Исповедь, оплаченная жизнью
Удивительные похождения и приключения Франца Шиллингера в России и в СССР
Данилов Владимир ИвановичШтильмарк Феликс РобертовичЕсть люди, жизнь которых как бы предназначена для жанра старых приключенческих романов — настолько замысловаты и удивительны их судьбы. В самом деле, романист школы Дюма или Жюля Верна, получив в руки биографическую канву такого человека, как Франц Францевич Шиллингер (1874—1943), легко мог бы облечь этот материал в увлекательное повествование, ничего к нему не добавляя, сохраняя все факты и житейские обстоятельства.
Быть может, со временем о Франце Францевиче будут написаны настоящие книги с его жизнеописанием — Шиллингер достоин того. Мы же ограничимся лишь краткими фактическими сведениями.
Основу данной публикации составляет подлинная ИСПОВЕДЬ самого Ф. Ф. Шиллингера, в которой он рассказывает историю своей жизни. Это письмо, написанное им в ноябре 1937 г. (не надо пояснять, чем был ознаменован этот год в истории СССР) своему старшему коллеге по прежней работе, известному ученому-зоологу, члену-корр. АН СССР и академику ВАСХНИЛ Николаю Михайловичу Кулагину (1860—1940). Знакомы они были давно. Н. М. Кулагин с 1925 г. Был председателем Госкомитета по охране природы, созданного (по сути, на «общественных началах») при Главнауке Наркомпроса РСФСР, а Шиллингер был членом бюро и ученым секретарем этого Комитета. Далее они сотрудничали и в Наркомпросе, и в Комитете по заповедникам при Президиуме ВЦИК, и во Всероссийском обществе охраны природы, одним из активных создателей которого был Франц Францевич.
Это письмо не только откровение, не только «крик души», но и серьезный исторический документ. Подлинник сохраняется в Архиве Российской Академии наук (фонд 445, архив Н. М. Кулагина) и представляет собой машинопись (синей лентой на больших листах плотной бумаги) с очень мелким шрифтом {1}.
Первая публикация о Ф. Ф. Шиллингере была помещена в 1977 г. в журнале «Охота и охотничье хозяйство» № 5 (автор — Ф. Штильмарк). Позднее им заинтересовался В. Е. Борейко, опубликовавший в журнале «Уральский следопыт» (№ 5, 1989) очерк с неудачным, на наш взгляд, названием «Пасынок России». Вместе с дочерью Франца Францевича, Аделью Францевной, Борейко ознакомился со следственным делом Шиллингера и опубликовал одно из его многочисленных обращений, отправленных из мест заключения (ж. «Охота и охотничье хозяйство» № 1, 1994 г.). В этой публикации приводятся воспоминания проф. И. И. Пузанова о Шиллингере: «Это был тучный, рыжеусый человек, лет 55, лесовод по профессии, охотник, фотограф, страстный любитель природы и большой фантазер». Что касается последнего, то спору нет — Шиллингер был такой же подлинный рыцарь природы, как и прожектер, но в хорошем, а не ироническом значении этого слова. Планы, предложения, проекты — буквально били из Шиллингера фонтаном, порой утомляя чересчур практически мыслящих сослуживцев. То предлагал он создание особых заповедников-звероферм, то намечал сложнейшие экспедиции (часть которых все-таки осуществлялась вопреки всем препонам!), то рисовал контуры Центрального сада природоведения на Воробьевых горах с макетами сложных зданий, сооружений и памятников (опубликованные рисунки сего «Центросада» производят впечатление и сегодня).
Верно и то, что Франц Францевич был мастером фотографии и даже документальной киносъемки, достигнув в этом сложном деле немалых успехов. Но материальная сторона жизни его мало интересовала, он оставался бессребреником, хотя когда-то был обладателем коллекций, имевших огромную денежную ценность (см. текст письма).
А вот внешность Ф. Ф. Шиллингера была иной. Человек очень крупного, могучего телосложения, он вовсе не был «тучным», напротив, даже в пожилом возрасте сохранял статность, легкость движений, живость и бодрость духа, веселый и общительный нрав, неиссякаемое жизнелюбие и оптимизм. Это был великолепный рассказчик, великий труженик, что проявилось в большом количестве написанных им статей и ряде научно-популярных книг.
Хотя его письмо Кулагину достаточно откровенно, в нем отражены далеко не все заслуги этого поистине выдающегося деятеля и борца за охрану природы России. Еще в 1918 г. Ф. Ф. Шиллингер пророчески провозгласил необходимость создания специального «Комиссариата по охране природы» и писал о необходимости такого «надведомственного» государственного органа вплоть до начала 30-х годов. В личный архив Шиллингера надо занести не только составление текстов официальных декретов, вышедших за подписью В. И. Ленина, но также создание Центрохоты в 1920 г. И Всероссийского общества охраны природы в 1924 г. Франц Францевич был непосредственным проектировщиком (и в большей мере прямым создателем) таких известных заповедников СССР, как Печоро-Илычский, Кзыл-Агачский, Алтайский, Наурзумский, Алма-Атинский, Боровое и ряда других. Поистине, можно только удивляться энергии и настойчивости Ф. Ф. Шиллингера, с именем которого постоянно сталкиваются исследователи, работающие в наших архивах. Кое-что отражено и в литературе, вот лишь один пример, взятый из книги И. Халифмана «Четырехкрылые корсары» (М., «Детгиз», 1978): «В феврале 1920 года Сергей Иванович (речь идет о С. И. Малышеве, видном энтомологе) списался с известным московским деятелем по охране природы Францем Францевичем Шиллингером, и оба стали готовить письмо о Заповедной роще в Совет Народных Комиссаров... Прошло не так уж много времени, и «Заповедь» стала частью государственного заповедника «Лес на Ворскле». В заповеднике открылся музей местной природы с богатыми коллекциями насекомых, мастерски выполненными чучелами зверей и птиц. Франц Францевич Шиллингер с дочерью засняли фильм о заповеднике».
Свидетельства о бурной и плодотворной деятельности этого энтузиаста приходится встречать в самых разных краях. Не так давно одному из авторов этой статьи довелось видеть прекрасные таксидермические панно, выполненные лично Ф. Ф. Шиллингером,— они попали в музей Екатеринбурга из города Кунгура. Некоторая часть обширных коллекций Шиллингера сохраняется в Зоологическом музее МГУ. В архивах Печоро-Илычского заповедника имеются кинопленки, отснятые путешественником во время плавания по Печоре.
Но дадим возможность самому Францу Францевичу поведать с выцветших от времени архивных страниц о своей удивительной жизни...{2}
«Дорогой Николай Михайлович!
Чувство глубокой признательности, любви и доверия к Вам побуждает меня излить перед Вами все те сокровенные чувства горечи и обиды, причиненные мне моим незаслуженным увольнением из Комитета по заповедникам {3}. С начала моего несправедливого увольнения после смерти Петра Гермогеновича {4} в 1935 году я замкнулся в себе и не жаловался, но мой организм не выдержал тяжкого испытания, и я тяжело заболел. Болезнь моя — полное нервное расстройство и все связанное с ним — оказалась серьезной и протекала крайне медленно: только через полгода я стал понемногу поправляться.
Все мои попытки в течение двух лет выяснить причины моего загадочного увольнения ни к чему не привели, я так и не узнал по сегодняшний день, за что меня сняли с работы. Это очень больно, когда сознаешь, что ты ни в чем не виноват, а тебя наказывают. Вот как меня отметили за мою беспредельную преданность делу охраны природы, за мое ревностное отношение к службе в течение 18 лет, и все это благодаря злым людям, которым, по-видимому, я мешал.
Все мои старания поступить вновь на работу ни к чему не привели. Комитет по заповедникам в лице тов. Шведчикова — отказал. Главное управление охоты в лице тов. Бадашова — отказало, отдел лесопаркового хозяйства Моссовета тоже отклонил мое ходатайство, точно так же поступило и Главное курортное управление Наркомздрава СССР, куда я намеревался поступить в качестве зав. курортным парковым хозяйством.
Все это удручающе на меня действует. Чувствуется, что тут имеется какая-то закулисная сторона дела. Распускаются про меня самые дикие и нелепейшие слухи: будто бы я махровый немец и некто другой, как побочный сын австрийского императора Франца-Иосифа, командующий в мировую войну одной из австро-венгерских армий, действовавших против России, попавший в плен и теперь ловко скрывающийся; что у меня сын за границей, и я с ним поддерживаю связь, что я брат графа Уварова из Поречья; что я безграмотный невежда, авантюрист, простой чучельник, и вообще «продукт революции»; что я бывший крупный землевладелец и фабрикант; что мною было включено в свое время множество колхозов и совхозов в границы заповедников, причем будто бы тридцать колхозов попали в один только Алма-Атинский заповедник; что я пьяница и аферист, в Алма-Ате всех спаивал и только таким путем добился там в 1934 г. Утверждения новых границ заповедников Алма-Атинского, Наурзумского, Аксу-Джабаглы и Боровое; что все подписи членов Правительства Казахстана на необходимых мне постановлениях по указанным заповедникам ложны и подделаны мною лично; наконец, что члены Комитета по заповедникам мною были крайне недовольны за то, что я, будто бы, вертел комитетом как хотел, не давал ходу настоящим научным работникам и все делал сам, вследствие чего они обжаловали куда следует мои действия, и я был убран, наконец, со своего поста, который я так долго и упорно занимал.
Глубокоуважаемый Николай Михайлович, простите мне великодушно мою вольность — я позволил себе обратиться к Вам и высказать Вам все то, что меня так мучает. Признаться, я давно уже чувствовал потребность в том, чтобы облегчить свою наболевшую душу изложением постигшего меня несчастья... Но Ваш возраст, занятость и высокое звание удерживали меня в течение целых двух долгих мучительных лет, и вот теперь, чувствуя наконец, что так дольше жить нельзя и веруя в Вашу .испытанную доброту и неиссякаемое человеколюбие, я решился побеспокоить Вас и по возможности вкратце изложить Вам свою историю. Полагаю, Николай Михайлович, что Вам будет легче судить обо мне.
Родился я в Австрии 26 сентября 1874 года в селении Баля-Баторская, уезд Неполомицы, провинция Галиция (теперь это Польша). Мой отец в это время служил ученым лесоводом в историческом казенном лесничестве Баля-Баторская, в лесах которого когда-то польский король Стефан Баторий во время одной из своих охот заблудился и один ночевал под громадной сосной. Насколько мне известно, мой дед и прадед тоже были учеными лесоводами в Австрии. По преданию род Шиллингеров берет свое начало в Англии времен крестовых походов. Возвращаясь с одного из них, мой прародич по фамилии Шиллинг, совершенно больной остался в Богемии, выздоровел, женился на своей спасительнице и в Англию не возвратился. Этот мой прапрадед был громадного роста, и население, спрашивая, кто он, получало ответ, что Шиллинг он, т. е. «Шиллинг эр»; таким образом произошло изменение фамилии.
По документальным данным известно, что мой прадед, дед и отец были женаты на чешках, причем их жены тоже происходили из семей лесничих. Я женился на русско-подданной, дочери агронома; отец жены был поляк, а мать чистокровная чешка. Мои дети — два сына и две дочери — воспитывались по-русски, и домашний язык был русским.
Сколько у меня, да и в моей семье немецкой крови, предоставляю судить более компетентным лицам, думается только, что Гитлер меня, наверное, вычеркнул бы из списка немцев.
Ради единственного сына отец специально нанял для меня учителя-гувернера, что дало мне возможность в 13-летнем возрасте окончить реальное училище в Австрии, город Строчинец, правобережная Буковина (теперь Румыния). Отец мой в то время был управляющим громадными карпатскими лесными имениями барона Александра Петрино, бывшего в то время министром земледелия Австрии.
В 1887 г. мои родители эмигрировали вместе со мною из Австрии в Россию, где отец устроился на службу лесокультурником в Бессарабской губернии Хотинского уезда, село Мендек, у крупного землевладельца Огашевича.
Здесь же, 13-летним мальчиком, я поступил на службу лесным практикантом, получая за это 12 р. месячного жалованья.
Тут я принял участие в обширных лесокультурных работах по облесению Бессарабских степей. Лесопрактикантом я прослужил три года. Таким образом, у меня теперь 50-летний служебный стаж, т. к. мне недавно исполнилось 63 года.
В мае 1889 г. мой отец, 42 лет от роду, умер от гриппозного воспаления легких на своем посту. Имея аттестат о пройденной мной трехлетней лесокультурной практике, что является одним из условий поступления в лесной институт, я в 1890 г. возвратился в Австрию и поступил студентом в лесохозяйственный институт г. Агсбаха. Наряду с лесным хозяйством в Агсбахе преподавалось и охотничье хозяйство, как вольное, так и искусственное {5}. Имея хорошую подготовку от своего покойного отца и от двух моих дядей, братьев матери, проживающих с Агсбухом рядом, мне удалось в течение трех лет, т. е. к концу 1892 года, кончить институт на 19-м году жизни. После института я немедленно уехал обратно в Россию, куда меня влекли необъятные пространства и манило широкое поле деятельности. Еще в конце 1892 г. я поступил помощником лесничего в Ломачинское лесничество обширных имений Крупенских (Бессарабская губ., Хотинский уезд). Здесь проводились в больших масштабах лесокультурные работы по облесению Бессарабских степей и формировалось охотничье хозяйство, вплоть до разведения фазанов и проч. Во всяком случае, я здесь в течение двух лет получил великолепную практическую подготовку, столь необходимую для того, чтобы стать самостоятельным лесничим.
В октябре 1894 г. я поступил уже таким лесничим в имение крупного землевладельца Бурдени в селе Селище Хотинского уезда. В селищенских лесах мною в течение двух лет была произведена квартализация лесов, большие лесонасаждения, заложен лесопитомник, упорядочено охотничье хозяйство и устроен музей местной фауны и флоры. По всем этим вопросам мне пришлось неоднократно консультировать по соседним лесничествам.
В 1896 г. мне была предложена должность обер-лесничего, т. е. главного лесничего трех больших лесничеств графини
Марии Стадницкой в Подольской губернии (Ново-Ушицкий уезд). Должность эту я принял и занимал в течение пяти лет, т. е. до 1901 г. Все эти лесничества — Отроков, Антоновка и Темков — под моим управлением превратились в образцовые лесные и охотничьи хозяйства. Проведена была квартализация лесов, заложены три больших лесопитомника, засажено несколько сотен десятин искусственного леса, разведено много различной дичи.
Небезынтересно отметить, что накануне моего вступления в управление названных трех лесничеств была произведена в них большая трехдневная охота при 12 охотниках и 36 загонщиках, в результате которой было добыто пять зайцев.
Через два года ведения мною лесоохотхозяйства я организовал охоту в одном из лесничеств, и в течение одного дня было добыто 147 зайцев, 2 лисицы и ястребиная сова — всего 150 штук при шести охотниках и двадцати загонщиках.
Благодаря моим удачным работам по ведению лесного хозяйства вообще и лесокультур в частности, а также организации образцового охотничьего хозяйства, мне, за последние годы моего пребывания на посту обер-лесничего у графини М. Стадницкой, было сделано несколько весьма выгодных предложений на пост такого же главного лесовода-охотоведа в имениях братьев Хельминских, графов Орловских, графа Иосифа Потоцкого, князей Сангунеко и Радзивилла.
Я отклонил все эти предложения, так как стремился к большей самостоятельности и поэтому принял в 1901 г. Должность управляющего лесами генерал-майора М. М. Устинова (это ближайший родственник того Устинова, который недавно умер на посту полпреда СССР в Литве). В его Каменец-Подольских обширных имениях — Юрковцы, Вендеганы, Хреновка и Мотейков в Могилев-Подольском уезде, а вскоре и в огромных имениях Саратовской губернии Петровского уезда, известных под названием Адриановских с центром в селе Грязнуха. В этой должности мне пришлось руководить обширными лесокультурными посадками, квартализацией лесов и устройством лесного хозяйства в целом. Здесь же я поставил на должную высоту и охотничье хозяйство, усиленно занялся истреблением волков и дичеразведением.
Несмотря на полный успех всех моих начинаний по службе и щедрые награды Устинова, который был большой любитель и знаток культурного лесного хозяйства, я в конце 1903 г. оставил службу, поселился в Нижнем Новгороде и занялся изготовлением преимущественно зоологических препаратов в виде наглядных учебных пособий для школ, естественно-исторических кабинетов и музеев. Эта моя работа длилась до января 1908 г. За это время мною были обучены таксидермическому искусству пять учеников, а именно: Якечек, прослуживший с 1918 по 1936 год включительно, до самой своей смерти, зоологическим препаратором в различных учреждениях Наркомпроса в Москве; Коксин — служит уже более 25 лет препаратором в Казанском университете; Мазохин — служит препаратором уже 20 лет в Горьковском краевом музее; Ершов и Голубев, которые были убиты во время империалистической войны. За это время мною было собрано и обработано много естественно-исторических коллекций и снабжено ими множество школ, кабинетов и музеев, как, например, музей в Казани, в Костроме, Нижнем Новгороде, Верном (Алма-Ата), музей Дарвина в Москве и других {6}.
Начиная с 1908 г. и вплоть до начала мировой войны в 1914 г. я находился почти в беспрерывных экспедициях на Урале, в Сибири и в Монголии. Здесь я должен оговориться. Дело в том, что, начиная со школьной скамьи, я мечтал сделаться путешественником, причем конечной целью я ставил себе Тибет. И вот для того, чтобы достигнуть заветной цели, я соответствующим образом строил свою жизнь. Я твердо шел этап за этапом, причем пришлось рискнуть своим положением, своей карьерой лесовода-охотоведа, оставить службу, так как для меня стало ясно, что мое место управляющего лесами в Тибет не заведет. Зарекомендовавшись еще лесоводом-охотоведом, а впоследствии своими удачными экскурсиями по сбору естественно-научных материалов, я получил предложение совершить охотничью экспедицию в Саяны для ловли живьем сибирских косуль, маралов и других животных для акклиматизации в царских охотничьих заповедниках {7}. Кроме того, мне поручалось исследовать охотфауну и охотпромыслы Сибири.
Таким образом, я стал приближаться к заветной цели, т. е., во-первых, сделаться, как говорят, присяжным путешественником-исследователем и, во-вторых, достигнуть таким путем экспедиции в Тибет. Конечно, я сознавал, что малейший промах с моей стороны или какая-нибудь неудача могли погубить все. Но мне повезло. Моя первая экспедиция в Минусинский уезд (Саяны, предгорья и степи) дала сверх ожидания хорошие результаты. В 1909 г. мною было привезено в Петербург два вагона живых животных: между прочим, 14 сибирских косуль — почти все выдающиеся экземпляры. Между ними козлы с рогами в 8, 10, 12, 14 и даже 18 отростков. Это и громадные маралы произвели должный эффект, и я тотчас же получил поручение на следующие экспедиции, которые с не меньшим успехом продолжались в Сибири в 1910 и 1911 гг. Средства выдавались на эти мои экспедиции в более чем достаточном размере.
Но не в этом было дело. Я стремился в Тибет — к цели моих мечтаний с юных лет, а она, я это стал чувствовать, не приближалась. Нужно было решиться на героический поступок. Я в конце 1911 г. поехал в Вену и прочел там в «Урании» три доклада о своих сибирских экспедициях, причем в конце каждой из них высказал свое желание ехать в Тибет. После этого я тут же получил предложение от бывших венских придворных музеев (теперь — австрийские народные музеи) предпринять для них научно-исследовательскую экспедицию в Сибирь, Монголию и Тибет.
В Вене я готовился к этой экспедиции в течение 10 месяцев. Меня великолепно снарядили научным и таборным снаряжением, выдали крупную сумму наличными деньгами, и я 26 сентября 1912 г. выехал через Москву и Петербург в свою новую экспедицию, конечным этапом которой был Тибет! Перед отъездом из Петербурга мною был возложен венок на памятник первого русского исследователя Центральной Азии Пржевальского. Управление бывших царских охот пожелало использовать мою экспедицию для лова и доставки в Россию большой партии сибирско-монгольской и тибетской охотничьей фауны преимущественно для акклиматизационных целей на Кавказе. Таким образом, получилась смешанная австро-русская экспедиция. Все власти на местах и пограничная охрана были извещены и получили указания всячески содействовать моей экспедиции. Мною была развита большая деятельность, и экспедиция работала с большим успехом вплоть до начала войны с Германией и Австрией. Меня арестовали, и я просидел в Москве 72 дня, после чего оставили под надзором в Москве вплоть до установления советской власти. Так кончилась моя мечта попасть в Тибет.
За время этой экспедиции мною были обследованы преимущественно охотпромыслы во всей своей совокупности большей части Саян, в верховьях Енисея, вплоть до Урянхайского края (ныне — Тува), причем мною была отмечена желательность учреждения Саянского заповедника; озеро Косогол, горный хребет Мунку-Сардык, Тункинский край и белки (гольцы), местность с урочищем Синты, где был запроектирован царский охотничий заповедник, озеро Байкал, где запроектированы были на острове Ольхон и полуострове Святой Нос организация больших вольных зооферм, а по Баргузинскому побережью — заповедник на соболя {8}. Места эти намечались мною по особому заданию, которое впоследствии было расширено, а мне было предложено выработать проект организации охотничьего хозяйства Сибири.
Зимою 1913—1914 гг. проект этот был мною представлен совместно с проектом островного звероводства управляющему имуществ Иркутского генерал-губернаторства, который его одобрил и передал Иркутскому генерал-губернатору, с одобрением коего он был отправлен в Петербург. В конце июня 1914 г. меня туда вызвали и сообщили, что мои проекты, все три — охотхозяйства, звероводства и царский охотзаповедник — утверждаются. Тут же мне было предложено подать заявление о зачислении меня в штаты по охотхозяйству вообще и в частности предложено место управляющего царским охотзаповедником Спала и Скерневицы.
Еще раньше, до этого события, мне было предложено представить свои соображения по охотхозяйству Спала и Скерневицы. По пути в Вену в 1911 г. я посетил эти места и представил свой план реорганизации — главным образом изъятия оттуда двух третей чрезмерно размножившихся оленей, косуль и кабанов — план этот был выполнен. С этой же целью я еще за несколько лет до этого был послан Кочубеем в Беловежскую Пущу. Месяц спустя после моего вызова в Петербург началась мировая война, и я не успел поступить на предлагаемые должности. Таким образом, я не сделался царским чиновником. Из последней Сибирско-Монголо-Тибетской экспедиции мною были направлены крупные транспорты азиатских живых охотничьих животных в различные охотзаповедники России. Кроме того, несколько партий зооколлекций — в венские музеи. Австрийское географическое общество избрало меня перед войной своим действительным членом. С начала войны вплоть до установления советской власти, т. е. с 1914 по 1918 г., я в Москве под надзором полиции занимался изготовлением зоологических препаратов — личным трудом совместно с моей семьей, которая тогда состояла из шести человек.
С 1918 по 1933 год включительно я служил при Наркомпросе по линии охраны природы и заповедников. Сначала я был назначен заведующим и организатором государственных мастерских по изготовлению наглядных учебных пособий, потом заместителем заведующего отделом охраны природы и вскоре заведующим этим же отделом, так как профессор В. И. Талиев отказался в мою пользу от этой должности. Еще весной 1918 г. я представил Правительству через Наркомпрос проект учреждения Народного Комиссариата охоты, рыболовства и охраны природы с открытием при нем соответствующего института, который мыслился мною в Царицыне под Москвою в пандан к Петровско-Разумовскому {9}. В результате охота оставалась при Наркомземе, рыболовство при Высшем Совете Народного Хозяйства, а охрана природы при Наркомпросе. В 1918 же году мною были представлены еще два проекта, а именно: 1) учреждение вышеназванных мастерских — «Госманапо», которые были тут же утверждены, и я, как уже сказано, назначен директором-организатором их; 2) проект запрета весенней охоты и убоя лосей. И этот проект был утвержден, подписан Владимиром Ильичем Лениным и опубликован в «Известиях» 29 мая 1919 г.
В конце 1919 г. я представил еще два проекта, это: 1) необходимость учреждения Главного управления охоты (Главохоты); 2) организация байкальских государственных заповедников-зооферм. Оба эти проекта тоже были утверждены Правительством и подписаны самим тов. Лениным — первый в 1920 г., а второй — в январе 1921 г.
Что касается охраны природы, то я работал на этом излюбленном мною поприще не покладая рук, проявляя максимум энергии и инициативы. Я был в нескольких экспедициях и поездках по заповедникам, организовывал, обследовал, оформлял границы заповедников, расширял границы существующих заповедников, консультировал и инспектировал заповедники, проводил ревизии и т. д. и т. п. Все это выполнялось мною самым аккуратным образом, так что Комитет по заповедникам и Главнаука Наркомпроса оставались довольны, и никогда за все эти годы я не получал ни малейшего замечания по службе и не совершил никакого политического ляпсуса.
Дело охраны природы и заповедников подвергалось за первые 15 лет своего существования неоднократным нападкам со стороны несознательных элементов, я сказал бы — просто невежественных людей. Так было зимой 1921 г. Благодаря индифферентному отношению Троцкой {10} к этому своему подотделу. Дошло до того, что я видел себя вынужденным обжаловать эти действия в Рабоче-Крестьянскую Инспекцию, в результате чего была назначена ревизия во главе с Н. Н. Подъяпольским и дело немного улучшилось. Тем не менее 5 мая 1923 г. Коллегия Наркомпроса по инициативе проф. Гливенко вынесла постановление о том, чтобы охрану природы и заповедники упразднить, и опять же мне одному пришлось обжаловать это постановление в соответствующие инстанции, после чего была назначена ревизия во главе с Николаем Михайловичем Федоровским всему Наркомпросу. В результате этой ревизии дело охраны природы и заповедников было опять спасено, уцелел и наш комитет. Гливенко был снят с поста заведующего Главнаукой, и учрежден отдел охраны природы при Главнауке.
В начале 1931 г. дело охраны природы, особенно заповедников, опять попало под удар: власти Кавказа, да и некоторых других республик, а также Наркомлес, поставили перед Совнаркомом вопрос о ликвидации всего этого дела.
Специальная комиссия Рыскулова {11} была занята рассмотрением данного вопроса. Мне почти одному пришлось защищать охрану природы, ее комитет и заповедники. Любимое и столь нужное дело уцелело, и я был счастлив. Однако с начала 1933 г. началась опять атака на охрану природы, заповедники и комитет. На сей раз борьба была очень серьезной — Совнарком, несмотря на пожелания Всесоюзного Съезда Охраны Природы, постановил все это дело передать Наркомзему РСФСР; протест т. Бубнова {12} тоже не помог, так как и он, как я имел случай убедиться, считал все это скорее вредным, чем полезным делом. В защите этого вопроса мне никто не помогал. В последний момент — уже во время передачи дел Наркомзему — я пошел к товарищу Смидовичу, рассказал ему о случившемся, и Петр Гермогенович сумел приостановить передачу и добиться учреждения Комитета по заповедникам при ВЦИК.
После смерти П. Г. Смидовича 16 апреля 1935 г. ВЦИК не назначил нового председателя Комитета, а назначил ревизию ЦК Партии всей охраны природы и заповедников. Ревизия эта длилась в течение октября, ноября и декабря 1935 г.
Результат ее был довольно печален для нас, работников охраны природы и заповедников. Решено было передать заповедники Наркомзему СССР. Началась передача, вернее, подготовка к ней. Я уже не служил в комитете, так как после смерти т. Смидовича был уволен без предъявления каких-либо причин, точно так же я не был членом комитета, в котором я состоял с 1918 по 1935 г. Следовательно, я не имел права вмешиваться и защищать это дело, как я это делал так успешно неоднократно раньше (здесь я привел только самые яркие случаи, не касаясь целого ряда более мелких).
Когда я убедился, что дело окончательно погибает и никто не пытается его спасти, мною было подано в Отдел науки ЦК Партии особое заявление и в последний момент я в отчаянии написал письмо т. СТАЛИНУ. Это было 20 января 1936 г. Об этом письме никто не знал. Я держал его в тайне от самых близких. Оно получилось обширное — 20 стр. большого формата на машинке. Передача была приостановлена. Комитет уцелел, заповедники не передали Наркомзему, и на их содержание были отпущены крупные суммы; при Совнаркоме учреждены Главное управление по лесоохране и лесонасаждению, а при Наркомземе СССР учреждено Главное управление охоты и звероводства. Я неимоверно счастлив, что хотя бы косвенно причастен к этим учреждениям и не теряю надежды, что еще буду привлечен к работе в них.
По моей инициативе и проекту учреждено в 1924 г. Всероссийское общество охраны природы, а в 1928 г. — журнал «Охрана природы».
В 1928 г. я был приглашен для обследования Украины на предмет организации охотничьего хозяйства и некоторых заповедников. С 1929 по 1932 г. включительно я находился в экспедиции по организации Печорского заповедника, всех заповедников Казахстана и Алтайского заповедника. Кроме этих экспедиций, я совершил ряд поездок по оформлению границ других заповедников, их ревизий и пр. Полагаю нелишним отметить, что средства на эти поездки и экспедиции отпускались крайне скудные. Так, например, в Печорскую экспедицию я был отправлен с одной тысячей рублей с окладом 200 рублей в месяц без всяких командировочных и суточных; конечно, мне пришлось распродать кое-что из своих вещей, чтобы сколотить необходимую сумму; в Казахстане, тоже не получая суточных, мне пришлось продать свою доху, фотоаппарат и бинокль; в 1926 г. меня направили в Крым со 136 рублями тоже без суточных с окладом 125 р. В месяц; я тем не менее выполнил все, что мне было задано, работал там 4 месяца, но это мне стоило телескопа Лейца, фото- и киноаппарата, двух ружей. Не желая более загромождать эти строки подробным перечислением, где и сколько я расходовал своих средств, снаряжения и спецодежды, которые я всегда использовал свои, упомяну только, что на это пошло более 10 тысяч рублей, не считая амортизации моего снаряжения и вещей. В 1932 г. я получил за мои авторские экземпляры кинофильма 5000 р. Вместо отпуска и лечения я эти деньги опять же употребил на дополнительное обследование Крыма, в результате чего была издана моя книга {13}. Написал я ее безвозмездно, так же как и книгу об Арало-Тургайском проливе, и все мои статьи и заметки в журнале «Охрана природы». Моя работа о Крыме имела последствием то, что теперь на Крым обращено должное внимание и проводятся большие лесокультурные работы.
Мои коллекции, вывезенные из моих довоенных экспедиций по Сибири и Монголии, я в 1918 г. Представил Наркомпросу совершенно безвозмездно, несмотря на то, что различные, тогда еще свободно торгующие в Москве, фирмы предлагали мне за них большие деньги. В числе этих зоологических коллекций, между прочим, были 240 бурых медведей, 62 белых медведя, 84 росомахи, 107 рысей, 16 барсов, много обыкновенных, сибирских, красных и черных волков, различные виды лисиц, куниц, хорей, диких кошек, горностаев, лосей, маралов, косуль, кабарожек, масса мелких млекопитающих, скелетов и рогов, много препарированных шкурок различных птиц, яиц и гнезд, а также насекомых. Коллегия Наркомпроса постановила тогда прикреплять ярлык: «Экспедиция Ф. Ф. Шиллингера»...
...В 1924 году я совместно с семьей (жена и двое детей, сын и дочь) подали заявление о подданстве СССР, были приняты, получили паспорта и прекратили всякую связь с заграницей. Мой второй сын, Феликс, был со мной в большой экспедиции в Туруханском крае за полярным кругом, откуда я вывез новый подвид глухаря, описанный С. А. Бутурлиным; после этого сын поступил добровольцем в военный воздушный флот, летал 8 лет, сделался командиром эскадрильи и трагически погиб во время ночного полета 25 декабря 1933 г. Моя старшая дочь Мария служила машинисткой в «Центрохоте», получила менингит. Во время работы свалилась со стула и через несколько дней умерла 13 января 1922 г., в возрасте 19 лет. Теперь у меня только одна дочь — Адель, актриса театра М. О. С. П. С.
Дорогой Николай Михайлович! Я открыл перед Вами всю мою жизнь, все мои горести и печали; Вы единственный человек, перед которым я чувствую потребность раскрыть свою душу. Приношу тысячи извинений за свое обращение к Вам, но не могу иначе, судите сами, если я виновен. Да, сейчас живется мне очень тяжело, так как 250 руб. академической пенсии не хватает, а реализовать уже нечего, я это уже все сделал, когда служил — на нужды экспедиций, на пользу охраны природы и заповедников, делу, которому я посвятил свою жизнь. Устроиться на службу нигде не могу, а переквалифицироваться на что-нибудь, пожалуй, поздно. Не думал я, что меня за мою долголетнюю безупречную службу так отметят.
Глубокоуважаемый Николай Михайлович, простите, что я в своем отчаянии — а оно начинает мною овладевать —обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, если возможно, то помочь мне получить какую-нибудь должность. Я мог бы работать по охране природы и по заповедникам, по охотничьему хозяйству и дичеразведению, по лесопарковому хозяйству Москвы и оживлению лесов соответствующими животными, по лесопарковому хозяйству курортов Крыма; мог бы принять участие в строительстве нового ботанического сада на Воробьевых горах; с большим удовольствием выполнил бы поручение поехать на Алтай и привезти несколько экземпляров рогатого скота, который совершенно тождествен с шотландским и английским полудиким быком... В Тимирязевском институте они могли бы найти применение и подвергнуться изучению. Согласен немедленно вылететь на остров Врангеля ради охраны и подготовки трупа мамонта для отправки в Ленинград. Дело препарирования я изучал в свое время в Вене у братьев Годек и в Кишиневе у Остермана.
На всякий случай прилагаю на 8 листах некоторые справки, отзывы и рекомендации, характеризующие мою деятельность. Может быть, Вы будете любезны просмотреть.
Повторяя свои извинения, остаюсь вечно Вам обязанный и преданный Ф. Шиллингер.
7 ноября 1937 г. Москва, центр, Телеграфный пер., д. 9, кв. 5.
А теперь, прочитав эту поистине кровью сердца написанную повесть о жизни, пусть наш читатель вообразит себя старым и заслуженным ученым, получившим такое письмо на исходе кошмарного тридцать седьмого, когда одно слово «иностранец» или «заграница» приводило советского человека в смертельный трепет. Письмо от заведомо «неблагонадежного», давно уволенного со службы человека со столь странным прошлым... Конечно же, ответа на свою исповедь бедняга Шиллингер не дождался, а вскоре его действительно «привлекли инстанции», только не те, какие ему мечтались... Ведь аресты в Москве шли повальные. По воспоминаниям дочери Франца Францевича, чуть ли не каждую ночь у их многоквартирного дома в Телеграфном переулке останавливался «черный ворон», забирали людей. «Однако мне и в голову не могло прийти,— говорит Аделя Францевна,— что это может коснуться столь кристально чистого человека, как мой отец. К советской власти он относился очень уважительно, верил Сталину (как и почти все в то время), даже называл себя «беспартийным большевиком». А к пятидесятилетию вождя (в 1929 г.) Франц Францевич даже послал своему будущему убийце какой-то ценный дар из числа сохранившихся трофеев...»
...Ему присудили восемь лет по знаменитой статье 58 (суровый пункт «ПШ» — подозрение в шпионаже), оснований для этого в глазах следователей, увы, хватало — сколько разъездов-то, подозрительно!
Арестовали и жену его, Розалию Иосифовну Лозинскую (польку и чешку по происхождению), она умерла в Бутырской тюрьме. А дочь также засудили, приговорив к пяти годам ссылки (ст. 58-6), которую она отбыла в Башкирии.
Франц Францевич «не унимался» и в заключении, посылая письма не столько с жалобами и оправданиями, сколько с прежними предложениями об охране природы, использовании его опыта на пользу стране, которая обошлась с ним так несправедливо. Все-таки он был ее настоящим сыном и патриотом, а не отвергнутым пасынком. Иное дело, что даже с лучшими из своих детей страна обращалась сурово, шел настоящий «отрицательный отбор», последствия которого сказываются и сегодня.
Могучий организм Шиллингера, несмотря на преклонный возраст, несколько лет сопротивлялся неизбежной гибели.
Франц Францевич умер от пеллагры (иначе говоря, от истощения) в лагере «Сосьва» Свердловской области 4 мая 1943 г.
Его последнее письмо, которое в самом деле «нельзя читать спокойно», недавно предано гласности.
Как сообщает В. Борейко, те люди, на сочувствие и помощь которых надеялся Ф. Ф. Шиллингер, побоялись за него «вступиться». Мы не можем сегодня осуждать даже тех, кто проявлял тогда малодушие, настолько чудовищен был сталинский режим. Вся страна стала огромным лагерем и оставалась таковым, по сути, до самого недавнего времени. А чисто лагерный принцип: «Сдохни ты сегодня, а я — завтра», — пожалуй, сохраняется среди нас по сей день.
Проволоку-то сняли, а «контингент» остался, и психология многих прежняя...
1. В 70-х годах В. И. Данилов случайно наткнулся в Архиве РАН (АН СССР) на письмо Шиллингера и начал его переписывать, но был остановлен бдительными сотрудниками архива («Зачем это вам? По теме ли это?»). Лишь позднее Ф. Р. Штильмарк завершил переписку материала, который печатается теперь с разрешения дочери
автора А. Ф. Шиллингер.
2. Все сноски к письму Ф. Ф. Шиллингера Н. М. Кулагину сделаны Ф. Штильмарком.
3. Ф. Ф. Шиллингер был уволен из Комитета по заповедникам при Президиуме ВЦИК, где он работал старшим инспектором и ученым консультантом, 1 декабря 1935 года «за переходом на академическую пенсию».
4. Петр Гермогенович Смидович (1874—1935), старый большевик, член ВЦИК и ЦИК СССР, председатель комитета по заповедникам при Президиуме ВЦИК.
5. То есть скорее всего та самая «биотехния», которую спустя более полувека у нас провозгласили самостоятельной наукой и даже «ядром охотоведения»!
6. Ф. Ф. Шиллингер был первоклассным мастером таксидермии, о чем можно судить по его изделиям, встречавшимся нам в музеях Москвы и Свердловска (вероятно, имеются они и в указанных городах Поволжья).
Сочетание такого мастерства со страстью к дальним путешествиям позволяет сравнить его со знаменитым Карлом Экли.
7. Речь идет о строго охраняемых местах царских охот (Гатчина, Крым, Караязы, Беловежская Пуща и др.). Сегодня им примерно соответствуют некоторые спецохотхозяйства.
8. Варианты, легшие в основу создания Баргузинского заповедника и фактически несозданных «Байкальских заповедников», о которых был издан декрет за подписью В. И. Ленина в 1921 г.
9. Т. е. в дополнение к Петровской (Тимирязевской) сельхозакадемии.
10. Н. Б. Троцкая (Седова) была в то время заведующей Музейным отделом Наркомпроса, куда входил подотдел охраны природы.
11. Турар Рыскулов (1894—1938) — зам. председателя Совнаркома РСФСР.
12. Он сменил Луначарского на посту наркома просвещения.
13. «Крымский полуостров, его роль и значение в СССР». М., 1935 г.