Житков Борис Михайлович (1872-1943)

История высоких широт в биографиях и судьбах.

Житков Борис Михайлович (1872-1943)

Сообщение fisch1 » 03 Июнь 2020 21:12

Борис Михайлович Житков — автобиография

Несмотря на то, что ночь ненастна, что руки у меня зябнут, и я устал, я чувствую, что должен, наконец, исполнить ваше настойчивое желание и написать свой формуляр (не решаюсь сказать автобиографию). По современным воззрениям происхождение мое довольно сомнительно. Я принадлежу к старому дворянскому роду и родился в усадьбе сельца Михайловки (Поляны тож) Ардатовского уезда Симбирской губ. 20 сентября 1872 г. от довольно состоятельных, но честных родителей. Мы ленивы и нелюбопытны, и я знаю свой род не дальше прадеда, екатерининская грамота которого пережила революцию в моем столе. Мой прадед Никита Иванович Житков был крупным землевладельцем Черниговской и Киевской губерний. По семейным преданиям, он не поладил не с Петром, а с Павлом за связи с мятежными поляками, и земли его были конфискованы. Возможно, однако, что легенда прикрасила действительность и мой прадед наблудил менее возвышенно. Как бы то ни было, дед мой, Иван Никитович, не имел земельных владений, имение перешло к моему отцу от бабушки. Дед служил а артиллерии, участвовал во всех войнах России против Наполеона, был ранен в Бородинском бою, сражался под Дрезденом и Лейпцигом, входил в Париж и умер в чине генерал-майора а 1840 г. Как офицер он образовался еще в екатерининское время и отличался независимым характером. Хотя в конце жизни он был начальником артиллерийских гарнизонов, сначала в Казани, потом в Москве, он не приобрел ни земель, ни домов, ни капиталов. С тех пор некоторая степень равнодушия к выгодам денежным и служебным сделалась наследственной в нашей семье. Отец мой, Михаил Иванович, военный инженер по образованию, служил в конно-пионерском дивизионе (конные саперы николаевского времени) и участвовал в защите Севастополя, где получил два ордена за храбрость. Поселившись в деревне перед освобождением крестьян, он служил мировым посредником, после председателем мировых судей, и умер в 1891 г. 60 лет от роду. Он имел превосходное общее образование и владел в совершенстве не только новыми языками, но знал и латинский, которому выучился самоучкой. Мать моя по своему отцу принадлежала к роду дворян Тюбукиных, происхождения татарского. Она дожила до 1921 г. и умерла 83 лет, сохранив до конца жизни бодрость тела и ясность ума. Татарский тип заметен у двух моих родных теток и младшей сестры в детстве. Обе бабушки мои были из древнего дворянского рода Филатовых и также скончались в возрасте 8284 лет. Но мой дед по матери, большой вивер, умер еще молодым от туберкулеза. Среди моих близких и дальних родственников можно насчитать несколько человек, занимавшихся научной деятельностью. Таковы профессор Нил Федорович Филатов, профессор Владимир Петрович Филатов, профессор Дмитрий Петрович Филатов, академик Алексей Николаевич Крылов, академики Александр Михайлович и Борис Михайлович Ляпуновы, профессор Сорбонны Виктор Анри, профессор Михаил Николаевич Гарнет и сестра его, Надежда Николаевна Гарнет, также профессор, да еще чистой математики. Но это частью покойники, частью люди моего возраста или старше меня. Многие же молодые представители обширного рода, потомки другого прадеда моего, Михаила Федоровича Филатова, подававшие надежды, погибли в последних войнах или грозе революции. Детство мое протекало счастливо в деревенской усадьбе, в обществе двух братьев (старше меня) и двух сестер (моложе). Мой старший единокровный брат был выдающимся математиком, но а силу различных обстоятельств пошел по дороге административной службы и только под старость вернулся к научной работе. Следующий родной брат получил военное образование. Я не помню, когда я выучился читать (самоучкой), и читал очень много, так как в нашем деревенском доме была довольно большая библиотека книг русских, французских и немецких. От отца я унаследовал любовь к литературе и способность очень легко запоминать стихи. В детстве я был зато туп к математике; позже, в школе, она давалась мне вполне легко.
Имение, в котором жили мои родители, принадлежало некогда моей пробабке Е. Н. Ермоловой, по мужу Филатовой, и до 30-х годов прошлого века было пустошью. Усадьба наша (разоренная только в 1917 г. революцией) лежала у самой долины реки Алатыря, в красивой, обильной лесами и лугами местности. Во время моего детства помещичьи усадьбы в нашем и соседних уездах были сравнительно еще многочисленны. Я желал бы когда-нибудь найти время (или, вернее, прилежание) и описать современную моему детству жизнь в этих усадьбах, фруктовых садах и парках жизнь теперь забытую и презираемую, но некогда родившую не только одних злодеев, но и Пушкиных, Тургеневых, Аксаковых, Сеченовых, Ковалевских и Бутлеровых. Из наших соседей помещиков было немало людей вполне культурных. Но представители молодого поколения, мои сверстники, превращались в офицеров, юристов, инженеров или ученых, навсегда уходили из деревень. Оставались юноши поплоше, а то и вовсе недоросли и неудачники, и из них набирались земские начальники, уездные предводители, состав уездных земских управ и прочие деятели глухой провинции. Так подготовлялся окончательный разрыв поместного дворянства с народом. Но я не могу поручиться, что уездные власти и уездные суды того времени были много хуже теперешних. Дело не во внешних условиях, а в людях. Природа сделала важную ошибку, не выбрав в качестве основы для эволюционного развития человека собак, а обратившись для этой цели к обезьянам. Теперь эту ошибку уже не исправить. Леса и лесные уремы вблизи нашего именья были еще в 80-х и 90-х годах богаты зверьем и дичью. С детства (с восьми лет) я пристрастился к охоте и, хотя и остывши несколько с годами, все же остался верен этой страсти до конца жизни. Я помню еще остатки славных псовых охот Сибирской губернии нашего соседа, знаменитого в мире псовых охотников П. М. Мачеварианова, Н. П. Ермолова и других помещиков. Помню старых доезжачих и егерей из бывших крепостных. Мне не было еще 10 лет, когда я поступил (в 1882 г.) в 1-й класс Алатырской прогимназии. Уездный город Алатырь, расположенный на высоком берегу Суры около устья Алатыря и тонувший в садах, находился в 50 верстах от нашего именья. Зеленые поймы тянутся там далеко за рекой до синеющих на горизонте лесов засурья. Товарищами моими по прогимназии были преимущественно дети городских мещан и мелких торговцев окрестных сел. Все детство я играл, как равный, с крестьянскими детьми. Общество это положило на мой склад мышления и мой характер известный отпечаток. Иногда мне кажется, что я в большей мере демократ, то есть более понятен народу, чем Керенский. По окончании прогимназии в 1886 г. я перешел в 5-й класс Нижегородского дворянского института, откуда поступил (в 1890 г.) на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Я уже не имел случая, подобно своей матери, ездить из имения в Москву на долгих (на своих лошадях с кучером, лакеем и горничной): во время моего детства уже существовали Московско-Нижегородская и Московско-Пензенская железные дороги; а студентом IV курса я приехал из Москвы в Сырятино усадьбу моей бабушки по матери по только что построенной Московско-Казанской. Но в школьные годы я ездил на перекладных в Нижний, Симбирск и Пензу, через цепь почтовых станций, где за стеной храпит смотритель, сонно маятник стучит.
В университете я начал заниматься преимущественно зоологией, сначала по курсу профессора А. П. Богданова, после, со 11 курса, под руководством профессора А. А. Тихомирова, по кафедре которого (зоологии позвоночных) я был оставлен при университете. А. А. Тихомиров, по моему мнению, был одним из наиболее образованных и способных профессоров того времени, но рано (в 1904 г.) покинул университет, перейдя на службу в Министерство народного просвещения. Зная его очень хорошо, я привык уважать его и сохранил дружбу с ним до настоящего времени. Кроме Тихомирова выдающимися профессорами естественного отделения в мое время (первая половина 90-х годов) были А. Г. Столетов (физика), Н. Н. Любавин (техническая химия), А. П. Павлов (геология), К. А. Тимирязев (анатомия и физиология растений) и И. П. Горожанкин (морфология и систематика растений). Но последнему в его академических делах мешали лень и водка, а предпоследнему своеобразная задорливость характера и хлесткая фельетонность полемических выступлений. На IV курсе я занимался физиологией в лаборатории И. М. Сеченова, который только что перешел из Петербурга на кафедру в Москву. Из перечисленных профессоров двое (А. А. Тихомиров и А. П. Павлов) еще живы, и последний недавно только кончил читать. Оставление при кафедре (которое могло и не случиться) поставило меня на рельсы науки. Но наука далеко не наполняла моей жизни, и я остался навсегда дилетантом. Только недурные способности и некоторое общее образование позволяло мне держаться приблизительно на уровне тех требований, которые следует предъявлять преподавателю университета. Теперь, впрочем, дело подготовки ученых сильно упростилось. Признаваясь в малой учености своей, я должен сделать еще одно замечание: во времена моей юности большинство ученых, которых я знал, были так же образованы. Теперь такие встречаются много реже. И, наконец, вот еще что. Человеку, не знающему коротко жизни ученых, писателей, музыкантов и других сравнительно вольных людей, может показаться, что жизнь их непрерывная цепь трудов, успехов и испытываемого от этих успехов удовольствия. Это, конечно, неверно. Кто в темный и сырой осенний вечер встанет на Каменном мосту, тот увидит уходящую вниз по Москве-реке длинную цепь огней. Вдали огни эти кажутся сближенными, образуя частый, блестящий ряд, но это обман. Фонари с их слабым, почти не проницающим тумана, светом, стоят далеко один от другого. Между ними сырая тьма и слякоть набережной, и брань кухарок в воротах, и полутрупы пьяных в уличной грязи. Попросту говоря, всякое возвышенное ремесло не так уж сильно отличается от сапожного или слесарного. А в мире людей, ищущих славы, самолюбивых тупиц хоть отбавляй. По истечении срока оставления при университете я был ассистентом Зоологического музея; около 1900 г. (я плохо помню даты моего послужного списка) окончил магистерский экзамен и сделался приват-доцентом, а в 1916 г. Советом Петровской академии выбран штатным профессором на кафедру биологии лесных зверей и птиц, и позже занимал ту же кафедру в Московском лесном институте до его закрытия (1925 г.). С 1922 г. я заведовал мною же основанной Биологической промысловой станцией в Лосиноостровском опытном лесничестве (теперь это отдел Центральной Лесной опытной станции). С 1926 г. я читаю также во втором университете. Со времени их основания состою действительным членом Колонизационного и Зоологического исследовательских институтов, в последнем недавно избран членом президиума. Состою в Полярной комиссии Академии наук. До революции я числился, отчасти числюсь и теперь, в президиумах и советах нескольких ученых обществ Москвы и Петербурга. Я работал также по некоторым специальным вопросам промышленности и путей сообщения в комиссиях Министерства Земледелия и Министерства Путей сообщения. Кроме высших учебных заведений и высших курсов (например, курсов охотоведения при Петровской Академии в 1912 1916 гг.) я преподавал несколько лет В гимназии Поливанова, с собственником которой И. Л. Поливановым был связан родством и дружбой. С 1907 по 1909 гг. я заведовал учебной частью
Александровского института, а с 1913 по 1918 гг. Института Московского дворянства. Желая увеличить свой заработок (я терпеть не мог ездить в третьем классе) и не склонный к карьере педагога, я после окончания университета начал работать (никогда не подписывая статей своей фамилией) в газетах и журналах. Между 1896 и 1912 годами я написал множество фельетонов научных и литературных, газетных заметок, журнальных статей и всяких иных построчных произведений (кроме только бульварных романов). Из газет я писал в Русских ведомостях, Голосе Москвы, Русском слове и Утре России, хакже временами в некоторых провинциальных. Названия многих (охотничьих и общего содержания) журналов, в которых я сотрудничал, я давно забыл. В те времена я хорошо знал мелкую газетную и журнальную богему, весьма невежественную, а нередко и наглую. Публика получает газеты так же, как она покупает дрянные конфеты и некоторые иные деликатесы: есть можно, даже сладко, но лучше не знать, как это приготовляется. В течение Европейской войны я много писал в экономических изданиях. Несколько лет я редактировал журнал Естествознание и география совместно с издателем его М. П. Вараввой. Редактировал также длинную серию изданий Московского комитета шелководства, ученым секретарем которого пробыл с 1884 по 1918 гг., то есть до закрытия комитета. За время с 1893 по 1923 гг. я сделал ряд научных путешествий по поручению различных ученых обществ и правительственных учреждений. Еще студентом II курса я занимался исследованием фауны Среднего Поволжья, а будучи на IV курсе был командирован обществом любителей естествознания на Урал для зоологических работ. По поручению того же общества я вместе с С. А. Бутурлиным в 1900 г. ездил для географических и фаунистических исследований в Архангельскую губернию, на Колгуев и Новую Землю. Позже, в 1902 и 1908 гг., я руководил двумя экспедициями Русского Географического общества на Дальний Север на Канин и Ямал. Последняя экспедиция дала наиболее интересный географический материал, связанный к тому же с вопросом об использовании Северного морского пути в Сибирь. Изучением последнего и содействием его развитию я занимался ряд лет и теперь нахожусь в курсе этого важного для будущности Сибири дела благодаря дружеской любезности руководителей Комитета Северного морского пути. С Севером я познакомился впервые давно, в 1893 г., когда провел лето на Биологической станции на Белом море. Позже эта станция была переведена на Мурманский берег, тогда она помещалась у стен Соловецкого монастыря. В различное время по командировкам общества любителей естествознания, Комитета шелководства и Министерства Земледелия я занимался исследованиями в устьях Волги, в Закаспийской области, в Туркестане, в Предкавказье и Закавказье и других местностях России. Несколько раз я посетил Западную Европу, а в начале Европейской войны (январь февраль 1915 г.) ездил по поручению Московского университета и Московского Археологического общества знакомиться с высшими учебными заведениями и научными учреждениями оккупированной Голиции. Я числился также членом нескольких заграничных ученых обществ, между прочим, Международной Полярной комиссии в Брюсселе. Но теперь сохранил связь только с обществом научной маммологии в Берлине. За географические работы я был награжден медалями нескольких ученых обществ и премией Н. М. Пржевальского от Географического общества.
Первые годы революции (1917 1919 гг.) я провел в Москве, и за это время служил консультантом в нескольких учреждениях, между прочим, в Центротекстиле. Там мною совместно с Н. Н. Куклиным (инженер-механик, специалист по обработке шелка) была сделана только одна полезная работа составлен проект шелкового кондициона, который собиралось устраивать Управление Центро-текстиля. Но проект, переписанный набело в одном экземпляре, был затребован в виду его интереса, в Высший Совет народного хозяйства и там при многократной передаче из отдела в отдел пропал. Черновики были у Н. Н. Куклина, который вскоре после окончания нашей работы умер от тифа. О потере этой работы я жалел больше, чем о четырех моих рукописях (от 3 до 6 печатных листов каждая), потерянных Государственным издательством в период между 1918 и 1922 гг. Летом 1919 г. я вместе с С. А. Бутурлиным и тремя студентами ездил в Алатырь во главе экспедиции для зоологических исследований в бассейне Суры. Теперь уже почти забыты подробности жизни того времени. В Москве был голод, ничего нельзя было купить. В Арзамасе мы с удивлением и радостью увидели на станции баб, продававших картофельные, очень грязные лепешки. Заградительные отряды обыскивали поезда, отбирая у плачущих и проклинающих весь мир людей караваи хлеба, мешочки муки или соли и другие полезные вещи. Казалось, что все жители страны сумасшедшие и разделяются на две категории грабящих и ограбляемых. Многие проходили последовательно по несколько раз через эти обе специальности. В Алатыре я пробыл с лишком два года (до октября 1921 г.), занятый устройством (по желанию местных властей) высшего учебного заведения (института природоведения), рудимент которого и ныне сохранился там в виде так называемого педтехникума. Теперь я часто жалею, что, имея к тому возможность, не сохранил картин жизни уездного городка революционного периода ни в подробных дневниках, ни в фотографических снимках. За два года я видел там много интересного, между прочим, и картины голода 1921 1922 гг., о котором народ будет рассказывать и в далекие будущие времена. К зиме 1921 г., когда Московский университет начал понемногу выходить из трехлетней летаргии, я вернулся к преподаванию в университете и других высших учебных заведениях г. Москвы. Но теперь я уже начал чувствовать тяжесть возраста, связывающего не только мои мускулы, но и инициативу и бодрость духа. Особенно после тяжелой болезни, продолжавшейся с ноября по май текущего года, я почувствовал непривычные мне неуверенность движений, нерешительность действий и вялое равнодушие к событиям. Я могу легко пояснить сущность последнего чувства на примере малого значения. Пока я пишу эти строки в своей летней квартире при Биологической станции в Погоно-Лосином острове, на столе передо мной медленно тухнет керосиновая лампа. Ни жены моей, ни кухарки нет дома, я и не знаю, когда они вернутся. Я смотрю на лампу и вспоминаю образы многих милых женщин различного общественного положения, которым я в свое время старался внушить недоступную идею о том, что керосин в лампу нужно наливать заблаговременно, а не тогда, когда она, начадив, погаснет. Дьявол, несомненно, умеет внушать гораздо лучше меня. Раздражался ли я прежде от таких педагогических неудач? Кажется, да. Но теперь я уже давно смотрю на потухание лампы во время моей работы, как на явление космическое. Да и разница между большим и малым как будто исчезла. Все, что происходит, было предопределено тогда, когда вот на этом самом месте ходили бронтозавры, и даже гораздо раньше. Всему свое время, и все идет к неведомой нам цели. Поэтому я не ропщу на судьбу, велением которой предуказано было, что я не мог сделаться ни нашим известным фельетонистом, ни нашим маститым и известным ученым.
Раз случилось, что составитель словаря писателей, Венгеров, взор которого проникал псевдонимы, обратился ко мне с письмом, требуя от меня автобиографии. Я послушно написал таковую на почтовом листке, аккуратно заклеил конверт и отдал университетскому служителю, чтобы он бросил письмо в ящик. Но служитель Ефим письмо потерял и, по несколько странной добросовестности, вместо того, чтобы свалить конечный результат на почту, пришел ко мне с повинной. Я принял это за указание свыше и другого письма не писал. С ученой же карьерой и известностью дело обстояло и обстоит еще более трансцендентально. Однажды одно человеческое существо, столь же любопытное, как и Вы, пожелало непременно знать, что я пишу и много ли написал. От ответа на первый вопрос я решительно уклонился. На второй ответить было легче. Я выложил на стол мои переплетенные статьи, положил сверху тома Записок Географического общества, а которых находятся описания моих путешествий и, взяв складной метр, определил, что я написал (считаю поперек) двадцать восемь сантиметров. Вы спросите разве этого мало для известности? Мало, и на это есть причины, от меня не зависящие. Прежде всего, Вам может быть неизвестно, что ученые статьи в большинстве случаев читают только лица сам автор, наборщик и корректор. Кроме того, путь к известности преградила мне моя фамилия (не удивляйтесь). Когда я еще студентом написал статью для немецкого ученого журнала, я подписал ее, по принятой тогда транскрипции так: Shitkov. Позже я нашел во французском журнале краткие аннотации некоторых моих русских работ по географии. По понятным причинам французы изобразили мою фамилию так: Jitcov. А еще позже какая-то заграничная комиссия решила переделать русскую букву Ж через Z, и я сделался в указателях литературы Zhitkov. Вы понимаете, что это печальное обстоятельство распылило мои 28 сантиметров между тремя лицами и лишило меня надежды на посмертную славу; ибо и самый опытный библиофил не соберет воедино моих творений, если бы ему и пришла странная мысль этим заняться. Еще труднее будет составить посмертную биографию этих трех лиц. Слушайте дальше и теперь уж удивляйтесь, если хотите. В Ленинграде живет писатель Борис Степанович Житков. Он пишет детские рассказы, которые печатают московские издательства. Понятно, что отчества своего он, как и я, на книжках не ставит. Ему-то и обязан я неким дуновением славы, которое начал чувствовать в последние годы. По крайней мере мальчики и девочки, которые играют здесь и во дворе моей московской квартиры, часто спрашивают меня, я ли написал про подводную лодку и про медвежонка. Я честно отрицаю, но вижу, что дети мне не верят и недовольны моей скромностью. Но не могу же я радоваться известности, столь маргариновой! И поэтому, когда барышня в сберегательной кассе вписала в мою книжку безналичный перевод в 46 руб., пришедшие в виде гонорара из источника мне неизвестного, и, по-видимому, принадлежащие моему тезке, я взял их себе в надежде, что означенный Борис Житков, поняв, что ему приходится терять не только частицы славы, но и вещи более существенные, перестанет путаться в мои дела. Сообщу вам еще случай, который, думаю, убедит Вас окончательно, что по делу о моей славе происходит игра (вернее борьба) потусторонних сил. Совсем недавно издательства двух краевых энциклопедий одно за другим обратились ко мне, требуя присылки моих научных автобиографий и портретов. Действуя под влиянием минуты, я послал и то и другое. Но обе энциклопедии прогорели, не дойдя до буквы Ж. Теперь я твердо решил не поддаваться больше ни на какие провокации. Но я не поддаюсь и разочарованиям и продолжаю преподавать в университете и писать ученые статьи. Плохо только то, что за них гонорара не платят (что и определяет их действенное, а не кажущееся значение). Поэтому иногда я подумываю, не начать ли мне писать детские рассказы. Ведь благодаря Борису Житкову я имею уже некоторую известность в этой области деятельности. Мне приходилось также приобретать новые специальные познания, но это я уже делаю не с прежней охотой. Все глубже и яснее понимаю я теперь слова писания, которые гласят: Мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым (книга Екклезиаста, П 16).

Источник: bighunting.ru – Охота


http://bighunting.ru/
fisch1
 
Сообщения: 2867
Зарегистрирован: 13 Ноябрь 2014 19:59

Житков Борис Михайлович (1872-1943)

Сообщение ББК-10 » 03 Июнь 2020 22:14

:good:
Спасибо! Бесподобно написано.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Житков Борис Михайлович (1872-1943)

Сообщение fisch1 » 06 Август 2020 19:35

 01.jpg
Житков Б. М.Акклиматизация животных и ее хозяйственное значение: 22 рис. в тексте / Б. М. Житков. - Москва ; Ленинград : Биомедгиз, 1934 (М. : 16 тип. треста "Полиграфкнига")




Акклиматизация животных 1934.djvu [3.91 МБ Скачиваний: 206]
fisch1
 
Сообщения: 2867
Зарегистрирован: 13 Ноябрь 2014 19:59

Житков Борис Михайлович (1872-1943)

Сообщение fisch1 » 25 Август 2020 19:11

Вехов Н.В стране самоедов //Уральский следопыт,№3(681) март 2014 с.18-24

Борис Михайлович Житков (1872–1943) — зоолог, один из зачинателей
природоохранного движения в стране, основатель отечественного
охотоведения как науки. В историю России он вошел как один из самых
заметных путешественников конца XIX — первой четверти XX столетий.
География его путешествий огромна, но свои первые шаги в науке Борис
Михайлович начинал на русском Севере и Ямале.


 18.jpg
 19.jpg

 20.jpg
 21.jpg

 22.jpg
 23.jpg


 24.jpg
fisch1
 
Сообщения: 2867
Зарегистрирован: 13 Ноябрь 2014 19:59

Пред.

Вернуться в Персоналии



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 20

Керамическая плитка Нижний НовгородПластиковые ПВХ панели Нижний НовгородБиотуалеты Нижний НовгородМинеральные удобрения