он сказал, что ему легче, но что он настолько слаб, что не может вести вездеход. Астматик сполоснул кружки и, кряхтя и бурля легкими,  залез в свое тесное гнездо в кузове, Вася занял мое место, я уселся на место водителя, завел мотор, воткнул передачу и мы покатили дальше на восток.

Прошло еше два часа после Васиного приступа, а мы все бодро клацали траками по долине реки и я с удовлетворением записывал спидометер на каждом приметном ориентире, отмечая наше упорное продвижение вперед. Мотор надежно и равномерно гудел.  Вася задремал в облегчении. Вдруг машину резко повело влево. Я потянул за правый рычаг и прибавил газу, чтобы развернуть машину вправо. Вместо этого вездеход просто встал. Вася проснулся и внимательно глядел на меня. Я проверил передачу – рычаг был на третьей передаче. Я воткнул первую передачу  и пустил машину вперед. Ее снова повело влево. Я открыл дверь, и, глядя на левую гусеницу, я снова потянул за правый рычаг. Как  только я это сделал, левая гусеница замерла и не двигалась. Мотор работал, но гусеница не двигалась. “Все, п.....ц, приехали! “ – сказал я и полез из кабины.

Полетела так называемая левая бортовая передача – такая коробка а шестернями, передающими вращение от мотора на большое зубчатое колесо, которое тянет этими зубцами стальную гусеницу.  Эта коробка, хоть и целая с виду, был раскалена на ощупь и от нее несло паленым металлом. В ней, как потом оказалось, не было ни капли масла. Вася, занятый бражкой-скороспелкой, забыл проверить и долить. Так просто. Вездеход теперь мог двигаться только по кругу, против часовой стрелки.

Я сидел в кабине и шагал циркулем по карте, измеряя расстояния. В моей машине радио нет, на помощь не позвать. Надо идти.  Запчасти есть только на Темпе. Туда, на запад, сто двадцать километров. До точки назначения, на восток, куда мы шли и где стояли наши сейсморазведчики – пятьдесят километров. Там нет запчастей, но зато есть радио и можно связаться с Темпом. Решение принято. Идти надо одному, в нарушение всех правил безопасности, но Астматик не прошел бы и километра, а Вася будет нужен здесь – устанавливать новую бортовую, когда привезут. Идти надо налегке – спальный мешок из собачьего меха весил пять килограмм, самая маленькая палатка в нашем снаряжении – двенадцать килограм, да и все равно ее не на чем будет растянуть, не тащить же с собой деревянные каркасы и колья. Карта, компас, спички, нож, карабин, две запасных обоймы, пара банок тушенки, банка сгушенного молока, булка хлеба, кусок масла, пачка чая, две пачки сигарет. Термоса нет ни у кого, мой – разбился еше на перегоне. Мы поставили палатку на косе, зажгли печку и поели хлеба с консервами. Я отдохнул на раскладушке с полчаса, затем напился крепчайшего чаю, надел рюкзак, забросил  на спину карабин, и зашагал вдоль реки неспешным геологическим шагом на восток, в густевшие сумерки. Мне предстояло шагать таким шагом, не менее пятнадцати часов, так что спешить было некуда.

Первые двадцать километров я шел по долине той же реки, постепенно подбираясь к ее истокам. По твердой пойме идти было легко и я покрывал около четырех километров за час. День кончался и сумерки становились все серее. Я знал, что в конце августа полной темноты еще не будет, но с почти полным заходом солнца обязательно надо ждать ухудшения погоды. Так и оказалось. Когда солнце завалилось за сопочную гряду, через полчаса наплыл полупрозрачный туман, а потом, со встречным ветром, пошел моросящий дождик. Мой ватник с брезентовым верхом и штаны стали намокать и заметно прибавили в весе. Но, к счастью, скоро похолодало и моя одежда покрылась ледяной коркой и мне стало гораздо теплее.

Так, похрустывая своей обледеневшей одеждой, я мерно отшагивал километры вверх по реке,  которая,  приближаясь к своим истокам, постепенно превращалась в узкий ручеек. Потом и он пропал и я стал подниматься на вододраздел. Идти стало труднее – под ногами уже была не твердая галька, а суглинистая тундра, еще не отвердевшая от морозов, и сапоги в ней тонули и обрастали комом желтоватой грязи.   Прошло семь часов безостановочной ходьбы, и я почувствовал, что пора отдохнуть, поесть и перекурить, пока я не устал совсем. В голой тундре, где нельзя развести огонь и погреться у костра, нужно стараться, по мере возможности, не доводить себя до измождения - у обессиленного человека уже нет внутренней энергии, чтобы противостоять внешнему холоду. Наступает дремота, потом сон, потом - смерть. Десять лет назад, на Чукотке, после двух дней поисков, мы нашли тело заблудившегося геолога в трех километров от лагеря. Он сидел на своем рюкзаке у скалы на склоне сопки, с потухшей папиросой в руках. С этого места  он мог отчетливо видеть палатки и, скорее всего, после двух дней блуждания в тумане, обрадовался и присел отдохнуть. Это случилось в середине августа и температура была чуть выше нуля. Просто целый день шел ледяной дождь…

Полусидя на карабине и  полустоя на ногах (чтобы не было слишком удобно и не расслабиться), я укрылся от ветра за земляным бугром, выпученным из вечной мерзлоты, и  поел холодной тушенки и хлеба, густо политого сгущеным молоком, а потом с наслаждением закурил долгожданную сигарету. Я был доволен своим продвижением. Все шло по плану. Единственное, что осложняло мой дальнейший путь – на этот кусок у меня не было карты и я только приблизительно знал, где находится лагерь сейсмиков. Но это не пугало меня – компас и солнце приведут меня в долину другой реки, текущей на восток, а эта река и приведет меня к лагерю. Стало светлеть. Напористый ветерок покачивал обледеневшие бледно-желтые полярные маки на земляном бугре и посвистывал в дуле карабина. Из–за соседнего бугра выскочил начинающий белеть песец. Выгнув спину, он как-то боком подбежал ко мне на безопасное, по его мнению, расстояние и искоса уставился на меня, очевидно оценивая свои шансы на сытный мясной обед. Я щелчком запустил в него свой окурок и песец, подпрыгнув, убежал за бугор. Мне пора было двигать дальше.

Еще через три часа, когда солнце поднялось над горизонтом и превратило туман в низко висящие облака, я перевалил через пологий водораздел и зашагал по болотистой пойме реки Драгоценной, что отделяла остров Котельный от Земли Бунге. Река была названа так местными охотникам, находившими на ее берегах спиральные раковины аммонитов юрского периода, возрастом около ста миллионов лет, но так хорошо сохранившиеся, что умельцы из них делали красивые перламутровые украшения. Стало намного теплее, ледяная корка на моем ватнике растаяла и от него повалил пар. Я не чувствовал себя очень уж усталым, но после бессонной ночи, в тепле наступившего дня и под мерный ритм ходьбы, меня потянуло в сон. Я гнал его сигаретами и усилием воли, зная, что впереди мне еще предстоит по крайней мере четыре часа ходьбы.

Вскоре, через пару  часов, мне все чаще стали попадаться свежие следы вездехода, которым я обрадовался, как радуется человек, вышедший на рельсы железной дороги после долгого блуждания в лесу. Для меня эти следы были как бы верным признаком близкого жилья и что я на правильном пути. Потом я наткнулся на деревянный ящик из-под динамита, который взрывали наши сейсмики для получения отраженного эха от глубинных слоев Земли. Это был настоящий подарок. Я устроился в уютном углублении берегового откоса, разбил ящик прикладом карабина, достал из презерватива спичечный коробок, развел аккуратный костерок и вскипятил кружку воды, в которой и заварил долгожданный чай, по крепости приближавшийся к легендарному лагерному “чифиру “ – (пачка чая на кружку холодной воды, и медленно вываривать, накрыв шапкой или рукавицей, пока не закипит). Тут уж я позвололил себе расслабиться, подбросил в  огонь еще немного дощечек, и задремал под треск костерка, положив под голову рюкзак.

Холодный ветерок разбудил меня  через полчаса. Костер догорел. Откуда-то в долину натянулся туман, через который просвечивал желтый негреющий солнечный круг. Я сложил остатки дощечек и недоеденные консервы в рюкзак, накатал презерватив на спичечный коробок, спрятал его в сумку и двинулся дальше вдоль реки. Через пять минут туман рассеялся и в километре от меня я увидел что-то тонкое, темное и прямое, как прутик, торчащее над отдаленным бугром. Я пригляделся. Это была радиоантенна. Там был лагерь. Я жег костер, варил чай и дремал в километре от него… 

Как я потом определил, я отмахал сорок километров за двенадцать часов. На конец августа, это был рекорд нашей экспедиции. Через неделю мое достижение едва не было побито моими напарниками на Земле Бунге.

 

далее: Земля Бунге