Примечания борт-механика□□□
Лев КАССИЛЬ
□□□
И вел их свет ночных планет, карта северных звезд...
(Редиард Киплинг).
Вот жизнеописание летчика
Анатолия Дмитриевича Алексеева с поправками и комментариями его борт-механика
Сугробова Константина Николаевича...
Они сидят у нас в гостях, пилот и механик, и отмалчиваются, отнекиваются: их просят рассказать о себе, а они оба, и худощавый с мягкими редеющими волосами Алексеев, замечательный мастер ледовой разведки, один из лучших, отважнейших пилотов Советского Севера, и его неотлучный борт-механик, крепыш Сугробов, пухлогубый, с упрямым подбородком, — оба они, и пилот, и механик, по-«молоковски» немногословны. Арктика не любит краснобаев. На морозе болтовня нарушает дыхание. А в воздухе вообще не разговоришься. И оба понимают друг друга без слов. Легкий кивок, движение плеча пилота, и сидящий сзади борт-механик, умеющий распознавать выражение спины и затылка, уже знает, что ему надо делать. А тут просят рассказать всю жизнь. Да ведь для этого потребуется столько слов, что в Арктике их хватило бы на несколько лет. Алексееву кажется, что и рассказывать, собственно, нечего
— Жизнь у меня вообще очень нормальная, — говорит Алексеев, — и никаких таких особых эпизодов, и мамка меня в детстве не роняла, так что вы не трудитесь искать, что вот, мол, как это пишут, еще в раннем возрасте он почувствовал стремление летать... Вообще, честное слово, если уж вам так интересно, взяли бы трудовой список, там все точно сказано по датам. А так решительно ничего интересного. На войне я тоже не был.
— Как же это не были, Анатолий Дмитриевич, — прерывает его ворчливый, медлительный голос Сугробова, — а против Антонова-то?
— Ах, да, это!.. В 21-м году я участвовал в боях по ликвидации банд Антонова, там были Тухачевский, Левандовский, бригада Котовского. Ну, я пошел добровольцем в Красную армию, не дожидаясь призыва. В пехоту. С лошадьми я не в ладах. Я раз в жизни пытался сесть на лошадь, и то неудачно: она, подлая, внезапно остановилась, ну, и я кувыркнулся, «скапотировал» через голову. Признаться, я до сих пор их немножко побаиваюсь, лошадей. Это нерегулярный механизм, это коварный механизм.
—- Разобрать его невозможно, — соглашается с ним Сугробов, единственный раз за все время нашей беседы.
В Красную армию Анатолий Дмитриевич пошел, окончив командные электротехнические курсы.
— Нет, это не было увлеченьем, — говорит Алексеев, — этот термин мне вообще не нравится. В нем что-то легкомысленное. А я начал серьезно заниматься. Мне многое удалось приобрести самому усидчивостью, трудом. Это до сих пор сохранилась такая привычка к занятиям, даже в одиночном порядке. И вот радиотелеграфия меня и в воздух подняла. В те поры не была еще решена технически задача двусторонней связи между самолетом и землей, и я, не имея никакой мысли быть когда-нибудь пилотом, поднялся в воздух, чтобы выяснить некоторые обстоятельства приема в воздухе. Но, честное слово, вовсе нс собирался стать пилотом.
Затем Алексеев был переведен в части морской авиации в Севастополь. Здесь он встретился со знаменитым Б. Г. Чухновским. Они служили оба в одной части. «Это была роковая для меня встреча» — шутит Алексеев. Чухновский был инициатором ледовых разведок в Карском море. Рассказы Чухновского, его заманчивые проекты заинтересовали Алексеева. Чухновский собирал силы, чтобы в 1928 г. двинуться на север и организовать широко ледовые разведки. Алексеев стал готовиться вместе с ним. Но тут разнеслась весть о гибели дирижабля «Италия». И Алексеев вместе с Чухновским полетел в историческую экспедицию — спасать людей неудачливого итальянского дирижабля. Группа Чухновского, состоявшая из Чухновского, Алексеева, Страубе, Шелагина и Федотова, была, пожалуй, в то время единственной, готовой к столь рискованному походу
— Ну, тут рассказать нечего, это всем давно известно... Первым заметил людей на льдине Шелагин. Шли мы на высоте 40 метров. Был туман. Но мы были убеждены, что людей нужно найти во что бы то ни стало. И Шелагину все время мнились то там, то здесь погибающие итальянцы. Он уже раза три кричал: «Люди, люди! ». А никаких людей, разумеется, не было. И, когда он, кажется, уже р четвертый раз закричал, что видит людей, мы уже не хотели обращать внимания, но, к величайшему нашему изумлению, на льду действительно оказались люди.
На стене редакционной комнаты, где идет наша беседа, прибит разбитый пропеллер. Его концы обгрызаны полярными льдами Летчики, посещающие редакцию, поглядывают на обломок винта (м-да... было дело) и читают на дощечке: «Подарок Б. Г. Чухновского»... «Этот винт был разбит тогда», — вспоминает Алексеев. Сообщив на ледокол весть, которая радостно всполошила весь мир. Чухновский с Алексеевым пошли к берегу, где туман был несколько приподнят, машина садилась на лед, стала бороздить его и сломалась на торосах... Когда ледокол возвращался из кампании, в Ленинграде, около Кронштадта, его встретили суда с корреспондентами. Один из них стал просить Шелагина рассказать что-нибудь об экспедиции. Механик долго думал... «Экспедиция была трудная, — сказал он затем. — тяжелая. Там сырость. И от сырости магнето отказывают». Больше он ничего сказать не мог. «А нужно сказать, что магнето ни разу не отказывали», — смеется Алексеев, не подозревая, видимо, что сам он рассказал об исторической экспедиции немногим больше Шелагина...
— Вот так и началась моя полярная работа, которая тянется и по сне время и, надеюсь, будет тянуться до смерти. То-есть я считаю свою жизнь теперь совершенно запланированной.
После полетов с Чухновским в 30-м г. Алексеев стал ходить командиром самолетов, мало-по-малу стал «подлетывать» и после двухнедельной тренировки получил в ведомстве Аэрофлота пилотское свидетельство. Верный своему учителю Чухновскому, он стал арктическим летчиком. Север прельщал его не «айсбергов треском или китов плеском». Его увлекала (хотя он и не любит этого слова) деловая романтика Советского Севера. Он гордится тем, что стал там не только летчиком-профессионалом, вольным человеком воздуха, но полноправным и активным участником грандиозного строительства на северной окраине советской земли. Из года в год жизнь менялась на его глазах. Он помнил Игарку, где не было ни кола, ни двора А теперь под крыльями его самолета проплывают огромный, прекрасно оборудованный порт, новые поселения. Каждый его полет в эти края был каким-то новым шагом в освоении бескрайных земель. Пусть мелочь, пустяк иногда, но и эта мелочь облегчала жизнь работников Севера, где летчик с почтой, товарами — самый желанный гость. Алексеев слышал — ругают кооператоров: «Черти, керосин не привезли, ползимы керосина не будет» И в следующий рейс он привозил несколько банок керосина.
Он летал в ледовой разведке. Ходил на Новую Землю. Работал от Архангельска до Варнека, от Варнека до Диксона, от Диксона до Челюскина, от Челюскина до Нордвика.
— Мне было бы скучно ходить на других, может быть, более легких, линиях или летать только над своим аэродромом. Это все равно, что сравнить работу наездников, жокеев на бегах, скачках, знающих лишь свою круговую дорожку, и ашхабадских конников, которые проделали путь из Туркмении в Москву... Словом, жизнь моя теперь окончательно запланирована. Вот и все.
— Хорошенькое «все», Анатолий Дмитриевич, — вмешивается Сугробов, — а про аварии что же не расскажете? — Ну, что тут рассказывать? — Как «что»! А на Нордвике?
— Там получилось вот что на этом участке. Там у нас слепой полет вышел. Видите ли... при полете из Волочаевки на Нордвик, не доходя до Нордвика приблизительно этак час... («Что вы, Анатолий Дмитриевич, минимум час 45 минут! ») Ну да, часа так за полтора я стал слепнуть в воздухе от сверкания снега и льдов. Типичный случай снежной слепоты. Только очень сильный. Надо было страшно напрягаться, чтобы увидеть, где берег, где тундра, где вода. Летели мы на машине «П-5». Сперва один глаз стал, как в тумане, потом и другой закрыло, а погода была превосходная, ясный день, солнце, и туман разошелся. Все как будто в порядке, а я слепну... Обычно это бывает там на другой день после полета при ярком солнце, а тут вдруг неожиданно накатило. Я был без очков.
— И я ослеп на левый глаз, — говорит Сугробов, — правый еще кое-как смотрел. Так с одним моим очком из четырех возможных и вели самолет.
Это был самый страшный из «слепых» полетов. У Алексеева в этот момент было потеряно девять десятых зрения. Кое-как он нашел силуэты двух сопок, с трудом определил положение солнца, инстинктивно угадал местность и повел на посадку.
— Я тянул на моторе. Потом мне кажется, что пора садиться, время подходит, как будто должна уже земля быть. Начинаю щупать аэродром. В это время Константин Николаевич, который своим недремлющим единственным оком смотрит на это пространство. кричит мне, что это — торосы.
— Я вижу, что он начинает тыкаться куда-то, — комментирует Сугробов, — и, как только хватило голосу, крикнул: «куда ты лезешь — торосы! » Он дальше потянул.
— В результате бензин кончился. Ну мы и не дотянули 20 метров. Это оказалась небольшая площадка перед аэродромом, около 50 метров.
— Скажете же вы, Анатолий Дмитриевич... 50 метров! Да там 25 не было
— Ну, это ты. Костя, хватил. Метров 35... Ну, и вот, машина наша въезжает в торосистую гряду, шасси зажимаются, как в тиски, звон растяжек, — и мы подломались.
— Хорошее дело «подломались»... Фюзеляж пополам, мотор вниз провалился, крылья сложились, все рухнуло. А шасси и лыжи, вот удивительное дело, в полной сохранности! У нас еще третий был, пассажир, он спиной к ходу сидел. Встает и говорит: «Ну вот. благополучно долетели». Он думал, что так и должно быть: прилетели и сложили машину.
Алексеев вспоминает потом и рассказывает так же скромно, лаконично о своем замечательном, подлинно героическом полете на Северную Землю, на острова Каменева в 1934 году. Надо было вывезти зимовщиков, сидевших там два года с маленьким количеством продуктов, рассчитанных лишь на одну зимовку. Летели на тяжелой машине. Полет был очень рискованным. Был конец августа, начало сентября. Началось замерзание озер, берега. Северная Земля высока и гориста. Нужно было держаться берега. А берег очень извилистый. От ударов лодки гидросамолета о льдины началась течь. Рулить было очень трудно. И все же Алексеев долетел, принял на борт зимовщиков, уложил в машину больного цынгой и доставил всех людей на «Литке».
— Я использовал этот полет для внимательного изучения берега, — говорит Алексеев, умалчивая о всех лишениях и опасностях, которые пришлось ему вынести в том полете, о невероятных трудностях с доставкой горючего, о томительных поисках просветов в тумане...
Они сидят с нами в светлой, уютной комнате, замечательный полярный летчик Алексеев и его борт-механик, они чертят в воздухе воображаемую карту далеких пространств, где проходит их «запланированная» жизнь, где
«... темны лежат, и голы лежат гнезда птиц и дюны, и лед,
И мятелью томим, надо льдами зим сполох в ночи встает;
И бог, обрывающий айсберги и в море ведущий лед,
Слышит, как плачет лисенок и ветер в снегу поет... ». 
