П. НовицкийМой четвертый полярный походСнова в поход. Во время сборов в экспедицию на «Челюскине» я постарался учесть опыт прежних моих полярных путешествий: я вооружился тремя «Лейками». Специально для съемки северных сияний и съемок в период возможной зимовки я взял с собой камеру с большим светосильным объективом «Плаубель Макина». Эту камеру при участии исключительно талантливого конструктора и мастера Г. Н. Зарахани я приспособил к арктическим условиям.
По каким-то неведомым причинам зарубежные фирмы и советские фабрики делают ручку фотокамеры так, что ее можно держать только правой рукой и фотоработник лишен возможности сменить матовое стекло на кассету или ее переменить. Первое нововведение и заключалось в переносе ручки с правой стороны на левую. Благодаря этому оператор может держать аппарат левой рукой. Правая его рука свободна, ею он может производить все нужные ему операции.
Чтобы упростить наводку на фокус и получить возможность уверенной работы при полном отверстии объектива 2, 9, я предложил ввести добавочный телеметр. Мы пытались также оборудовать спаренную наводку, но недостаток времени и ряд других обстоятельств лишили нас возможности осуществить полностью это нововведение. Но даже неспаренный монтаж телеметра дал в работе огромные преимущества. Характерно, что спустя полгода фирма «Плаубель» нововведение, осуществленные нами, применила в камерах нового выпуска.
В дальнейшем я принял меры к утеплению аппарата. Затвор «Компур», которым вооружена моя камера «Макина», при 30° мороза работал неполноценно (удлиняя экспозицию против шкалы от 100 до 200 проц.). Утепление камеры было осуществлено за счет грелок японского военного образца. Для опыта я применил грелки двух родов: упрощенные японские и, более дорогие, прусского образца. Первые из них работают за счет сжигания патронов, наполненных медленно горящей угольной смесью. В грелках прусского образца нити губчатой платины, жадно поглощая пары этиленового спирта, накаляют пучок платиновой проволоки. При минимальном расходе спирта эти грелки дают 2—3 часа нагрева температуры тела. Применение грелок в условиях полярного похода дало хорошие результаты, но, к сожалению, при катастрофе, при выходе на лед они оказались бесполезными.
В плавание я взял с собою для «Макины» пластинки Фотохимтреста номер эмульсии 3863, чувствительность 216 X. Д. К «Лейке» у меня была с собой пленка следующих сортов: для работы на льду в хороших условиях «Геверт-специаль», для съемок с самолета «Агфа-аэрохром», внутри помещения или при искусственном свете, а также для съемки северного сияния — «Кодак».
Пленку «кинохром Агфа» я захватил с собой для съемок правильной цветопередачи, а в частности для передачи тончайших нюансов снежного ландшафта. В общем я располагал достаточным количеством пленки. Сорок кассет к трем «Лейкам» давали мне ряд преимуществ: я редко нуждался в темной комнате, мне не приходилось
часто прибегать к мешку и пр. Запасная оптика у меня была налицо в ряде объективов — от широкоугольника до телеобъектива.
Фильтры лаборанта Вершинского советского производства (ФОКХТ) показали в прошлую арктическую экспедицию свои высокие качества, не уступающие импортным. Этими фильтрами я пользовался и на «Челюскине».
В поход нас снабдили химикалиями экспортной упаковки ФОКХТ. Эти химикалии блестяще выдержали все испытания ледового похода.
С момента выхода «Челюскина» из Ленинграда и до триумфального вступления полярников в Москву мною, снято 500 м негативной пленки, около 15 000 снимков. В числе других у меня была не совсем свежая пленка Геверт. Эта пленка дала наибольший брак. Все снятое на ней после проявления было потеряно (пятая часть всех снимков). Пленка настолько разложилась, что изображение почти исчезло.
При мне постоянно было две «Лейки». Один и тот же сюжет я снимал двумя аппаратами, на двух различных пленках, с двумя различными объективами.
Как ни странно, даже «Кодак-панхром» дал на многих негативах следы разложения эмульсии. За счет каких влияний это надо отнести, сказать трудно. По этому вопросу мы ждем заключений ГИК и НИКФИ.
Возможность зимовки нами, конечно, была предусмотрена. В таких условиях обычно проводится жесточайший режим экономии топлива и, как правило, электросвет выключается. На этот случай я взял достаточное количество магния. Мы знаем, что наилучшую вспышку дает смесь из мелкораспыленного магния плюс азотнокислый торий и редкие земли. Чтобы в арктических условиях быть готовым ко всяким случайностям, я держал магний в запаянных ампулах. Надписи на ампулах указывали количество металла магния, которое надо добавить. Такой прием хранения тория несмотря на крайнюю влажность воздуха гарантировал, что смесь у меня будет всегда годной.
Для трудных и ответственных съемок имелось несколько особого сорта колб «Вакуум-Лихт», привезенных мною из-за границы. При ударе цоколя колбы по острию металлического предмета (гвоздя и пр. ) воспламенялся пистон, который в свою очередь давал вспышку газонаполненного баллона.
В общественной жизни полярников фото сейчас же нашло применение. На «Челюскине» стенная газета прочно заняла свое почетное место. Редактором ее был т. Баевский.
На «Челюскине» каждый из нас был прикреплен к той или иной бригаде. Когда мы проходили шхеры, наша бригада проверяла продовольственные запасы. Мне пришлось заняться перекладкой копчености и очисткой ее от сыростной плесени. Засолка огурцов и прочие мелкие хозяйственные работы в плавании тоже входили в мои обязанности. От таких работ никого не освобождали. Была разница только в одном: некоторые работали в трюмах, другие — наверху. Мне была предоставлена работа на палубе, благодаря чему я
[13]
имел возможность зафиксировать на пленке каждый интересный момент экспедиции.
В работе дни проходили незаметно.
«Бои» у острова Колючин, выход из ледового плена и начало знаменитого дрейфа фотографировались с документальной точностью, так же день за днем, как велась запись в вахтенном журнале.
Но вот последний раз закатилось солнце и наступила двухмесячная полярная ночь. Это время было перерывом фотоработы, если не считать редких отдельных снимков при искусственном освещении.
Одно время ледокол был от чистой воды на расстоянии двух миль. Но он не смог пробиться сквозь льды. Резкое понижение температуры. Мы вмерзли в большое ледяное поле. Ветром или течением нас бросало в разные стороны. Сначала ледокол гнало к Берингову проливу, конечной точке нашего экспедиционного пути, но потом ветер изменился, и нас понесло в обратном направлении с большей быстротой.
Капризная стихия! Мы чертили на карте многопетельный сложный узор дрейфа, лелея надежду вырваться из цепких лап ледяного плена.
Как сейчас помню знаменательный день 12 февраля.
Солнце настолько поднялось над горизонтом, что уже можно было снимать. Баевский, Копусов и я, несмотря на жестокий ветер и 30-градусный мороз, вышли на лед, освежить камеры после длительного перерыва. Тов. Баевский просил меня, чтобы я сделал несколько снимков его камерой «Ика-Идеал». Я направил фотоаппарат на тяжелые торосы, которые окружали наш ледокол. Но мы могли сделать лишь два снимка, потому что затвор «Компур» замерз и отказался работать. Пришлось возвратиться на ледокол, отогреться в кубрике. Втроем мы проявили негативы. Несмотря на то, что затвор из-за холода сильно замедлил, снимки оказались превосходными. Это надо отнести за счет широты наших фохтовских пластинок. Мы решили на следующий день отпечатать их для нашей стенновки.
Следующий день 13 февраля... Он навсегда вошел в историю. Еще до этого дня ледокол испытал несколько сжатий. Миллиардный тоннаж ледовых передвижений, словно тисками, схватывал корпус ледокола. Ухо уже привыкло улавливать характерный скрежет и треск ледяных торосов, ударявшихся о борт корабля.
В этот день я был занят зарядкой леечных кассет. Неожиданно я услышал необычайные звуки — пулеметною дробью летели заклепки на левом борту ледокола, а затем послышался гул отдаленной артиллерийской стрельбы. Это ледяные валы надвигались на нас.
Не прошло и десяти минут, как мое фотоимущество было приведено в порядок. Бегом я поднялся на радиорубку, чтобы узнать о нашем положении.
Еще задолго до первых сжатий начальник экспедиции т. О. Ю. Шмидт выработал распорядок на случай гибели судна. Я был назначен бригадиром по выгрузке радиоимущества на лед, находясь в распоряжении нашего главного радиста т. Кренкеля. По пути в радиорубку я встретил своих товарищей по бригаде — Стаханова и Лобзу. На верхней ступеньке лестницы А. Н. Бобров бросил Кренкелю отрывистую фразу, чтобы бригада приступила к переносу радиоимущества на лед. Мы уже знали, что нужно делать. Каждый из нас имел свое определенное место. Быстро и уверенно мы пошли к своим номерам. Проходя
по левому борту нижней палубы, я увидел открытые каюты кочегаров. Наружная обшивка кают была прорвана.
Картограф т. Гаккель внизу принимал от меня аккумулятор и радиоимущество и по цепи передавал их дальше. Это имущество складывалось в палатку физика Факидова. Она была раскинута недалеко от борта ледокола. Сколько времени прошло, не могу сказать. Но когда последние приборы были вынесены на лед, я поднялся в радиорубку и обратился к т. Кренкелю (он работал в это время на ключе, передавая в эфир сообщения о нашем тяжелом положении):
— Тов. Кренкель! Радиоимущество на лед перенесено. Что прикажете дальше?
— Есть! Теперь можешь перенести свое барахлишко. Не мешкай. Времени осталось мало.
В нашей каюте, где помещалось 4 человека, жить было несколько тесновато. «Макина» 6 1/2 х 9 с плаубелем, фотопринадлежности и личное имущество в двух чемоданах помещались на баке, в камере, где хранились инструменты Хмызникова и Гаккеля. Когда я бросился за своей аппаратурой, на баке встретилась мне группа товарищей. Они спускали самолет Бабушкина на лед. Спасать «свое имущество» в таких условиях было стыдно, а раздумывать, что делать, некогда. В это время налетевший на меня т. Бобров кратко распорядился:
— Иди к Канцину и помогай выносить меховое снаряжение.
В это время мои чемоданы с «Макиной» и фотопринадлежностями медленно покрывались водой. Я же таскал тиковые мешки, наполненные малицами.
В последний раз я сошел на лед, захватив с собой футляр, в котором находились пленки (чистые и снятые) и дневники.
Перед началом сжатия я успел сделать несколько снимков «Челюскина». Ha-ходу зафиксировал момент выгрузки продовольствия и самолета.
В день гибели была жестокая пурга с восьмибальным ветром. Температура воздуха —30°. Во время выгрузки аэроплана «Лейки», которые были всегда при мне, выскочили из-за пазухи. Не скоро я заметил, что они болтаются снаружи. На льду я хотел продолжить съемку, но аппарат замерз, затвор не заводился, и несмотря на все старания, не было возможности повернуть рычаг затвора. Аппараты мои выбыли из строя.
В это время послышался чей-то крик:
— Челюскин «загибается». Отходите дальше от борта. Сейчас будут взрываться котлы.
Из-за торосов, глубоко погруженный в воду, ледокол почти не был виден. Но вот на несколько секунд он запрокинул корму кверху, в воздухе на мгновение показался винт, послышались сквозь вой ветра треск и звон металла и стекла. Небольшое облако не то дыма, не то угольной пыли, и нашего красавца «Челюскина» не стало. На месте гибели мы не видели ожидаемой воронки. Некоторое время аварийная станция повидимому еще работала, так как на поверхности воды пенились пузыри.
Я посмотрел на часы. Было начало пятого. Тов. Бобров всех нас собрал около себя и произвел поверку состава экспедиции. Нехватало только одного Могилевича. Смерть любимого товарища нас глубоко опечалила.
Следующий день дал нам зарядку бодрости и радость. Заработало наше радио: нас слышат, мы связались с Уэлленом! Это было блестяще.
[15]
Началась новая страница в нашей полярной экспедиции — жизнь на льдине.
Час за часом, день за днем мы строились, приспособлялись, изобретали и улучшали нашу жизнь. Шаг за шагом, по мере развертывания строительства, я фиксировал на пленке каждую деталь этой суровой борьбы со стихией.
Место гибели «Челюскина» походило скорее на пожарище. Странное дело, всех нас тянуло к этому месту. Я и сейчас проверяю себя. Больше, чем нужно, я стоял и снимал на месте гибели ледокола.
Из 60 суток, проведенных на льдине, все дни были исключительно холодные. Работать «Лейкой» в перчатках невозможно, а без перчаток не сделаешь более 2—3 снимков. Пальцы начинают коченеть и теряют обычную гибкость. Перезарядить аппарат на воздухе трудно, потому что пленка при низкой температуре лишается гибкости и ломается. Если же вы войдете в помещение барака или палатки, где температура выше 0°, фотоаппарат так обильно покроется влагой, что о дальнейшей работе нечего и думать.
Хорошо запомнился такой случай. С места гибели «Челюскина» вытаскивали зажатый торосами моторный катер на 48 человек. Все полярники впряглись в постромки и лямки, стараясь выдернуть крепко застрявшую шлюпку. Начальник экспедиции т. Шмидт цепко схватился за конец веревки, пытаясь не только силой, но и своим голосом подбодрить товарищей.
— Раз-два, взяли...
— Раз-два, сильно...
— Раз-два, дружно...
Вот уже полчаса, как люди бьются и изнемогают, а катер ни с места. Я применил и здесь тот способ, который дал положительный результат на «Сибирякове». Заняв высокое положение, с которого меня все видели, я взял на прицел «Лейку».
— Товарищи! Здесь глаза 170 миллионов Советского союза. Не подкачайте. А ну-ка для хорошего фото!
Кто-то подхватил команду:
— Раз-два, дружно!
— Раз-два, сильно!
И катер сдвинулся с места. Еще одна победа!
Этот эпизод у меня снят почти на всем пути продвижения катера, т. е. на протяжении 40 метров, которые были преодолены товарищами почти без остановки. Этот случай отражен почти на полную съемку кассеты.
Но вот, наконец, и долгожданная радость. Над лагерем мы услышали четкий звук моторов АНТ-4. Это летел Ляпидевский. Уход женской партии из лагеря мною заснят всесторонне. Я не пошел на аэродром. У меня была цель заснять самолет на фоне лагеря. В то время как Ляпидевский погружал на свой аэроплан наших товарищей-женщин, в лагере произошло сильное сжатие. Разорвало камбуз (кухня). Разрыв угрожал и нашему главному продовольственному складу.
Этот день был днем рекордной съемки. В этот день мною было сделано 300 снимков.
На следующий день после отправки женщин вечером в бараке послышался легкий скрип ломающегося дерева. А затем ночную тишину разорвал сухой треск, подобный выстрелу из орудия. Это разорвало лед под нами. Все вскочили и спокойно направились к четырем выходам, которые предусмотрительно оборудовал наш строитель т. Ремов. Но мы не учли одного обстоятельства. Воздух барака, нагретый камельками, смешанный со свежим воздухом, ворвавшимся из запасных выходов, выделил обильное количество пара. Плохая видимость и была причиной тому, что одной ногой я попал в трещину. Но подоспевшие товарищи быстро поставили меня в безопасное место и через несколько минут я уже обсушивался на той половине барака, где работала форсунка.
Надо сказать честно, я не крепко надеялся на свою память и поэтому с «Лейками» не расставался даже ночью.
Если бы меня разбудили ночью, я выскочил бы из мешка так, что на мне болтались бы три «Лейки» и на левой руке около запястья висел бы пристегнутый заснятый материал.
Кроме повседневного отображения жизни нашей экспедиции мною за время похода сделано несколько серий. Фотоочерк «Собачья душа» показывает труд полярной собаки.
В серии, посвященной самолету-амфибии Ш-2, я рассказал на пленке о работе этого аэроплана. История «Шеврушки» заняла у меня 200 снимков. С того момента, как нас сняли со льда, с момента, когда я влез калачиком в фюзеляж самолета Р-5 и наш любимый дядя Вася (Молоков) уверенной рукой повел свой аппарат в Ванкарем, с этого момента началась новая жизнь. Все, как во сне.
Правда, в некоторые моменты меня беспокоила мысль, что нехватит пленки. Когда я сошел на лед, со мною были кроме снятого материала две коробки чистой пленки Около 90 метров было израсходовано на льду и у меня еще оставалось 150 метров. У кинооператора т. Шафрана кончились запасы, и начальник экспедиции распорядился отдать ему одну коробку пленки. На руках у меня еще был остаток. Но этот остаток состоял из пленки одного определенного сорта и не давал твердой уверенности в том, что если меня подведет один сорт пленки, то выручит другой.
Мысль, что запасы пленки исчерпываются раньше, чем наши продовольственные ресурсы, беспокоила меня больше всего.
Но наш добрый, милый Шмидт утешал:
— Попадете в Ванкарем. Там у начальника тройки т. Петрова, я знаю наверное, есть коробка пленки.
Заискрилась робкая надежда. Я вспомнил, что в прошлом году в Ванкареме и Уэллене работали со своей группой кинооператоры тт. Литвинов и Мершин. А вдруг где-нибудь остались обрезки пленки?.. Пленкой меня снабдили частично т. Петров и частью радист Силов, который увлекался киносъемкой. Но все это в минимальных размерах. Да и сама пленка была сомнительного качества.
В Уэллене наше пребывание совпало с празднованием Первого мая. На фоне крайнего Севера мне удалось заснять проведение празднования во всех его своеобразных оттенках. Попутно я заинтересовался прикладным искусством чукотского народа. Результатом этого была серия снимков, ценных для истории искусства Севера.
Но вот я уже фиксирую такую радостную, такую теплую товарищескую встречу челюскинцев на «Смоленске» в бухте Провидения...
Если бы кто-нибудь спросил, что меня на пароходе больше всего поразило, я бы ответил: баня... чистое белье... первые газеты...
Придя из бани, я растянулся на настоящей кровати с чистым бельем. Никогда в жизни я не испытывал большего удовольствия и большего наслаждения.
Дальше, как на экране. Камчатка. Петропавловск. Владивосток.
[16]
Во Владивостоке я впервые почувствовал бессилие языка своей профессии, бессилие кино и фото. Вот теперь, когда прошло два месяца, я сижу в удобном кресле кинотеатра «Ударник» и смотрю фильму похода. Нет, не смогло кино передать даже доли того энтузиазма, той радости и того ликования, которыми нас встречали.
Когда мы подходили к Владивостоку, самолеты, наши старые знакомые и старые друзья — Р-5, рассыпавшись звеньями справа и слева «Смоленска», засыпали нас дождем ландышей, фиалок и роз. Тысячами сыпались на нас листовки, на которых были отпечатаны приветствия правительства социалистической страны. Когда мы входили в бухту Золотого Рога, весь порт гудел гудками приветствий. Работники фото и кино метались в досаде:
— Рано начали! Далеко! Выйдет мелко!
С момента входа в бухту и до причала к пристани, не менее получаса раздавалась эта звуковая симфония. Солидаризируясь с нашими пароходами, иностранные суда присоединили свои гудки к общей звуковой радостной песне. Весь порт клокотал в клубах пара. Но вот канонада-салют орудий заглушила хор сирен, гудков и свистков.
В кино я не видел этой радостной встречи. А на моих снимках она вышла бледной. Я не рискнул бы дать их в печать. Да, действительно, в таких случаях язык фото еще слишком беден и бессилен.
От Камчатки и до Москвы, в течение двухмесячного пути на каждой остановке я снимал так, чтобы видно было название станции. В ряде снимков мне хотелось отметить ту необычайную встречу, которую устроили нам трудящиеся массы Советского союза.
В челюскинской эпопее, в этом небольшом эпизоде, с необычайной яркостью отразились мощь и величие социалистической страны, ее энергия, непреклонная воля к победе. И, анализируя факты, анализируя этот исторический эпизод, хочется повторить слова из письма датского моряка, опубликованные в наших газетах: «Можно завидовать стране, имеющей таких героев, можно завидовать героям, имеющим такую родину».
[21]
