© Разгон Л. Э.
Плен в своем отечестве. - М. : Кн. сад, 1994. - 426 с. : портр.
Оглушенный, я стоял у двери, около огромных металлических параш. После нашей камеры эта казалась залом. Это была огромная светлая камера. Хотя большие церконые окна и были забраны намордниками, но даже они не могли помешать литься потокам света. Вдоль стен шли двухэтажные нары, заполненные людьми, тесно прижатыми друг к другу. Было заполнено и пространство под нарами, на полу — «под юрцами». Некоторые устроились просто в середине камеры, и через них привычно перешагивали люди. В отличие от следственной тюрьмы, здесь никто не говорил шепотом. Все говорили громко, да иначе и нельзя было — никто ничего бы не расслышал. В камере было несколько сот человек, и все они вели себя совершенно свободно: кто спал, кто делал зарядку, кто гулял по камере, спокойно перешагивая через лежащих на полу, кто разговаривал, а кто даже и пел...
Никаких мест для нас не было в этой камере, нас никто не встречал, не принимал, не было в этапной камере и следа железного порядка и самоорганизации нашей двадцать девятой камеры!.. Я медленно обводил глазами нары, надеясь увидеть знакомое лицо. Не было ни одного. Нет, одно лицо безумно знакомое, привычное, многажды виденное на фотографиях, непохожее ни на одно из сотен других. На нижних нарах сидел, поджав ноги «по-турецки», человек, необыкновенно похожий на знаменитые портреты и фотографии Анатоля Франса. Аккуратная, белая, слегка раздвоенная борода, длинный, лукаво изогнутый нос, кремовая шелковая пижама и черная академическая ермолка на ослепительно седой голове. Он читал книгу, перелистывая ее грациозным и широким жестом. Может быть, почувствовав мой пристальный взгляд, он оторвался от книги, поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Потом он наклонил приветственно голову и столь же изысканным жестом позвал меня. Я подошел.
— Молодой человек! Здесь имеется подобие места, и если вы не возражаете против общества скучного старика — пожалуйста, устраивайтесь!
Столь же округлыми движениями он принял от меня мои вещи, подвинулся, уступая мне место около себя, и, когда я уселся, сказал:
— Ну, что ж — будем знакомиться. Михаил Сергеевич Рощаковский. С кем имею честь?
...Вот так я целый месяц провел рядом с одним из самых оригинальных и интересных людей из многих, узнанных мною за тюремные и лагерные годы.
Недаром фамилия его мне показалась несколько знакомой. Потом я понял, что встречал ее в романе Новикова-Прибоя, в толстых иллюстрированных томах истории японо-русской войны, еще где-то в тех бесчисленных книгах, которые я в молодости читал без всякого разбора, руководствуясь исступленным и неуправляемым любопытством. Биография Рощаковского была необыкновенной даже в наше время, когда необыкновенных биографий не занимать было...
Начинал Рощаковский весьма обычно для представителя старинной дворянской семьи, в которой несколько поколений были моряками. Окончил Морской корпус. Окончил блестяще. Из других ему подобных выделялся лишь тем, что учился на одном курсе с некоторыми великими князьями, в частности с теми Владимировичами, которые получили затем немалую известность. Дружил с ними, что, очевидно, сыграло потом некоторую роль в его дальнейшей жизни. В отличие от тех, кто выбирал службу в Кронштадте, поближе ко двору, попросил послать его на Дальний Восток, в Тихоокеанскую эскадру. Уехал в Порт-Артур и, благодаря своим немалым способностям, начал делать быструю карьеру. К началу русско-японской войны Рощаковский командовал миноносцем «Решительный». Миноносец вошел в историю войны как весьма редкий пример военной удачи. Когда русская эскадра делала попытку прорваться из блокированного японцами Порт-Артура, «Решительный» оказался единственным кораблем эскадры, которому удалось вырваться из кольца японских судов. За миноносцем погналась почти вся Японская эскадра. Более быстроходные японские миноносцы уже настигали «Решительного», и Рощаковскому ничего не оставалось делать, как заскочить в лежащий на пути китайский порт Чифу. Китай держал нейтралитет в войне, и корабль должен был быть интернирован китайцами. Но японцы уже и тогда плевать хотели на китайский нейтралитет.
Когда еле переводивший дух русский эсминец бросил якорь в Чифу, на горизонте показалась японская эскадра, плотным кольцом оцепившая русский корабль. К «Решительному» подплыл японский катер, японский офицер поднялся на борт русского корабля и в самой оскорбительной форме предложил Рощаковскому немедленно сдаться в плен — кораблю и всему экипажу. Когда Рощаковский ответил японцу (разговор шел по-английски) на самом изысканном языке посетителя портовых ночных кабаков, что предложение это для русских неприемлемо, японец внезапно бросился на капитана «Решительного» и вцепился кривыми, но крепкими зубами в его руку...
— Видите, голубчик,— Рощаковский протянул мне изуродованный палец,— из-за этой скотины я отказывался танцевать на балах, не протягивать же дамам такую клешню!
По приказу капитана матросы «Решительного» с толком и не без удовольствия отлупили японца и бросили его в катер. Японский офицер поплыл к своим, обещая русским, что через полчаса все они будут кормить рыб на морском дне. Не приходилось сомневаться в реальности этой угрозы. И за эти полчаса Рощаковский высадил всю команду на берег и — последним оставшись на борту — самолично открыл кингстоны. На глазах у японского флота «Решительный» с неспущенным андреевским флагом ушел на дно. Рощаковский на лодке добрался до берега, куда японцы не посмели все же сунуться. Матросы были интернированы, а сам Рощаковский — не без соизволения китайских властей — бежал в Америку...
Из Соединенных Штатов он приехал в Петербург. На мрачном фоне поражений и неудач подвиг капитана «Решительного» был особенно впечатляющ. Рощаковского осыпали орденами и всякими милостями. Вот тогда-то, может быть и не без помощи своих великокняжеских сокурсников, он познакомился и подружился с царем. Да, «подружился» насколько это только было возможно при безвольно-коварно изменчивом характере Николая II. Но Рощаковский не использовал возможность сделать мгновенную придворную карьеру. Да и вообще — это странным мне казалось!— он совершенно не был карьеристом. Готовилась к отправлению эскадра адмирала Рожественского, и Рощаковский добился назначения в эскадру. Он пережил печально знаменитое плавание от Петербурга до Цусимского пролива, был участником Цусимского боя, подобран японцами из воды, с другими русскими моряками, оставшимися в живых, до конца войны прожил в японском плену.
В плену Рощаковский работал над подробнейшей запиской о причинах поражения русского флота и о необходимости коренной его реорганизации. Но когда после конца войны и возвращения в Россию он эту записку пустил по инстанциям, ему не помогла и дружба с царем. Записка застряла в канцеляриях Морского министерства, царский дядя — адмирал — был вне себя от ярости, и морская карьера Рощаковского быстро сломалась. Тогда он сделал решительный шаг и подал в отставку. По просьбе царя он стал дипломатом. Но не простым, а чисто династическим. Рощаковский представлял не столько Россию, сколько своего державного приятеля, и только в тех государствах, где государи были родственниками русского царя: в Дании, в Греции, в герцогстве Дармштадтском... Каждое лето Рощаковский проводил в Ливадии, в гостях у Николая.
Я верю словам Рощаковского, что он никогда не был придворным подлипалой и не использовал свои отношения с самодержцем ради карьеры и обогащения. Свою связь с царем он использовал только тогда, когда началась первая мировая война. В своей погибшей в канцеляриях записке Рощаковский писал, что самым главным флотом в России должен стать совершенно новый флот — северный. Что необходимо использовать незамерзающие полярные порты для снабжения России, необходимо проложить железную дорогу и между Мурманском и Петербургом... В 1914 году Рощаковский бросает дипломатическое ведомство и возвращается на военную службу. В нарушение всех правил чинопроизводства он получает звание контр-адмирала и назначение генералом-губернатором Кольского полуострова с почти неограниченными полномочиями.
Он был способным колониальным администратором — Рощаковский. Совсем таким, как почитаемые им коллеги из английских и нидерландских колоний. Мурманскую дорогу строили военнопленные, тысячи китайцев, привезенные из-за тридевять земель. Рощаковский не жалел ни людей, ни денег. А пока дорога строилась, он организовал перевозку снарядов из Англии в новый порт Романов, откуда они перевозились до ближайшей станции на оленях... Рощаковский до того был занят своим новым делом, что почти и не виделся со своим державным дружком.
Пока его обухом по голове не стукнули революция и отречение царя от престола. Рощаковский знал, что Михаил, которому царь передал свои спутавшиеся бразды, имеет способности к царствованию еще более скромные, чем Николай...
— Покойный наш государь был человеком превосходного воспитания, очень деликатный, хорошо знавший свое — царское ремесло... Он знал, как и с кем разговаривать, да, да — превосходно это умел! Памяти был необыкновенной и понимания особенностей и деликатности разговора... С гусаром разговаривал иначе, чем с конногвардейцем, с семеновцем по-другому, чем с преображенцем... Мог говорить с любым профессором, и, с мужиком умел запросто разговаривать! А что еще требуется, в конце концов, от царя? Ну, от русского царя еще, конечно, требуется способность управлять державой. И государь мог бы это делать, если бы не его проклятая деликатность, неуверенный характер да эта огромная, ну огромнейшая же орава бездельников царской фамилии! Мало им всего, что имели, каждый еще лез в советники, руководители, в управляющие... А государь не имел сил и характера своего отца. И еще — семья, такое тяжкое горе в семье!..
— Это вы про царицу?
— Ну, сударь мой,— что же вы вслед за этими, за репортерщиками будете гадости про нее говорить? Что она, с Распутиным, что ли, спала? Государыня была глубоко несчастной женщиной... Понимаете, рождаются одни девочки, одни девочки... Престол русский уходит из семьи, впервые прерывается прямое престолонаследование, считает себя в этом виноватой... И истеричка при этом — бегает по монастырям, бьет поклоны, выпрашивает у бога наследника... А когда рождается наследник, выясняется, что он вроде и не жилец! Она не только Распутину, черту с рогами могла душу заложить, чтобы спасти сына!.. Вот так, батенька. А Михаил Александрович был милейший человек, но только в полку. И даже не в гвардейском, а только в армейском полку, где-нибудь в Калуге. И не выше полковника. Для командования полком не годился — был застенчив, жалостлив, терпеть не мог придворных церемоний, адвокатишку какого-нибудь паршивого стеснялся, как барышня провинциальная кавалера... А ведь учили на царя! Учили без всякой такой пользы — бесполезное, батенька, было дело!
Рощаковский примчался в Петроград на другой же день после того, как Михаил — вслед за братом — отрекся от престола. И больше уже никаких иллюзий не строил.
— Развалилась империя. Да-с. Ну. эти субчики — министры, начальники департаментов, сенаторы — все они гроша ломаного не стоили. Без роду, без племени, живут от казны, ни достоинства, ни чести — зависят только от службы, от карьеры. И ради нее — на все готовы. Говорят и делают только то, что может понравиться государю, государыне, великим князьям. Да что там — государевой фамилии! Всякой сволочи хотят нравиться, если только это может помочь им удержаться. Распутину — Распутину! Иллиодору — Иллиодору! Иоанну Кронштадтскому — и ему!.. О России — никто не думал! Ну, а коренные русаки, настоящая русская-то аристократия, они плевать хотели! Служить им — без надобностей, денег не нужно, да еще и унижаться не привыкли. И повыродились, конечно, многие. А эти — засранцы из купцов, так и вовсе ничегошеньки не поняли. Думали, что можно годами играть в парламент. Научился, болван, сухой херес пить за обедом и думает, что уже спикером стать может!
- Да вы — марксист настоящий!
— Монархист я, батенька, а не марксист! Вашего этого Маркса и не читывал никогда и читать не буду. Все ждут умных советов от евреев! Каждый губернатор держал около себя умного еврея, советовался с ним, себе не верил, других русских считал глупее... Конечно, евреи — народ умный, огонь и воду прошел, так ведь если считать, что ум от страданий, то русские не глупее должны быть! А ваш Маркс — он у вас, как умный еврей при губернаторе... Да-с. Разваливается Россия. И каждый от нее урвать хочет, хоть чем-нибудь поживиться... Бардак я застал в Петрограде поистине вавилонский. Служить некому, да и незачем...
И Рощаковский немедля уехал из России. Он стал первым эмигрантом. Он прибыл в Стокгольм почти одновременно с приездом в этот город маленькой группы политических эмигрантов, ехавших в Россию из Швейцарии, через воюющую Германию, в «пломбированном вагоне»... Рощаковский — с его знаниями, энергией и репутацией — довольно быстро нашел себе высокооплачиваемую работу в судостроительной фирме, казалось, что он навсегда отошел от какой бы то ни было политической деятельности.
Пока не началась гражданская война. Здесь он занял позицию настолько странную для человека его убеждений, что к нему приезжали убеждаться в том, что это так — делегаты от Колчака, от Деникина. Технический директор судостроительной фирмы начал выступать в печати, на собраниях, писать брошюры и страстные статьи, обращаться к русским офицерам в белых армиях... Рощаковский всех их убеждал, что победа «белого дела» означает полное крушение России как суверенного и великого государства. Победа белогвардейцев означает, что Россия станет на десятки, если не на сотни лет — фактической колонией иностранцев. Что за победу в гражданской войне бывшие правящие классы заплатят страшной ценой расчленения империи и полной потерей независимости. И что в России есть лишь одна сила, способная сохранить единую и неделимую Россию,— большевики. Только победа большевиков может сохранить Российскую империю и воссоздать, да и расширить ее могущество.
Фирма уволила своего директора, впавшего в большевизм, имя его было проклято как изменника, в него стреляли белогвардейцы, а Рощаковский упрямо отбивался от всех нападок и заключал пари с теми представителями шведской аристократии, которым было смешно и весело продолжать дружить с этим взбесившимся русским.
В начале тридцатых годов овдовевший Рощаковский, совершенно одинокий, не имевший детей, дико страдавший от ностальгии,— попросился на Родину. В Москве его приняли с редким почтением. Он был назначен главным консультантом по военному судостроению, ему дали почти все, что могли дать: высокое жалование, квартиру, пайки, машину... С ним беседовал Сталин, он бывал часто у Ворошилова. В 1937 году его, натурально, посадили и после того, как долго держали в тюрьме без допросов, постановлением «Особого совещания» дали пять лет как СОЭ — «социально опасному элементу». В этом качестве я его и застал в этапной камере Бутырской тюрьмы.
Рощаковский был мне бесконечно интересен. Настолько, что я почти все время проводил в разговорах с ним. Он был для меня настоящим открытием. Начать с того, что впервые я понял, что значит быть «воспитанным человеком». И не в том дело, что все, что этот старик делал,— было изящно, красиво, элегантно. Он ел деревянной ложкой тюремную баланду так красиво, что невозможно было отвести глаз... В дикой и омерзительной жизни огромной камеры, набитой людьми, которые тут же, при всех, едят невкусную пищу, отрыгивают, мучаются распирающими их газами, пользуются вонючей парашей, отравляют воздух зловонием немытых потных тел — в этой обстановке Рощаковский вел себя так, что ничто в нем не раздражало окружающих. Не оскорбляло слуха, зрения — ничего! Он был прост, совершенно естествен в обращении с любым человеком, в нем не было ни тени фамильярности, высокомерия, желания подладиться под собеседника или же чем-то его унизить, загнать в угол эрудицией, опытом...
Это было просто удивительно! Он был убежденный монархист, националист и антисемит. Я был коммунистом, интернационалистом и евреем. Мы спорили почти все время. И выяснилось, что можно спорить с полностью инаковерующим не раздражаясь, не впадая в ожесточение, с уважением друг к другу... Для меня это было подлинным открытием...
Но не воспитанность была главным, что отличало его от всех людей, с которыми я встречался в тюрьме. Он был единственным, кто был счастлив. Да, да — он был совершенно счастлив и этого не скрывал. Я знал людей, которые внешне тоже выражали свое удовольствие. Но это не было никаким счастьем, это было самое обыкновенное злорадство.
Таким, например, был Цедербаум — брат Мартова. Это был высокий, неумный и недобрый человек. Он множество лет провел в ссылке и был весьма развращен бездеятельной и привилегированной жизнью знатного ссыльного в относительно либеральные времена. Цедербаум с удовольствием вспоминал, как он жил ссыльным в каком-то областном или окружном городе — не помню в каком. До революции он имел отношение к аппарату Второго Интернационала, его знали — вероятно, больше как брата Мартова — все деятели Второго Интернационала, которым повезло больше, нежели их русским коллегам. В день его рождения к особняку, где жил ссыльный, подкатывали — одна за другой — машины с начальниками местного ГПУ. Каждый привозил огромный торт, поздравлял своего подопечного и вручал телеграмму от одного из премьер-министров «дружественных» стран. Тогда почти все европейские премьер-министры были социалистами — Франции, Бельгии, Швеции, Норвегии, еще где-то... Пышными и многозначительными словами они поздравляли своего друга, и тень их правительственного величия падала на Цедербаума, который начинал себя чувствовать почти премьером...
Конечно, все это идиотское благополучие в 1937 году лопнуло, Цедербаума посадили и привезли в Москву. Но он так ничего и не понял и был убежден, что и дальше он будет жить в привилегированной ссылке и ждать лучших дней. Он не подозревал, что его ждет каторжный труд в лагере или голод тюремной камеры, а под конец — пуля в затылок при очередной «ликвидации» по присланным из Москвы спискам. Пока что он упивался радостным чувством мести, злорадства. Демонстрируя, что его — старого тюремного сидельца — ничто не смущает, он непрерывно ходил по камере, перешагивая через лежащих на полу людей, и мурлыкал под нос какие-то французские песенки. Иногда он останавливался перед каким-нибудь совершенно убитым и раздавленным человеком, внимательно в него всматривался и сочувственно спрашивал:
— Что с вами, коллега? Что случилось? На вас смотреть просто страшно! Что произошло?.. А-а-а! Не понял сразу. Вас посадили в тюрьму! Вот что, оказывается, вас огорчает, поражает, удивляет, убивает! А когда это вы делали с другими, то вас это не огорчало, не поражало, не удивляло, не убивало... Других, значит, можно, даже нужно! А вот вас, оказывается, нельзя! Ох-хо-хо!... Нет, голубчик, про все это уже давным-давно было написано: и в Библии, и в элементарном учебнике истории... Просто вы никогда ничему не учились. Ну, поучитесь, коллега — может, и поумнеете...
Рощаковский совершенно не злорадствовал, ему не было присуще чувство мести, он был счастлив от того, что он — по его убеждению — наконец-то дождался того, во что он страстно верил.
— Да, вы молоды, вам этого не понять: пройти через такие муки разгрома всего дорогого, главного в жизни, жить в страданиях, веря в воскрешение этого дорогого — и дождаться, наконец! Бог надо мною смилостивился, дал мне к концу моей жизни увидеть это счастье!
— Какое же?
— А хотя бы вот этой тюрьмы. Я дожил до того, что увидел, наконец, тюрьмы, набитые коммунистами, этими, как их — коминтерновцами, евреями, всеми политиканами, которые так ничего совершенно не понимают, что же с ними происходит. Вот поглядите на них, милейший Лев Эммануилович,— крупные посты занимали в государстве. По-нашему, по-старому — директора департаментов, товарищи министов, члены Государственного совета... Ну, при нас такие хоть политикой не занимались, а ведь эти всю жизнь только политикой и занимались... И все равно — ничегошеньки не понимают! Ни того, что с Россией происходит, ни того, что с ними происходит. Все думают, дурни, что ошибка какая-то случилась! А я — не политик, а просто думающий русский человек — все время ждал этого и надеялся на него, на великого человека, наконец-то ниспосланного нашей многострадальной родине...
— Ну, объясните мне — одному из дураков,— что же происходит?
— А происходит, батенька, сызнова — как когда-то после Смутного времени — становление великого русского национального государства с его великими национальными задачами.
— Это какими же?
— А это — превращение России в самое могучее, диктующее другим народам свою волю государство! Это воссоединение России в ее старых границах, это присоединение Галиции, это захват Балкан, это решение вопроса о Дарданеллах и выход России в Средиземное море. это укрепление России на Ближнем Востоке, это наше проникновение в сердце Европы — в Богемию и Моравию, в Чехию и Словакию, наш выход на Венгерскую равнину... Объединить, железом и кровью объединить всех славян в сверхмогучее государство — вот исконная и великая задача, которую не сумели выполнить Романовы и что суждено сделать другим — более великим людям...
— Ну, вот — уже и мадьяров включили в славянское государство! А они славян терпеть не могут... А у румын — кроме православия, что общего со славянами? А народы Средней Азии, они что — тоже входят в славянский союз?
— Ну, батенька,— сартам там, киргизам, башкирам — всем им суждено быть нашей колонией всегда и до конца веков! Да и вообще, государство — это не благотворительное заведение! Вам, евреям, уже давно забывшим о собственном государстве, этого не понять! Вы заняты вещами благородными и красивыми: философией, искусством, социальными там теориями... А государство — оно может быть только национальным, и делается такое государство не поэтами и музыкантами, а холодными, железными людьми... Ах, как я был бы счастлив: дожить бы, когда этот великий, нет — величайший человек!— поймет полностью свою задачу, станет основателем новой русской династии — Иосифом первым!..
— Так он же не русский. И никакой не славянин...
— Ну и что? Во всех государствах основателями новых и прочных династий были чужаки. В Англии — ганноверы, в Швеции — бернадоты, в России — голштин-готорпы... Это не имеет никакого значения! Слушайте, а дети у него есть? Сыновья?
...Я вспомнил Яшу Джугашвили, его фанатичную скромность, одержимую честность и рыцарственность, его нелюбовь к отцу, отцовскому коварству...
— Я хорошо знаю человека, которого вы прочите в цесаревичи. Нет, из него царя не сделать!..
— Ну и что! Убьет его. Как это сделал Иван, как сделал Петр. А младшего сына воспитает, чтобы был царем! А нет младшего — родит, возьмет на воспитание — нет, человек, который основывает династию, уж всегда подготовит себе преемников!
— В одном своем фельетоне Михаил Кольцов писал, что это так же невозможно, как невозможно себе представить Сталина во фраке или мундире с генеральскими погонами...
— Дурак ваш этот фельетонщик! Кольцов — еврей, наверное, и не понимает государственного таланта. А Сталин — он еще будет ходить в эполетах фельдмаршальских, и вокруг него свита будет в генеральских погонах, и трястись перед ним будут так, как перед Петром, не тряслись, и Николай Павлович будет по сравнению с ним либералишкой жалким...
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/auth_pages.xtmpl?Key=9202&page=129
Добавлено: 15 Ноябрь 2008 00:47