Полярная Почта

**ББК-10** » 19 Май 2025 18:55

Еще лет 10-12 назад хотелось сделать персональную тему о Абрамович-Блэк Сергее Ивановиче. Но учитывая неоднозначные комментарии коллег по Форуму, ныне покойных, и, небольшое количество фактического материала не решился. Теперь, учитывая, что мое "время к вечеру" создам персональную тему.

**ББК-10** » 19 Май 2025 18:58

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (29.09 (10.10) 1895 - 1942)
русский писатель-маринист, редактор, моряк, штурман-гидрограф, капитан 3-го ранга.

Родился в семье железнодорожного служащего. Закончил реальное училище в Санкт-Петербурге.
Учился в Петербургском политехническом институте на кораблестроительном отделении.
В 1915 году произведён в мичманы, закончив гардемаринские классы, получает первый офицерский чин мичмана, служил на линкоре «Цесаревич» («Гражданин»), корабельный ревизор. Участвовал в Моонзундском сражении, командуя кормовой 12-дюймовой башней линкора. Член судового комитета.
Участвовал в Ледовом переходе Балтийского флота в 1918 году.
В 1919 году служил на Волжско-Каспийской флотилии, участник взятия Елабуги и Перми.
С 1920 года на Балтийском флоте, командир группы моторных тральщиков, командир эсминца «Инженер-механик Зверев», старший флагманский секретарь командующего морскими силами Балтийского моря.
С 1922 года на Дальнем востоке, командир монитора «Свердлов».
С 1927 года командир эсминца «Железняков» на Балтийском флоте, c 1928 года в запасе.
Участвовал в гидрографической экспедиции в Якутии.
Работал в морской секции ОСОАВИАХИМа.
С началом Великой Отечественной войны мобилизован в звании капитана 3 ранга, на должности редактора многотиражной газеты на крейсере «Киров» КБФ.
Написал более 1000 очерков, 160 рассказов, несколько радиопьес для газеты «Красный моряк», в том числе «Русские в Средиземном море», «Североморцы», «Капитан-лейтенант Лазо». По его сценарию снят фильм «Моряки» (1939).
Наиболее известные его произведения — путевые очерки «Записки гидрографа» (1934) и роман «Невидимый адмирал» (1936) о Моонзундском сражении.
В декабре 1941 года арестован по обвинению в пораженческих настроениях (попытке сдать крейсер противнику — протестовал против намерения командования взорвать крейсер при возможной сдаче Ленинграда), был приговорён к десяти годам заключения, умер в тюрьме от дизентерии.

Ссылки на Форум "Полярная почта":

Абрамович-Блэк С.И. Записки гидрографа. Книга 1.
Абрамович-Блэк С.И. Записки гидрографа. Книга 2.

**ББК-10** » 19 Май 2025 19:02

Сергей Иванович Абрамович-Блэк
(1895-1942)
РАЗМЕРЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

В одном из своих рассказов, опубликованном в 1940 году в журнале «Краснофлотец», Сергей Иванович Абрамович-Блэк с характерной для его стиля яркостью описывал следующую ситуацию. Финская война, залив покрыт льдом, корабли не участвуют в боевых действиях. «Водолазы скучают - пробоин нет. Значит, и работы нет. А воевать хочется...» Неожиданно команда получает приказ - важное задание. Водолазов буксируют на волокуше за танком по льду, почти к самому берегу, занятому противником. Им приходится под обстрелом поднимать из полыньи некий ящик. По толстому бронированному нагруднику одного из водолазов чиркает пуля. Танк ведет ответный огонь по берегу. Все, однако, кончается благополучно - ящик поднят, водолазы возвращаются.
Естественно, у нас возникают вопросы. Что находилось в ящике, который поднимали со дна водолазы в рассказе Абрамовича-Блэка? Как ценный груз мог оказаться вблизи вражеских позиций? Следствие это чьей-то ошибки, халатности или, быть может, ящик принадлежал финнам? Мог ли он оказаться настолько ценным, чтобы оправдать смертельный риск не только водолазов, но и танка с экипажем? Едва ли современный автор оставит без ответа эти вопросы. В рассказе, о котором идет речь, особой добродетелью выглядит как раз то, что у героев не возникает никаких вопросов.
В центральном произведении С. И. Абрамовича-Блэка, романе «Невидимый адмирал», повествующем о событиях осени 1917 года, есть такой эпизод. Герой романа, мичман Валицкий, помогает матросам уничтожить запасы спирта на винокуренном заводе в одном из пригородов Таллинна. Подвал залит спиртом из опорожненных емкостей. Внезапно на улице слышится ругать и в окно подвала падает женщина. Прежде чем ей успевают прийти на помощь, женщина захлебывается спиртом и гибнет. Где-то щелкают выстрелы. Валицкий, выбежав на улицу, пытается отыскать виновных, но сам по недоразумению едва не становится жертвой самосуда. Его выручает знакомый матрос-большевик.
Нет оснований считать, что Сергей Иванович сознательно стремился насаждать своими произведениями такое отношение к жизни и смерти. Оно было вполне в духе времени. «Незаменимых у нас нет»,- говорил Сталин. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой»,- пелось в известной довоенной песне.
Сергей Иванович Абрамович (Блэк - авторский псевдоним, взятый им позже) родился в Саратове. Шел 1895 год. О своем происхождении он писал: «крестьянское», хотя Всеволод Вишневский отмечал в предисловии к «Невидимому адмиралу», что Сергей Иванович родился в семье железнодорожного служащего. Зная, какую роль в то время играла в анкетах графа «социальное происхождение», можно выдвигать различные гипотезы о причинах этого расхождения.
С 1905 года Сережа Абрамович учится в Петербурге в реальном училище, интересуется историей, пробует писать стихи. Незадолго до войны поступает в Петербургский политехникум на кораблестроительное отделение. С началом войны идет добровольцем во флот. В 1915 году, закончив гардемаринские классы, получает первый офицерский чин мичмана, воюет на Балтике, участвует в революционных событиях. После Февраля 17-го года - член судового комитета линкора «Цесаревич», корабельный ревизор. Он участвует в знаменитом Моонзундском сражении с превосходящими силами германского флота. На флоте не оставляет литературных занятий, в частности, принимает участие в выпуске кают-компанейской газеты «Бодряга».
Послеоктябрьский послужной список Сергея Ивановича также достаточно интересен. Тут и должность старшего флагманского секретаря командующего морскими силами Балтийского моря, и служба в военно-морской инспекции, и командование эсминцем и канонерской лодкой, должность помощника командира крейсера «Профинтерн», несколько лет службы на Дальнем Востоке.
Все большее место в жизни Сергея Ивановича занимает литература. Писательское его становление приходится на бурные и противоречивые 20-е годы.
Сразу после революции «всюду - даже на отдаленных базах и островах, например, Або, Аренсбург,- возникли флотские газеты и журналы. Газеты наполнены страстными исповедями матросов, сотнями наивных стихов, писем, обращений ко всему человечеству. Были даже письма к буржуазии с призывом „понять и усовеститься". Характерно, что газеты не дали полной разрядки энергии. Матросские массы (до 120000 чел. на Балтийском море, до 40000 чел. на Черном море и до 30000 чел. на Каспии, на Севере и на Дальнем Востоке) требовали чисто литературных изданий. Это ... было удивительное проявление революционной творческой энергии»,- писал Вс. Вишневский.
Издаются журналы, возникает множество литературных объединений. Вот выдержка из предисловия Вс. Вишневского к «Невидимому адмиралу», имеющая непосредственное отношение к литературному пути Сергея Ивановича. «...Моряки-писатели концентрируются вокруг флотской газеты и нового журнала „Красный флот". Именно сюда, к этому центру начали подтягиваться начинавшие тогда Л. Соболев, С. Абрамович-Блэк...»
К 1927 году относится интересная характеристика С. Абрамовича в протоколе ежегодной аттестации.
«Характера мягкого, здоровья слабого, страдает бессонницей. Своей деятельностью старшего помощника тяготится, так как за трехлетнее командование башканлодкой* на реке Амуре привык к самостоятельности. Обладает инициативой. Дисциплинирован. С подчиненными обращаться умеет. Пользуется авторитетом. Способен, развит. Свободно разбирается в оперативных вопросах и вопросах морской тактики. Принимает участие в общественной жизни - литературные доклады, организовал морской уголок у шефа, сотрудничает в морском журнале. Вопросами политики интересуется, особенно международной, но при проверке минимума политзнаний такового не выдержал. Интересуется военной химией».

* Башенная канонерская лодка.

Аттестация следующего, 1928 года, оказалась более суровой. Без специального исследования трудно сказать, насколько выдвигаемые в ней обвинения были справедливы, а насколько являлись следствием неизбежных конфликтов между служебными обязанностями и серьезными занятиями литературой.
С 1928 года Сергей Иванович находится в запасе. Видимо, он испытывал материальные затруднения. Вот выдержка из письма Вс. Вишневского Адаму Дмитриеву, редактору «Красной звезды»: «Прошу, побеседуй делово с Блэком о „Моонзунде". С января ему надо обеспечить "жизнь", "харч",- иначе как же роман? - Возьмись за дело, тяни автора, помогай... Словом: надо договор... А общие слова Блэку его не накормят». Письмо это датировано октябрем 1934 года. В нем упоминается работа над романом «Невидимый адмирал» (первоначальное название «Моонзунд»). Едва ли, однако, Абрамовичу-Блэку жилось легче несколькими годами раньше, когда он был как литератор менее известен.
До 1936 года С. Абрамович-Блэк написал более 500 очерков, 35 рассказов, несколько радиопьес, три популярные морские книги для детей. Правда, значительная часть всего этого, вероятно, писалась для заработка.
К настоящей литературе можно без натяжек отнести, пожалуй, две главные его книги: путевые очерки «Записки гидрографа» (1934) и роман «Невидимый адмирал». Основой для «Записок» послужили впечатления от путешествия по Якутии (Сергей Иванович был участником гидрографической экспедиции).
Критика в целом благожелательно встретила «Записки», отмечалась «исключительная добросовестность автора». Однако любой поступок, в результате которого человек оказывался на виду, мог быть в те годы смертельно опасным. Труд литератора напоминал хождение по минному полю. На сравнительно благополучном фоне появилась критическая статья, являющаяся, по существу, политическим доносом.
Некто Бочачер**, заместитель редактора журнала «Советская Арктика», обвинил автора «Записок гидрографа» в том, что «типично мелкобуржуазное отношение к малым народам Севера сквозит во всей книге...», «тени большей частью рисуются не с наших позиций». К счастью для Сергея Ивановича, «оргвыводы» из этой статьи сделаны не были.
Между тем, Блэк заканчивает работу над «Невидимым адмиралом». Большую поддержку Сергею Ивановичу здесь оказывал Вс. Вишневский. Вероятно, их связывали не только деловые, но и дружеские отношения. Это подтверждается перепиской Вишневского с А. Дмитриевым. В одном шуточном письме Вишневский пишет: «Адам! То, что здесь будет сообщено, держи втайне. Я с Блэком формирую в Москве отряд моряков в Абиссинию...» И в конце этого письма: «Так В. В. и Блэк хотели малость позабавить своего дорогого друга Адамыча».
Первое издание романа вышло в 1936 году. В 1937 появляется второе издание, в 1941 - третье. Оно было подписано к печати спустя считанные дни после начала войны.
Центральным событием романа является Моонзундское сражение между кораблями Балтийского флота и флотом кайзеровской Германии, стремящемся прорваться к Петрограду.
«Невидимый адмирал» романа - это большевистская партия, которая на фоне нарастающего хаоса, военной катастрофы готова защищать не старую, нет, а новую, революционную Россию.
Герой романа, мичман Валицкий, во многом похож на автора. Как и Абрамович-Блэк, он, не будучи дворянином, учился в политехникуме, затем поступил в гардемаринские классы и по их окончании получил чин мичмана. После Февральской революции оказался членом судового комитета и ревизором на линейном корабле. Выбор героя позволил Абрамовичу-Блэку дать удачный «срез по вертикали» - от матроса до командира линейного корабля...
Не будем подробно останавливаться на многочисленных рассказах, очерках, которые продолжает печатать Абрамович-Блэк после выхода в свет «Невидимого адмирала». Здесь можно найти рассказы о Северном флоте, содержащие пышные славословия Сталину и проклятия в адрес Троцкого, корреспонденции с финской войны. После присоединения Эстонии - исторический очерк о Таллинне.
После начала Великой Отечественной войны Абрамович-Блэк снова на действительной службе. К сожалению, документальных свидетельств о последних месяцах его жизни пока отыскать не удалось. Мы располагаем, однако, свидетельствами людей, лично знавших его.
Поэту Всеволоду Азарову запомнился щеголеватый, подтянутый Абрамович-Блэк в прифронтовом Таллинне лета 1941 года, на котором красовалась форма капитана 3-го ранга. Затем мы видим Сергея Ивановича в блокадном Ленинграде - он прикомандирован к редакции многотиражной газеты знаменитого крейсера «Киров».
В первый, наиболее тяжелый период блокады вполне реальной представлялась возможность, что фашисты войдут в город. В связи с этим минировались мосты, заводы, разрабатывались планы партизанской борьбы.
По рассказам очевидцев, однажды в кают-компании крейсера «Киров» зашел разговор, что делать крейсеру в случае падения города. Сергей Иванович высказал мнение, что крейсер должен идти в Балтику и вести там индивидуальную крейсерскую войну, а может быть, и прорываться в Англию. На возражение, что некому проложить курс по этим районам, Блэк сказал, что мог бы это сделать, так как имел диплом штурмана.
Кто-то написал донос, и Сергей Иванович был отдан под трибунал по обвинению в пораженческих настроениях. Несмотря на хлопоты Вс. Вишневского, он получил десять лет и умер в тюрьме от голодной дизентерии.
Так, внезапным трагическим поворотом, завершилась эта жизнь, в которой были и непреходящие достижения, и нереализованные возможности, и суета, и обычные человеческие слабости...

**ББК-10** » 19 Май 2025 19:08

«Тот ураган прошел, нас мало уцелело...»
...
Еще одно имя должно быть помянуто в перечне ушедших навеки в ту первую блокадную пору. Сергей Иванович Абрамович-Блэк! Известный писатель, автор романа «Невидимый адмирал» — книги, рисующей жизнь моряков Балтийского флота в канун великих событий Октября 1917 года, книги о том, как постепенно созревает революционное сознание балтийцев и близится время, когда власть возьмет в свои руки «невидимый адмирал», то есть трудовой народ...
Тут придется снова напомнить грозные сентябрьские дни 1941 года, когда враг подошел к стенам Ленинграда и был отдан приказ минировать заводы, электростанции и боевые корабли флота. Как и повсюду, на крейсере «Киров» шла лихорадочная работа. В трюмы закладывался тол, назначались люди, ответственные за выполнение этой адской миссии. Моряки глубоко переживали все, что свершалось у них на глазах.
Нам неведомо знать, что думал об этом Абрамович-Блэк, [161] старый штурман русского флота, участник гражданской войны, он в эту пору тоже служил на «Кирове» при редакции корабельной многотиражки «Кировец».
Сергей Иванович от макушки до пяток был военным моряком — высокий, стройный, подтянутый и в гражданской жизни не расстававшийся со своей флотской формой, всегда попыхивающий капитанской трубкой. Он почти одновременно с Л. Соболевым начинал литературную работу, оба были веселые, неугомонные, собирали вокруг себя молодежь и рассказывали разные истории из морской жизни. А повидал Абрамович-Блэк многое. Служил командиром артиллерийской башни на линкоре, участвовал в Моонзундском бою в октябре 1917 года, потом в знаменитом «Ледовом походе» 1918 года, командовал монитором «Свердлов», эсминцем «Железняков». После войны мне довелось услышать рассказы о нем, в частности, поделился со мной своими воспоминаниями известный критик Игорь Александрович Сац. В моем дневнике сохранилась эта запись. Вот она:

«Примерно в тридцать четвертом году я прочитал книгу «Записки гидрографа», принадлежавшую перу Абрамовича-Блэка, и написал положительную рецензию для журнала «Литературный критик». Она называлась: «На пути к художественной правде». Меня подкупала правдивость и непосредственность впечатлений бывалого моряка, совершившего поездку из Ленинграда в Якутию. Кстати, Якутия в его книге занимала главное место. Скоро на мою рецензию грозным рыком откликнулась одна центральная газета. Абрамович-Блэк примчался в Москву. Не будучи с ним знаком, я назначил ему встречу у себя дома. Сижу, жду, думаю: кого увижу, маленького провинциального еврея Абрамовича или высокого представительного англичанина Блэка? Ведь он из четвертого поколения потомственных русских мореплавателей. Оказалось, ни то, ни другое... Заходит коренастый уже не молодой человек в морской форме. Вынимает из кармана часы-цибулю, говорит «извините за опоздание на три минуты». Тут-то я понял, с кем имею дело. Поговорили. Излил он свою душу, просил связаться с газетой и выяснить истинную подоплеку этой статьи. Я позвонил туда и спросил, нельзя ли мне выступить в защиту своих позиций? Мне наотрез отказали. Тогда Блэк вспомнил, что в Москве еще есть знакомый ему писатель Всеволод Вишневский, который начинал у него в литкружке. Он пошел к Вишневскому, и тот написал статью в защиту книги [162] и моей рецензии. Тут-то выяснилась и истинная подоплека появления ругательной статьи против книги. Оказывается, Блэк смел критиковать баню в Якутии, которая была воздвигнута по замыслу кого-то из местного начальства и составляла красу и гордость оного. Оно — начальство — пожаловалось в газету, после чего и появилась отповедь Блэку. Вишневский был настойчив и добился того, что его статью опубликовали и тем самым реабилитировали книгу «Записки гидрографа»...

Продолжение обязательно будет.

**ББК-10** » 22 Май 2025 19:17

Абрамович-Блэк С.И. Записки гидрографа. Книга 2. пишет:ИТОГИ

Известия, 1932, № 241 (4811), 31 августа.

КРУПНЫЕ ГОРНО-ГЕОЛОГИЧЕСКИЕ ОТКРЫТИЯ В ЯКУТИИ

В телеграмме, адресованной тов. Сталину, редакциям «Известий» и «Правде», начальник особого отряда полярной экспедиции Главного управления гражданского воздушного флота тов. Абрамович сообщает из Булуна:

«Особым отрядом полярной экспедиции ГУГВФ, укомплектованным исключительно полярными колхозниками якутами и юкагирами, при ближайшем участии алайховского, усть-янского и булунского риков и члена ЯкЦИК т. Томского на северной широте 70°30' и восточной долготе 129° открыт горный хребет протяжением свыше 200 км с высотами, достигающими 1.500 мтр. На вновь открытом хребте обнаружено наличие горючих сланцев и признаки железной руды.
На северной широте 72°45' и на восточной долготе 147° открыто неизвестное, не бывшее до сих пор в эксплоатации, первое в Якутии озеро, богатое многочисленными породами рыб. На Западных склонах Хараулахского хребта, в долине р. Пур, на расстоянии 15 км у расщелины найдены выходы мощного промышленного значения слоев сапропелита (60 проц, нефти). Образцы найденных пород отправлены в Якутию.
Участники экспедиции просят разрешения присвоить открытому хребту имя тов. Сталина».

**ББК-10** » 25 Июнь 2025 10:35

© РГАВМФ Фонд Р-2250, Оп. 1, Д.108, Л.1-1об.
Биография С. И. Абрамовича-Блэка. Машин., подлинник, с правкой автора.

**ББК-10** » 25 Июнь 2025 10:39

Известия, 1935, № 115 (5668), 17 мая.

А. СТАРЧАКОВ
"САША, ДЕКЛАМНИ!.. "

Много ласковых слов наговорил в своей книге 1) Абрамович, он же Блек, по адресу Шараборина, председателя совнаркома Якутской республики. Но недоволен тов. Шараборян Абрамовичем-Блеком. И даже, представьте, называет нашего гидрографа клеветником. И тов. Потапов, директор якутского Госиздата, недоволен автором записок. В запальчивости своей тов. Потапов утверждает, что «Записки» — просто-напросто «возмутительная халтура о советском Севере».
Но, быть может, это голос запоздалой ревности? Не Шараборин угадал в скромном гидрографе сочный талант и не Потапов отредактировал почтенный труд, — «Издательство писателей в Ленинграде» и его редактор М. Сергеев победно вырвали у северян из-под самого носа чудесный трофей.
Предоставим, однако, слово нашему гидрографу.
Прежде всего читатели смущает своеобразный язык Абрамовича-Блека. Например, вместо «будьте уверены» он говорит: «будьте уверочки». На его языке слово «обмануть» заменено словом «обштопать». В минуту лирической взволнованности, обращаясь к завхозу. Абрамович-Блек, на манер шекспировского Фальстафа, роняет: «Завхоз, по случаю такого случая, исвольте отпустить добавочную порцию спиртяги». Электрический свет напоминает Абрамовичу-Блеку... мочу. Он так и пишет: «Электрический свет напоминал мочу».
Но что поделаешь с этим мужественным полярным волком! Его язык суров, как вой пурги. Читатель скажет, что не в пурге здесь дело, — кабацким перегаром отдает от словечек Абрамовича-Блека. Однако, не будем придирчивы, посмотрим, что за содержание живет под этой, не совсем взыскательной оболочкой.
«Записки гидрографа» — путевые зарисовки современной Якутии. «Земля и люди» — такой подзаголовок находим мы на титульном листе книги. Что же увидел Абрамович-Блек во время своей поездки? Один из персонажей книги говорит:
— С наркоматами познакомились? Конечно — да. Без этого не уедешь. Вот только одного самого главного наркомата у них нет — Наркомвошь. Необходимейшее учреждение! Шелковое белье имеете? Нет? У меня тоже нет. Вошь есть!.. А в дороге держите ухо востро — жители сплошь вымогатели и шантажисты...
Блек может сослаться на то, что эта характеристика Якутии принадлежит участнику иностранной экспедиции фашисту Снежинскому. Но особенность книги Абрамовича-Блека в том, что не поймешь, где умолкает фашист Снежинский и начинает говорить сам Абрамович-Блек.
Если поверить нашему гидрографу, сегодня Якутия заселена отсталыми, чуть ли не дефективными людьми, стоящими на грани идиотизма. Вот, например, как выглядит в изображении Абрамовича-Блека якутская учительница Торохова.
— Я много читался... Я — высшая, образованная девушка. Здесь очень скучна, совсем нет красивой жизни. Когда я жила эв городе, я каждый день гулялся по улицам...
... Учительница энергично скребет голову, потом сморкается пальцами, берет кусок сахара и отправляет его в рот.
Из письма, полученного Тороховой, мы узнаем, что брат ее — инженер, студент вуза, собирается домой на родину. Как же, по мысли Абрамовича-Блека, выглядит якут-национал, получающий специальное образование.
«Дорогая Маруся! Я очень хорошо учился один год на инженера и даже был в доме отдыха и скатался на самое Черное море, теперь еду домой
совсем может по кооперации приказчик или буду даже милиционером. К сему брат твой Афанасий Торохов».

Перечитывая эти строки, невольно вспоминаешь черносотенные анекдоты об «инородцах», Но как такой анекдот попал в книгу советского гидрографа — непонятно. В таких же издевательских тонах говорит Абрамович-Блек об учителе Окаемове, посвятившем все силы родному народу, он заставляет его тупо рассуждать на тему — был ли Антон Чехов коммунистом или беспартийным.
Каждый день мы узнаем о героях Севера, о покорителях далекой Арктики. Но в толпе советских тружеников Севера Абрамович-Блек разглядел одну единственную фигуру какого-то Рыкачева. Об этом герое Абрамович-Блек сообщает, что Рыкачев правит «мудрым старым офицерским методом устрашения сукиного сына». Мудрость Рыкачева в том, чтобы «отечески раскровянить подчиненному морду и, не отдав его под суд, после предварительной обработки драть с него семь шкур». Восторженный Абрамович-Блек не скупится на краски: он показывает Рыкачева не только в «системе его работы», но и в быту. Мы находим в книге такую колоритную сцену.
— У начальника на ролях придворного поэта состоит радист экспедиции Саша Петров.
— Саша, декламни! — барственно раскатывается голос начальника. Радист встает и начинает с пафосом:

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал, меж
жемчужных...

Литературная часть вечера заканчивается неожиданным докладом миловидной женщины-якутки.
— Нацальник, котова кровать. Идем спать...
Немало авантюристов и преступников хлынуло на далекую окраину в поисках легкой наживы. Долг советской печати — со всей страстью разоблачать подлецов, срывать с них всяческие маски. Но Абрамович-Блек любуется подлецом и не замечает подлинных строителей советского Севера. И потому книга нашего гидрографа вызвала такое возмущение людей, отдающих Северу всю свою жизнь.
В книге Абрамовича-Блека рассыпано немало «метких» афоризмов. Из них два заслуживают особенного внимания.
— Известно, что каждому человеку приятно видеть другого одураченным.
И второй.
— Там, где ослаблена классовая бдительность, нередко удается чужакам акклиматизироваться в революции.
Золотые слова говорит иногда Абрамович-Блек!
Он доставил себе приятную минуту, одурачив ответственного редактора книги М. Сергеева, — не сумел редактор разгадать в книге чужака, «акклиматизировавшегося в революции».
Не сумел разглядеть в Абрамовиче-Блеке чужака и автор статьи из «Литературного критика», И. Сац 2), Указав, что из книги Абрамовича-Блека нельзя понять, в какой степени слово «коммунизм» стало для якутов, тунгусов, чукчей символом коренных изменений в их жизни. И Сац вместе с тем называет Абрамовича-Блека... умным. и добросовестным наблюдателем. Нашего критика волнует вопрос, сумеет ли Абрамович-Блек в своей дальнейшей литературной работе перейти к более высоким жанрам—к повести и роману.
Нет, к «Запискам гидрографа», к спору между красным партизаном Шарабориным и гидрографом Абрамовичем-Блеком наш критик подошел, как говорится, не с того конца. Либеральничает тов. Сац! И прикрывает авторитетом руководящего критического журнала безграмотную книгу мнимого советского специалиста.

1) С. Абрамович-Блек. «Записки гидрографа». «Издательство писателей в Ленинграде». 1934 г., стр. 258, ц. 3 р. 80 к.
2) См. «Литературный критик», г. 1935, книга 1-я, стр. 132.

**ББК-10** » 25 Июнь 2025 10:50

Известия, 1935, № 135 (5688), 10 июня.

А. СТАРЧАКОВ
О ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ ОБЫВАТЕЛЯХ И ОБЫВАТЕЛЬСКИХ НАСТРОЕНИЯХ

Называя «Записки гидрографа» интересной и правдивой книгой, Е. Усиевич ссылается на то, что ей неизвестна оценка, которую дал труду Абрамовича-Блека т. Шараборин, председатель Совнаркома Якутской республики ¹⁾.
Казалось бы, простая добросовестность должна была подсказать Е. Усиевич единственный вывод: прежде чем поднимать на шит книгу Абрамовича-Блека, следовало бы выслушать мнение об этой книге осведомленных якутских товарищей. Для этого нет нужды скакать в Якутск. Тов. Шараборин дал подробную оценку «Запискам гидрографа» не в частной беседе. Выступая на первой всеякутской конференции советских писателей, т. Шараборин назвал «Записки гидрографа» клеветнической и вредной книгой, «примером неприкрытого искажения нашей советской действительности, социалистического строительства». Тов. Шараборин утверждал в своей речи, что «в своих «художественных» очерках Абрамович клевещет на якутских трудящихся, на социалистическое строительство Якутии», и призывал «открыть, огонь самокритики по таким очеркам, как очерки Абрамовича-Блека, давать беспощадный отпор таким горе-писателям, как Абрамович-Блек» («Искра» от 4 декабря 1934 г., № 277).
Тщательная экспертиза, проделанная консультантами Главсевморпути, в свою очередь установила, что «Записки гидрографа» являются мистификацией, часто искусно зашифрованной клеветой, кое-где пересыпанной революционной риторикой.
Беру наугад первый попавшийся пример. На стр. 114—120-й, в главе «Жерлицы» Абрамович-Блек изображает водников, которые вели в 1931 году пароход «Ленин» в Колыму с реки Лены. Старший механик, хорошо известный работникам Севера коммунист П., приехавший в Якутск за запасными частями, вез с собой в Колыму семьи командного состава. Как изображает этот эпизод Абрамович-Блек? По мысли нашего гидрографа, водная администрация работает по «методу купца-миллионщика Кушнарева», улавливавшего «на жерлицы» работников Севера, подсылая им проституток.
В «Записках гидрографа» мы читаем:
«Механики, парни, все молодые, по бабам соскучились. Пишут — гоните нам баб в экстренном порядке. Вот и везет их по заказу конторы этот самый Повалишин, в роде как паша турецкий... А бабы одно слово — огузок... Вот и ребят с собой позабирали... А на Колыме за год каждая еще пару из себя вытряхнуть может... Как заговорят, что хотят ехать в обратный, — ясно дело, им фик с нулем предложат. Вот и задумаешься, а не подписать ли еще контракт годика на три» (стр. 118—119).
Не нужно быть экспертом Главсевморпути, чтобы догадаться о клеветническом характере этих строк. Кто дал право Абрамовичу-Блеку так говорить о работниках Севера? Вымышленная фамилия Повалишин не помешала северянам с возмущением догадаться, кого именно пытается облить грязью Абрамович-Блек Кто позволил ему с белогвардейской развязностью называть жен командного состава «Надьками», «Жерлицами». Что это за хулиганское слово «вытряхнуть» вместо «родить»?
Однако Е. Усиевич утверждает, что автор «Записок гидрографа» не несет ответственности за свои слова, поскольку они выражены не им непосредственно, но героями его книги. Не смейте прикасаться к Абрамовичу-Блеку! Не он клевещет на советскую Якутию, но его герои! Летчик Снежинский называет якутов «подлой нацией» и «обыкновенными дикарями», доктор Налымов считает якутов «вымирающим племенем», лжеспециалист Комаров обвиняет водную администрацию в шантаже, проворовавшийся бухгалтер Калачиков аттестует якутских кооператоров, как сплошных жуликов.
Но допустим, что Абрамович-Блек не врет, что, путешествуя три года тому назад по Якутии, он и в самом деле повстречал фашиста Снежинского, контрреволюционера Налымова, лжеспециалиста Комарова и вора Калачикова. Е. Усиевич хочет уверить нас, что первый повстречавшийся в пути растратчик, человек с темным прошлым, имеет право говорить со страниц книги о советской Якутии, что это и есть самокритика. Чем еще, как не склонностью к вульгарной и беспринципной полемике, можно объяснить подобное утверждение Е. Усиевич!
Пописывая с холодным сердцем, можно договориться и не до такого вздора. Но вот что пишет в редакцию «Известий» по поводу «Записок гидрографа» тов. Потапов, якут, партиец, автор нескольких книг о Севере на русском и якутском языках:
«Путешествующие обыватели причинили немало вреда Якутии. К моменту зарождения Алданских приисков была выпущена бульварная приключенческая книга «Алданские шерифы». Позднее появляется целая серия «популярных» книжек об Якутии, переписанная со старых изданий Русского географического общества. В 1931 году Н. Вагнер в своей книге «Человек бежит по снегу» (Изд. писателей в Ленинграде) отзывался об якутах устами автора «Географии Российской империи» Баранова. Сейчас советскому читателю преподносится книга Абрамовича-Блека «Записки гидрографа». Автор книги проехал с молниеносной быстротой по Якутии, он смотрел на Якутию с оленьих нарт. Абрамович-Блек участвовал сперва в экспедиции Г. В. Ф. на Колыме, был разоблачен, как профан в гидрографии, и прогнан. Что ни страница, то клевета, и, как всякий клеветник, Абрамович-Блек труслив. Все свои антисоветские, великодержавные рассуждения он приписывает вымышленным им для убедительности третьим лицам».
С. Потапов не одинок в своей оценке «Записок гидрографа». Единодушный и убийственный отзыв дала им вся якутская печать.
К голосу далекой Якутии теперь присоединяется и Ленинград. В редакционной статье от 26 мая с. г. (см. статью «На пути лжи») «Литературный Ленинград» справедливо оценивает книгу Абрамовича-Блека, как объективно вредную, и предлагает из истории с «Записками гидрографа» сделать все нужные выводы в сторону повышения бдительности в отношении каждой «даже самой средней и проходной по качеству книги» Эти слова обращены прежде всего к «Литературной газете», в свое время тепло рекомендовавшей книгу Абрамовича-Блека нашему читателю. Не безразличны они и для журнала «Литературный критик», устами И. Сана объявившего «Записки гидрографа» чуть ли не ведущей книгой нашей художественной литературы.
Любовное и внимательное выращивание кадров не исключает добросовестной критики. Ее нельзя подменить смехотворными указаниями, что, курсируя между Ленинградом и Москвой, нельзя давать оценку книгам, написанным между Якутском и Ленинградом. С каких пор достоинство литературного произведения стало измеряться пройденным километражем? Поверьте, Елена Феликсовна, что автомобильный спидометр — верстомер — не является профессиональным оружием художественного критика. К вашему сведению: история нашей литературы свидетельствует о том, что на небольшом пространстве, по дороге из Ленинграда в Москву, было высказано немало дельных мыслей.
Ленинград.

1) Смотри «Литературная газета» от 24 мая с. г. Б. Усиевич. «Вредное усердие», — ответ на статью А. Старчакова «Сашка, декламни» («Известия» от 17 мая).

**ББК-10** » 25 Июнь 2025 12:54

Известия, 1935, № 156 (5709), 5 июля.

ПИСЬМО
В РЕДАКЦИЮ
*
Тов. редактор!
Двумя статьями А. Старчакова в вашей газете совершено очень тяжелое дело. Вы, несомненно, помните суть статей Старчакова: некий-де Абрамович, он же Блэк, дал клеветническую книгу о Якутской автономной ССР. В этой-де книге — извращения, великодержавные рассуждения и прямая антисоветская ложь. И настойчиво, во всю силу ставится вопрос: кто этот Абрамович? И тут же Старчаков отвечает — «чужак», «втершийся лжеспециалист», «изгнанный из соваппарата» и, наконец, бросает самое страшное обвинение: не понять, когда говорит в книге фашист, когда автор.
Появление двух статей Старчакова в «Известиях» немедленно дало определенный результат. Без разбора и следствия над человеком пронеслась молниеносная, внесудебная расправа. От человека шарахаются в сторону, в некоторых редакциях и издательствах в панике куда-то тычутся, и даже Главлит поспешно задерживает и запрещает книгу. Человек, писатель, предается буквально остракизму, лишается заработка, а самое страшное — лишается даже возможности сказать слово в свое оправдание, потому что о запрещенных книгах у нас не принято говорить и писать.
Так вот в общем удручающем и трусоватом молчании хочу заговорить я.
Автор книги «Записки гидрографа» — Сергей Иванович Абрамович (литературный псевдоним С. Абрамович-Блэк) является одним из первых командиров Балтийского флота, примкнувших к большевикам. В 1917 году он был выборным ревизором линейного корабля «Гражданин» (Балтфлот). Судовой комитет поручал этому ревизору доставку крупных сумм, проверку отчетности, секретных документов и т. д. В знаменитых боях 1—7 октября 1917 г. в Рижском заливе (бои против прорывавшейся к Петрограду германской эскадры) Абрамович на «Гражданине» командовал плутонгом орудий. Далее — он участник октябрьских событий. Далее — участник гражданской войны, участник решающих боевых операций на востфронте. (Между прочим, в должности секретаря командующего флотилией Ф. Ф. Раскольникова; выполнял также боевые разведки). Далее. Абрамович после гражданской войны — командир ряда кораблей в Красном флоте: в Амурской военной флотилии и в Балтике.
За длительные годы службы в Красном флоте имел благодарности и поощрения. Немалым из них является избрание командира Красного флота С. И. Абрамовича почетным пионером за военную работу среди молодежи.
Далее. Называемый мною командир Красного флота является одним из первых военкоров РККА и активистов литгруппы Балтфлота, выдвинувшей (через Локаф) в литературу меня, Л. Соболева, В. Кнехта, А. Дмитриева, И. Зельцера, К. Паллона и др.
Он шесть лет был редактором военного отдела в газете «Красный Балтийский флот» — органе Политуправления Балтфлота.
Бдительность обязывает к проверке, проверке тщательной. Поэтому после появления статей Старчакова я затребовал все возможные для получения документы, характеризующие С. И. Абрамовича и его соц. и служебное лицо. Я получил его метрику, документы об отце Абрамовича, справки о месте его (отца) службы в довоенное время, послужной список самого Абрамовича с 1913 (тринадцатого) года. Далее. Основные документы, относящиеся к его службе в Красном флоте в 1917—1930 гг., т.-е. все, что охватывает жизнь человека почти за сорок лет.
Эти документы — вы можете их получить, если пожелаете, — ясно говорят о сыне крестьянина, служащего Моск. -Виндаво-Рыбинск. ж. д., о старом моряке, бойце, участнике гражданской войны, специалисте-штурмане и гидрографе. Вникните в деталь: когда кругом шли предательства, развал и саботаж, в начальные дни 1918 г. молодое красное командование на гидрографическую работу назначило С. Абрамовича. (Документ имеется). Я обращаю внимание на эту деталь, т. к. Старчаков несколько раз жестоко и больно хлещет Абрамовича, называя его «лжеспециалистом».
Теперь обратимся к самой книге Абрамовича «Записки гидрографа». Абрамович провел в Якутской автономной ССР более года. Как гидро-
граф, он обследовал огромный район. Как командир, моряк, советский работник, он был участником ликвидации якутского кулачества, как класса. Как писатель, он стал автором книги «Записки гидрографа». В эту книгу, идя наперекор традиции, наперекор ряду наших очеркистов, С. Абрамович вложил смелые документы. В книге он обращается к правительству по вопросу об ошибках (или вредительстве) в делах расчета путей для Якутии. Ряд документов адресован по сути прямо к прокуратуре. Ряд людей и учреждений назван точно по имени.
И через все это со стремительной силой матросской большевистской атаки идет волнующий до слез материал о подлинной новой Якутии, о ее героической борьбе с колчаковщиной и пепеляевщиной и о сегодняшних новых людях.
В нашем литературном активе книг такого типа буквально единицы. Вполне вероятны ваши замечания: «Ну, Вишневский увлекается, он горячий» и т. п.
Обратимся к холодным документам. Книга Абрамовича получила положительный отзыв Комитета по делам Севера при ЦИК СССР. Такие же отзывы — от якутских товарищей, работающих в научных учреждениях Ленинграда. Есть такие отзывы: «Книга стоит в числе наиболее интересных среди ленинградской литпродукции 1934 г. ». Интереснейшие, крайне положительные статьи дали газета «Литературный Ленинград» и журнал «Литературный критик» (см. статью Саца).
Книга шла, делала свое дело. (Есть сведения, что ее перевело коммунистическое издательство во Франции). Так продолжалось всю осень, зиму 1934 г., весну и лето 1935 г. Внезапно — две статьи Старчакова и торопливые «оргвыводы».
Трусоватое племя литературных и окололитературных обывателей уже устраивает вокруг Абрамовича обычную свистопляску.
Вы поймите, до чего доходит дело! Тот же «Литературный Ленинград», который отлично отозвался о книге, после появления статьи Старчакова поспешно дал статью против книги. А в редакции «Лит. Ленинграда» биографию члена ленинградского союза сов. писателей т. Абрамовича знают. Получается старая «проработка» на уничтожение писателя.
Вы подумайте, как должен себя чувствовать этот человек, — он живой же! — прослуживший на морском деле 22 года, из них восемнадцать лет идущий с нами! Сегодня же, сейчас же нужно сделать все для того, чтобы восстановить доброе имя старого командира и советского писателя.
Наконец, последний пункт, крайне серьезный: почему некоторые ответственные работники Якутской автономной ССР (т. Шараборин и др.) отрицательно характеризуют книгу? Потому, что в книге есть ряд грубых мест, ляпсусов. Дело исправимое во 2-м издании 1). Могут быть отрицательные отзывы и потому, что книга, это — не милые, симпатичные очерки: немножко о перестройке, немножко об «ударниках» и немножко о природе и экзотике. Книга эта — политический и краеведческий документ, требующий немедленного отклика, литературного спора на строгих началах нашей советской корректности.
Вот что полезно и необходимо знать по этому делу. Надо реабилитировать имя советского писателя и красного командира С. И. Абрамовича. Затем серьезно, товарищески обсудить его книгу.
С партийным приветом

Вс. ВИШНЕВСКИЙ.

Москва, 2 июля 1935 г.
♦
ОТ РЕДАКЦИИ. Письмо т. Вишневского по поводу статей т. Старчакова о книге Абрамовича-Блэка редакция считает необходимым сопроводить следующими замечаниями. Помещая статьи тов. Старчакова, редакция одновременно имела в своем распоряжении крайне отрицательные характеристики книги и ее автора со стороны ряда полярников и якутских товарищей. Надо однако признать рецензию чрезмерно резкой, хотя в книге и имеется, как справедливо указывает т. Вишневский, ряд грубых мест и ляпсусов.
Редакция полностью соглашается с общим положением т. Вишневского о том, что необходима борьба с такими нравами, когда усердствующие не по разуму люди готовы на основании рецензии об одной книге за| переть все двери перед писателем, который, по словам т. Вишневского, является человеком, имеющим заслуги и, безусловно, советским.

1) Кстати, С. Абрамович написал о Якутии 3 тома; критики готовы навалиться только на первый. А надо дождаться и 2-го и 3-го томов.

**ББК-10** » 25 Июнь 2025 19:51

Литературная газета, 24 мая, 1935, № 29 (520)

ВРЕДНОЕ УСЕРДИЕ
Е. Усиевич

Мы не знаем, какие замечания сделал по поводу книжки советского гидрографа, т. Абрамовича-Блека, председатель совнаркома Якутской республики т. Шараборин. Автор статьи в «Известняк» А. Старчаков не поделился ими с читателями, а предпочел, упомянув о них, высказать затем о книге Абрамовича-Блека свои собственные соображения и закончить их определением автора как классового врага, а редактора, автора предисловия, критиков, упоминавших об этой книге, — как гнилых либералов.
И это очень, очень жаль, ибо т. Шараборин, вероятно, мог бы указать на ряд действительных неточностей, которые вполне могли вкрасться в эту очень интересную и правдивую книгу. Хотя бы потому, что ведь она не является книгой о советской Якутии вообще, а есть то, что обозначено в заглавии: записки советского гидрографа, который, изучая край по своей специальности, забираясь на оленях, на собаках в такие места, куда советский интеллигент попадает довольно редко, считал своим долгом обратить внимание советской общественности на все, что может мешать развитию этого края. Развитию, обусловленному мероприятиями советской власти, как довольно убедительно показывает в своей книжке т. Абрамович-Блек, и, естественно, сопровождающемуся борьбой с тысячами общих и специфических для тамошних условий препятствий, в частности, скажем, отсутствием кадров, огромной потребностью в людях и связанным о этим наплывом лжеспециалистов, гоняющихся за легким рублем, великодержавных шовинистов, рвачей и всяческих прочих подонков.
Указания на них, на их методы действия, разоблачение их — одна из задач литературы. Но именно потому, что книга не является книгой о советской Якутии, а записками гидрографа, просто советского человека, делящегося о читателем своими наблюдениями, в нее, конечно, могли вкрасться и кое-какие ошибки. Указания на них были бы чрезвычайно ценны в могли бы помочь и автору в его дальнейшей работе. (Книга является первой частью, и в предисловии т. Сергеева прямо говорится, что «в предлагаемой первой части «Записок» уделено главное внимание «тормозам» социалистической стройки на Севере, тем трудностям, которые встречает она на своем пути. Во второй части читатель увидит, как преодолеваются эти препоны дружным энтузиазмом большевиков, как зацветает пышными цветами социалистическая тундра, как специальная и трудная задача экспедиции разрешается руками самих туземцев»). Компетентные указания на допущенные ошибки помогли бы и читателю внести необходимые коррективы в книгу.
К сожалению, этого в статье А. Старчакова нет. Обвинения, предъявленные критиком автору книги в клеветническом изображении советской якутской действительности, обоснованы таким образом, что если отбросить мысль о сознательных передержках, придется остановиться на предположения, что книги он не читал, а выдернул из конспекта две-три цитаты, не поглядев даже, к чему они относятся.
Величая почему-то автора «Абрамович — он же Блек» и тем самым с первых же строк своей статьи создавая у читателя впечатление, что мы имеем дело с каким-то разоблаченным жуликом, который по каким-то причинам одну из этих фамилий скрывал (хотя двойная фамилия Абрамович-Блек обозначена на обложке книги), А. Старчаков с места в карьер начинает действовать такими приемами:
«Прежде всего читателя смущает своеобразный язык Абрамовича-Блека. Например, вместо «будьте уверены», он говорит «будьте у верочки».
На его языке слово «обмануть» заменено словом «обштопать». В минуту лирической взволнованности, обращаясь к завхозу, Абрамович-Блек на манер шекспировского Фальстафа роняет: «Завхоз, по случаю такого случая извольте отпустить добавочную порцию спиртяги».
И т. д. и т. п. Не правда ли, действительно залихватский язык у Абрамовича-Блека? Но в том-то в дело, что это вовсе не его язык. Все эти выражения надерганы А. Старчаковым из разговоров различных выведенных Абрамовичем-Блеком «искателей счастья», очень ярко в крепко им тут же разоблаченных. «Будьте у верочки» говорит не автор, а «инженер никакой специальности», сын уголовного ссыльного, взявший командировку на Север — «чтобы, знаете, приодеться» — дорожный техник Комаров. Даже наружность его автор дает таким образом:
«Бритое квадратное лицо. Губы сжаты, от углов губ, вниз к подбородку — щели-складки. Не лицо — капкан, наготовленный к действию».
«В минуту лирической взволнованности» обращается к завхозу насчет «спиртяги» также совсем не автор, а член жульнической и рваческой «экспедиции» «рыкачевцев», главу о которых автор заканчивает словами: «Планомерное социалистическое освоение Як. АССР самими нацменами заставляет в всю «рыкачевщину» уйти в область предания».
Можно ли навязывать автору язык этих «героев»? Но А. Старчаков допускает прием и похуже. Приведя выдержки из прямой речи пробравшейся в советскую школу и в комсомол дочери якутского кулака и купца, «высшей» девушки, относительно которой и высказывает Абрамович-Блек иронически названное почему-то А. Старчаковым «метким афоризмом» утверждение, что «там, где ослаблена классовая бдительность, нередко удается чужакам акклиматизироваться в революции», А. Старчаков негодует: «Вот, как, выглядит в изображении Абрамовича-Блека якутская учительница Шорохова».
Приведя выдержку из прямой речи взяточника-фашиста Снежинского, издевающегося над якутами, которую уже никакими способами автору, прямо-таки ругающему его мер-
завцем, не припишешь, А. Старчаков вознаграждает себя за это, заявляя, что «особенность книги Абрамовича-Блека в том, что не поймешь, где умолкает фашист Снежинский и начинает говорить сам Абрамович-Блек». В доказательство он приводит вышеуказанную характеристику пробирающихся в советскую якутскую школу кулаков.
Неужели указание на то, что нельзя ослаблять бдительность ввиду наличия кулаков, является фашистским выпадом?
И неужели же А. Старчаков так уж и не может понять, где говорят фашист Снежинский, а где советский гидрограф? Это очень печально для него, ибо вот как говорит советский гидрограф:
«Вчера под вечер разогревал котлету. Неудачно взял с камелька горячую эмалированную тарелку. Тарелка выпала из рук. Скорее играя в брезгливость, чем чувствуя ее на самом деле (надо же учить «дикарей» гигиене! ), поднял запылившиеся обломки снеди, выкинул за дверь. Там слышно было — воют псы.
Следом за мной выбежал на двор якут-хозяин. Тогда задержался посмотреть, что он будет делать. Увидел?
Якут, ползая на четвереньках и отгоняя собак, подбирает куски и, не заботясь о приставшем снеге, засовывает котлету в рот.
Снова грел ужин. Смотрел в огонь, за наливающимися рубиновым пламенем дровами видел стенку кронштадтской гавани, серое небо, серый утюг английского транспорта «Тайфун».
Это было на Балтике, двадцать первый, — помните! — от Донбасса отрезанный год. У английских буржуа накупал уголь красный Балтийский флот. Транспорты приходили под синим («блюэнсейнь») полувоенным флагом с кузовами, еще окрашенными в смертно-оерый, защитный цвет, под командой офицеров изрядной военной выправки, с пестрядиной орденских полосок на уровне сердец.
Английские транспорты разгружали команды добровольцев-военморов, сытых — но не слишком, одетых — во не очень.
И вот однажды, после «отбоя» судовых работ, пошабашив с последним трюмом «Тайфуна», партия усталых грузчиков отряхалась на стенке от пыли. Готовились домой на корабль.
Что-то крикнули с борта «англичанина». Фейерверком взметнулись на воздух синие и желтые пачки сигарет, круглые пачки печенья.
«Братву» ждали на корабле: «карие глазки», суп из воблы в начищенных до злости медных бачках. Папирос давно уже не видели военморы.
Братва состояла на людей.
Люди бросались на курево и еду.
И тогда, разоблачая гнусное предательство, о мягким кляцаньем хорошо смазанного винтовочного затвора, начал работать с мостика транспорта мощный киноаппарат...
— Снимают, гады! Назад, товарищи!
Этот крик, раскатившийся ответным выстрелом много дет назад на кронштадтской стенке...
Обо мне что ли это крикнули сейчас вот, когда подсматривал за якутом, собиравшим куски мяса, выброшенного собакам?
Или о вас, летчик Снежинский, доброход иностранной авиофирмы, полярный исследователь поневоле? »
Это разоблачение колонизаторско-разбойничьего отношения английского офицерства к нашим морякам, это беспощадное изобличение тончайшего оттенка неизжитого еще в самом себе пренебрежительного отношения к людям, стоящим еще на низшей ступени культурного развития, — этого А. Старчаков не может отличить от голоса фашиста? Страшно за него в таком случае.
А потрясающая глава «Агитплакат», где со страшной силой описан случай из гражданской войны, когда якут, свидетель зверских издевательств над захваченным белыми ревкомом, которому белобандиты вырезали язык, чтобы он не мог рассказать о виденном, идет от наслега к наслегу, при помощи пантомимы, целого немого представления показывая вяленное и поднимая на борьбу, — эта вызывающая дрожь глава, заканчивающаяся напоминанием о словах т. Сталина:
«Не забудьте, что если бы в тылу у Колчака, Деникина, Врангеля и Юденича мы не имели так называемых «инородцев», не имели ранее угнетенных народов, которые подрывали тыл этих генералов, мы бы не сковырнули ни одного из этих генералов».
Это тоже голос фашиста?
А теплое, любовное изображение противопоставленных налетающим искателям наживы героев советского Севера, комсомольцев, красного командира Парфенкова, активного, горячего борца, вмешивающегося во все, разоблачающего тончайшие, специфически присущие местности мето-
ды маскирующегося кулака, целиком и каждым своим шагом оправдывающего веру якутов, что «все, что приходит от большевиков, хорошо».

Или пример с учителем Окоемовым. А. Старчаков утверждает, что Абрамович-Блек в издевательском тоне пишет «об учителе Окоемове, посвятившем все силы родному народу».
Но откуда А. Старчаков узнал об Окоемове и его героической деятельности? Он узнал из взволнованного изображения этого борца за социализм, данного именно Абрамовичем-Блеком. И то, что, описывая подробно его жизнь и борьбу за выведение страны из «капкана», созданного для нее царскими чиновниками и царскими учеными, автор не утаил комичного разговора о Чехове, свидетельствует лишь об отсутствии у него склонности к созданию лакированных и причесанных героев. Это может не нравиться А. Старчакову. Но это характеризует лишь метод последнего.
А колхозный доктор, общественник, объезжающий колхозы, по две недели не заглядывающий домой, «сплошь спаянный из дела и воли». Неужели все это рассказано голосом, который не отличить от голоса фашиста?
И на чем основано утверждение, что Абрамович-Блек «любуется подлецом н не замечает подлинных строителей советского Севера»?
Конечно, большим недостатком книги является то отмеченное И. Сацем обстоятельство, что в ней нет всестороннего отражения того, как «совершается переход к социалистическому переустройству жизни, минуя феодальную и капиталистическую фазу» в советской Якутии.
Нужно отметить и ряд неряшливых и претенциозных оборотов в книге Абрамовича-Блека, в особенности в тех местах, где он пытается во что бы то ни стало быть «художественным».
Но отсюда заключить, что книга классово враждебна, может только человек, вообще не умеющий отличать друзей от врагов.
Разные есть люди и разные методы. В то время как одни, строя и разъезжая, забираясь в такие места, куда раньше и ворон костей не заносил и Макар телят не гонял, пытаются правдиво описать виденное, указать на недостатки и тем помочь их изжить (иногда, быть может, и ошибаясь при этом в том или в другом, тогда их следует по-товарищески поправить), другие, в лучшем случае делая рейсы от Москвы до Ленинграда, считают всякое упоминание о недостатках «неблагонамеренностью» и пытаются обнаружить собственную ортодоксальность, объявляя классовым врагом всякого, кто пытается развивать самокритику не «от сих до сих».
А. Старчаков, вероятно, думает, что таким образом легче всего избежать обвинения в притуплении бдительности. Но дело в том, что притупление бдительности имеет две стороны. С одной стороны, оно может выражаться в невнимании к вылазкам классового врага. Но с другой стороны, оно же выражается и в таких фактах, как объявление классовым врагом глубоко советского человека за малейшую ошибку, допущенную в самокритике.
Недавно появившаяся в «Правде» статья «Спекуляция на бдительности» могла бы предостеречь А. Старчакова от такого рода притупления бдительности.
Для объявления классовых врагом (а что кроме этого может означать тирада об Абрамовиче-Блеке: «Он доставил себе приятную минуту, одурачив ответственного редактора книга М. Сергеева; не сумел редактор разглядеть в книге чужака, акклиматизировавшегося в революции»), для объявления маскирующимся чужаком далеко не достаточно двух-трех передернутых, как мы это показали читателю, цитат да глухой ссылки на неизвестные читателю высказывания предсовнаркома Якутской АССР. Нужны факты. Ни одного А. Старчаков не привел. Поэтому и обвинений по адресу автора в сознательной классовой враждебности и обвинения по адресу редактора М. Сергеева и критика И. Саца в либерализме повисли в воздухе, являя собой образец лихого кавалерийского налета, худших проявлений печальной памяти рапповского левацкого вульгаризаторства.
Насколько оно уместно, особенно сейчас, когда внимательное отношение к растущим кадрам, товарищеское исправление ошибок партийных и беспартийных большевиков выдвигаются на первый план на ряду с обостренной бдительностью по отношению к действительному классовому врагу, — вопрос как будто довольно ясный и не подлежащий особой дискуссии.

**ББК-10** » 27 Июнь 2025 20:28

«Литературный критик», 1935, книга 1-я, стр. 132-147.

НА ПУТИ К ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРАВДЕ.pdf [832.22 КБ Скачиваний: 8]

И. Сац

НА ПУТИ К ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРАВДЕ
(По поводу книги С. Абрамовича-Блек)

Один из важнейших принципов марксистско-ленинской эстетики — связь искусства (художника) с действительностью, — общеизвестен и, в своей общей формулировке, у нас бесспорен. Однако эта формула далеко не уточнена, и часто люди, не спорящие против нее, вкладывают в ее конкретное толкование то, что их резко отличает от мнимых единомышленников. Между тем это исходный пункт для художественной оценки, а, следовательно, и для определения границ художественной литературы. Для выяснения его конкретная критика отдельных произведений может сейчас дать очень много, если только «конкретность» критики не сводить к анализу деталей конкретных произведений литературы.
В частности, интересно рассмотреть те произведения, жанр которых с трудом поддается точному определению и самая принадлежность которых к художественной литературе может быть подвергнута сомнению. Такова, например, книга С. Абрамовича-Блек «Записки гидрографа» (Изд. Ленинградских писателей, 1934 г.).
Она представляет собою записки автора о научной экспедиции в Якутскую автономную советскую социалистическую республику. В предисловии (М. Сергеева) фактическая точность книги отмечается, как главное ее достоинство; там же приводится отзыв ленинградских студентов-якутов, тоже подчеркивающих прежде всего «исключительную добросовестность автора».
Вышли «Записки», как было сказано, в издательстве ленинградских писателей, т. е. в издательстве художественной литературы; между тем вещь как будто далека от того, что принято считать художественной литературой.
В самом деле, распределение содержания по главам просто следует за материалом, вернее — за автором, за его переездами с места на место и его встречами то с одним, то с другим человеком. Нет искусно построенного сюжета, нет интриги.
Нет вымысла, ставящего воображаемых людей в воображаемые положения. Если кто-нибудь из персонажей и порожден авторской фантазией, то работа ее, надо думать, была не слишком велика и состо-
[133]
яла в известном преувеличении немногих и простых реально наблюденных черт. Такие «сочиненные» люди чувствуются в некоторых главах «Записок», по крайней мере их подозреваешь везде, где видишь примитивность и, идущую с ней об руку, искусственность характеров. Тогда кажется, что у автора нехватило ловкости, нужной для того, чтобы «обмануть» читателя, и сочиненное отслоилось от записанного.
Что касается до стилистических украшений, то часть их решительно безвкусна. Как это бывает у неумелых писателей, беспомощность обнаруживается больше всего в описании пейзажа. Вдруг, грубо и бестактно, на страницы содержательной и умной книги врывается картинка в стиле какого-нибудь провинциального подражателя художника Филонова:
«Небо, словно обмороженное лицо, белеет.
Короваи холмов тундры соблазнительно уютны.
Кажется, что от края до края под завесой тончайших тканей над горизонтной мглы бесстыдно разбросалось полное, мягкое, необъятное тело.
Темным пушком, будто волосы подмышками, отмечены порослями талыги овражистые провалы» (стр. 197).
Самые сравнения банальны, слова выбраны плохие, в природу напихано то, чего в ней, слава богу, нет, — в общем, конечно, это описание антихудожественно.
Запас сравнений у автора невелик: «Город... седеньким старичком прилег... » (стр. 17), «седым, но памятливым старцем врос в землю дом» (стр. 24).
Вычурность и какой-то непроизвольный экспрессионизм «образов» почти неизбежно следует за всякой попыткой расцветить повествование: «этот голос, тягучий и пронизанный хрипами, чем-то напоминает большую резиновую губку» (стр. 115).
Еще один пример, чтобы ясно было, насколько велика стилистическая неловкость автора «Записок»:
«Три бабы — похожие друг на друга как сестры-двойняшки.
По внешнему виду они напоминают финские каботажные пароходишки, ползающие через Ленинград в Ладожское озеро. Кузова — как плетеные лукошки. Вся жизнь пароходика сосредоточена в его расплывшейся, глубоко осевшей в воду кормовой части: в ней машина, каюта шкипера, каюта шкиперской жены» (стр. 115).
До последнего двоеточия казались забавными бабы, после него — писатель, как говорится, «реализовавший метафору» и поместивший машину и каюты пусть даже в непомерно большую «кормовую часть» баб.
Оставив в стороне «красоты», подобные приведенным выше, можно оказать, что книга написана живо и занимательно. Но живость — это ведь еще не художественность?
Несмотря на это, книга т. Абрамовича-Блек, на наш взгляд, чрезвычайно интересна именно с художественной точки зрения. Мало
[134]
того, на ее примере могут быть уяснены многие существенные вопросы нашей художественной литературы.
Весьма часто повторяемое положение — критика есть перевод художественного произведения с языка образов на язык понятий, — будучи само по себе правильным, породило однако ложное представление о художественном мышлении, как о процессе обратном критике, т. е. как о переводе какой-то системы понятий в соответствующую ей систему образов. Это совсем не то же, что образное мышление.
Порочность такого представления о художественной работе сказалась в попытках вульгарно-социологических критиков схватить писателя за руку в тот момент, когда он будто бы приступает к художественной маскировке, к закутыванию в образы своих идей; если его подкараулить и поймать, думали эти критики, тогда сразу станет понятно, ради чего писатель трудился. Эзоповский язык получил здесь слишком большую, в действительности не принадлежащую ему роль в литературе.
Как раз одна из наиболее уязвимых сторон творчества наших писателей состоит в том, что они иной раз взаправду действуют по этому рецепту и, подменив художественный план логической схемой, начиняют ее затем «образами». Самые живые и интересные идеи при этом застывают, омертвляются, а художественное мышление замещается набором более или менее счастливо найденных эпизодов, сравнений и так далее. Примеров приводить не будем, о них писали и пишут достаточно — слово «схематизм» не сходит со страниц художественно-критической прессы.
Художественное, образное мышление — целостно. Но его отношение к действительности, служащей для него содержанием и объектом, очень непростое. Исследование этого вопроса — основная задача эстетики. В настоящей статье мы подойдем только к одной из сторон этой проблемы.
В основе художественного воображения, то-есть образного мышления, лежит знание действительности. Самый важный источник этого знания — непосредственное участие художника в жизненной практике, прежде всего — в политической борьбе своего класса; из этой практики художник получает и творческий импульс, и непосредственные наблюдения действительности, дающие конкретный материал для его работы. Чтение научной литературы, в широком значении этого термина, направляет и дополняет личный опыт художника. Но ко всему этому надо прибавить большую роль, которую играют в создании крупных художественных произведений произведения других художников, разрабатывавших те же или сходные темы, думавших над новыми для своего времени проблемами и давших нечто для лучшего понимания их, изучавших новый материал и пытавшихся сделать первые его художественные обобщения. Часто в истории литературы отыскиваются забытые или малозначительные литературные источники больших литературных явлений. Их влияние осуществляется частью путем заимствования сюжетных мотивов или целых
[135]
сюжетных построений, отдельных черт или целых образов людей, развития основной или второстепенной мысли и т. д., иногда в форме прямого включения «чужого» материала в новую вещь, почти всегда путем радикальной его переработки или даже полемики писателя со своими предшественниками.
Создание литературы — процесс коллективный, при том в самом разнообразном и богатом смысле этого понятия.
Особенно важно помнить об этом, когда речь идет о нашей принципиально новой литературе. Уже давно не подлежит спору значению непосредственной связи советского писателя с социалистической действительностью; никто не преуменьшает необходимости для писателя читать книги по различным отраслям науки, в особенности социальной науки; о преемственности советской литературы по отношению к досоциалистическому искусству много думают, говорят и пишут критики, а наши писатели практически, в разной форме и с неодинаковым успехом, эту преемственность осуществляют. Но чрезвычайно мало прослежена преемственность внутри советской литературы, и это жаль, так как, если даже материал еще недостаточно оформился, изучение его все-таки может углубить понимание пройденного пути и помочь дальнейшему литературному развитию. Здесь было бы интересно уловить не только влияние более крупных писателей на менее крупных или начинающих, а, так сказать, аккумуляцию разнородных литературных усилий в наиболее значительных произведениях.
Эти произведения имеют свою литературную историю не только в общем развитии литературы, но и специально в творческом развитии их авторов. Таким произведениям предшествуют подготовляющие их работы писателя, иногда остающиеся незаконченными и неизданными, чаще представляющие собою законченные и имеющие самостоятельную ценность произведения. Только в очень редких случаях писатель видит в них подготовку к другой работе, а не самостоятельную цель; все же они объективно играют роль как бы предварительную. Так как здесь есть сходство с процессом развития всей литературы, то полезно будет для нашей цели рассмотреть хотя бы один конкретный и достаточно весомый пример.
Тов. Эренбург в недавней своей статье в «Известиях» отстаивал свободу «художественной разведки». В контексте всей статьи эта фраза звучала, как требование — не стеснять стилевые искания, формальное новаторство. Принимая законность этого положения, в общей форме, нельзя не внести в него существенные ограничения. Первое — это то, что свобода не должна означать бесконтрольности. Под видом последних, только что найденных новинок нам подсовывали немало держанного чужого товара. Свобода творческих исканий не должна стеснять и свободной критики результатов этих исканий. Второе — более существенное и непосредственно относящееся к нашей теме — это то, что «разведка» идет различными путями и некоторые из них
[136]
много важней, чем поиски новых способов строения сюжета, новых и оригинальных сравнений и т. д.
Художественная разведка, идя все дальше, вширь и вглубь, охватывает все стороны развития социалистических отношений в нашей стране. Она не только обобщает и выражает то, что в основном, в общей форме уже известно. Она проникает в области еще мало изученные, схватывает факты, тенденции, еще не вполне сложившиеся, стремится понять сама и дать понять другим все стороны тех сложнейших и новых явлений, которые порождаются нашим развитием. Так называемая «фактография» — маловажный участок этой литературной работы: принципиальный отказ от объяснения и поисков связи описываемых явлений закрывает от наблюдателя действительную сущность фактов и не позволяет, обычно, даже внешне уловить их с достаточной верностью. Не фактография, которая приносит литературному развитию больше вреда, чем пользы, но конкретность приобретает для нашего искусства особое значение.
Обратимся к литературному пути самого И. Эренбурга. Наиболее яркий вымысел, наибольшая свобода воображения была им достигнута, казалось бы, в «Хулио Хуренито». В этой правдивой и беспощадной сатире на капитализм автор оперировал понятиями уже созревшими и даже перезревшими. Его задача состояла в максимальном, почти символическом обобщении; идеи, коренящиеся в реальности, воплощались в фантастических персонажах, поставленных в фантастические или во всяком случае исключительные положения. Удар получился хлесткий и крепкий, сатира удалась. Но слабость «Хулио Хуренито» состояла в том, что с той же общей меркой, с теми же из старой действительности извлеченными понятиями и образами автор подошел к явлениям совершенно новым. Поэтому т. Эренбург смог тогда уловить только немногие точки поверхности революционной России; о сколько-нибудь серьезном понимании сущности, заключающейся внутри увиденной им оболочки, и говорить было нечего.
Вещь, обязанная своим возникновением, казалось бы, величайшей свободе воображения, в очень важной своей части была беспомощной и скудной.
«Воображение — это способность вызывать образы, — писал Дидро: — человек, начисто лишенный этой способности, был бы тупицей, чья умственная деятельность сводилась бы к тому, чтобы издавать звуки, сочетать которые он научился еще в детстве, и машинально применять их во всех случаях жизни. Это печальный удел... иногда и философа. Когда стремительность разговора увлекает его и не оставляет ему времени связывать слова с образами, он только и делает, что вспоминает звуки и издает их, расположив в известном порядке. О, как автоматичен еще человек, который должен бы мыслить больше всех!
А в какой момент он перестает пользоваться исключительно памятью и начинает применять воображение? В тот, когда, задавая вопрос за вопросом, вы понуждаете его воображать, то-есть переходить от общих и отвлеченных звуков к звукам менее общим и менее отвле-
[137]
ченным, пока он не придет к какому-то чувственному представлению... тут он становится художником или поэтом» 1.
Автоматизм мысли — явление, далеко выходящее за пределы косности, свойственной еще и теперь многим людям и делающей для них трудным восприятие всего нового и непривычного; гораздо важнее автоматизм, порожденный определенными социальными условиями и с особенной резкостью обнаруживающий себя в эпоху острой классовой борьбы и общественных сдвигов. На разных этапах нашего революционного строительства он проявлялся по-разному; сейчас его приходится преодолевать борьбой против пережитков капитализма в сознании людей.
И. Эренбурга в первые годы революции увлекла стремительность событий, его художественное мышление не поспевало за ними. Но Эренбург — писатель, обладающий таким общественным темпераментом и такой честностью, что автоматизм не смог его удержать в своем плену. Он вырвался на свободу.
Но как он освобождался, как восстанавливал он свое художественное воображение?
Эренбург не довольствовался простым наблюдением действительности и размышлениями по поводу увиденного, он не довольствовался и литературой, научной, публицистической, художественной, которая, конечно, оказывала иа него свое влияние. Он взялся сам за литературную разведку и проявил в ней и смелость и неутомимость.
В этом отношении замечательна его «Испания» — глубоко конкретная, умная и пытливая книга.
Мировая революционная действительность, советские читатели и критика задавали Эренбургу «вопрос за вопросом»; и он сам не давал себе покоя. Он старался найти ответы и находил их.
Художественность его «очерков» зависела от умения писателя выбрать значительный жизненный материал и изобразить его просто и верно. По мере такой работы повышалось понимание писателем сущности пролетарской революции и произведения приобретали революционную остроту; писатель находил при этом средства для художественного выражения обретенного им нового содержания.
«День второй» — это была следующая ступень, когда автор, уже овладевший значительным новым материалом (фактическим и идейным), смог дать более широкое художественное обобщение, не теряя при этом конкретности, т. е. оставаясь реалистом.
Пример кажется мне убедительным, как доказательство значения такого рода литературной работы для отдельного писателя. Не менее существенным мне кажется и высказанное выше положение о том влиянии, которое имеет на рост литературы коллективная художественная разведка, то-есть вся совокупность направленных в эту сторону усилий наших писателей.
Развитие не идет прямым путем. Во многих случаях плод настоя-

1 «De la poésie dramatique».
Дидро конечно различал мышление философское и художественное, но он считал конкретность и реализм необходимым условием для обоих.
[138]
щего «воображения» уживается (конечно, не мирно), с пережитками «автоматизма». Например, в «Гидроцентрали» М. Шагинян — произведении, которое представляет собою большую разработку нового и трудного материала, основной персонаж, Арно Арэвян, — условная и пустая фигура, перекочевавшая откуда-то из старой литературы, вернее всего из «Мистерий» Гамсуна. Это человек странный и все же для всех обаятельный, или, во всяком случае, значительный; он не делает ничего, что имело бы настоящий вес, и все-таки все вокруг него вертится. Сколько раз он каким-то эмоционально интересным, но, по существу, бессодержательным образом мистифицирует окружающих. Так и ждешь, что у него как у Нигеля, в футляре от скрипки окажется белье. Наряду с таким искусственным характером в «Гидроцентрали» есть я другое: в романе поднят и передан ряд важных жизненных наблюдений и проблем. Они, занимая большую часть романа, отступают назад, теснимые литературной яркостью основной линии сюжета, опирающейся на «героя»; но именно этот «фон» составляет и главное содержание романа и то эстетически ценное, что в нем есть.
О недостатках языка «Брусков» Федора Панферова говорилось много. Не лучше в них и общая композиция, сбивчивая и аморфная; при том видно, насколько она могла быть лучше, если б была проще; кажется, будто автор искусственно ставил себе препятствия ради ложно понятой «художественности». И все же «Бруски» — одно из лучших произведений нашей литературы. Несмотря на черты литературной отсталости, оно на много голов выше иных сочинений, «приличных» или даже вылощенных на модернистско-русский или европейский образец, выше того, что идет по дорожке семейно-психологического романа средней дореволюционной литературы. Панферов предпринял может быть самую смелую разведку, поднял такой груз, который большинство писателей обошли бы сторонкой. Он ввел в литературу огромной значительности жизненный материал, которым, надо надеяться, он и сам в дальнейшем воспользуется лучше, чем это ему удавалось до сих пор.
Кстати сказать, тот натурализм, в котором с известным правом упрекали Панферова и который в гораздо высшей степени характерен для писавших о революционной перестройке деревни Замойского, Дорогойченко и для писателей, принадлежавших к группе «Кузница», — тоже представляет собою смешение положительного факта — накопления новых конкретных элементов с «автоматизмом» золаистского образца, т. е. разложением действительности на мелкие отрезки в ущерб отражению ее как целого; это один из наименее пригодных для нас принципов (буржуазной литературы, возникший в процессе распада реализма.
Есть жизненный материал настолько сам по себе яркий и значительный, что честное и прямое его изображение гарантирует уже художественный успех. Жизнь дает даже такие законченные сюжеты, что их литературное воплощение предъявляет гораздо большие требования к политическому развитию и чуткости, к уму, добросовестности
[139]
и грамотности писателя, чем к его таланту и литературной умелости (ниже будут приведены такие примеры из «Записок гидрографа»). Однако здесь достигается только одна из первых ступеней художественного развития: нельзя таким способом охватить тот материал, который художественно не расчленен самой жизнью, нельзя дать больших обобщений, следовательно, возможности при этом значительно сужены и опасность художественного срыва подстерегает на каждом шагу. Не забывая об этом, мы считаем необходимым со всей силой подчеркнуть огромное литературное значение именно таких произведений. Делаем мы это не в защиту «писателей, которые особенно гордятся своим неумением писать и за свой деревянный стиль хотят получить серебряный кубок» 1 (вряд ли такие и есть среди тех, кто заслуживает упоминания), но против литературных снобов, ценящих в литературе не красоту, а смазливенькую мордочку, и против некоторых, на наш взгляд, неправильных попыток критиков выйти из затруднения, в которое ставит их сложность литературного роста.
Свои недоумения эти наши критики формулируют по двум линиям.
Одни говорят: есть произведения общественно полезные, но художественно слабые; что же важнее — полезность или художественность?
Другие, понимая, что нехудожественное «художественное» произведение имеет полезность весьма сомнительную, признают все-таки упрек в нехудожественности по адресу имеющих несомненное значение произведений справедливым; и они спрашивают: почему некоторые произведения наших писателей имеют такой общественный отклик благодаря своим нехудожественным сторонам, и почему бесследно проходит то, что в них, по общепринятому убеждению, а иногда и по оценке самого автора — художественно?
Якорь спасения видят обычно в эстетике, в конституировании для искусства — «что такое хорошо, что такое плохо»; бросаются от релятивизма к догматизму. Но при таком настроении ума не пойдет впрок и разработка эстетических проблем — эстетика не отвечает ни на один вопрос тем, кто ждет от нее не только метода, но и «вечной установки», твердых и раз навсегда данных критериев, превращающихся таким образом в рецепты художественности.
Наши кр1итики не первые люди в истории, ставшие перед такой трудностью. Напомним русских революционных демократов. Чернышевский вынужден был опираться, с одной стороны, на противоречивое творчество Гоголя, с другой — на современных писателей, большей частью литературно менее умелых, вообще менее образованных и даже менее талантливых, чем литературные враги Чернышевского. Что же он, кривил душой, выхваляя слабые произведения, развращал и притуплял вкус своих читателей? Нисколько. Он с полной искренностью и прямотой, достойной этого великого революционера, критиковал слабые стороны симпатичных ему писателей.
1 Г. Гейне. Ата Тролль.
[140]
Он постоянно указывал на поэтическую силу Пушкина, хотя и считал его поэтом «по преимуществу формы». Он подчеркивал значение Л. Н. Толстого, взгляды которого были ему всегда чужды. Но при этом он не сводил форму к оформлению 1. Под созданием формы у Пушкина он разумел реализм, ту увеличенную емкость искусства, которая позволила развиваться новому содержанию. И, главное, Чернышевский с радостью отмечал, как подлинное завоевание искусства, каждое отражение в нем новых жизненных отношений. Связь искусства и жизни для него была историческим процессом. Он не пел славословий «хоть сопливеньким, да своим», но и не обкрадывал литературу своего класса, не мешал ее развитию, исключая из нее якобы «жизненно важное, но не художественное».
Очень резко об этом писал Щедрин.
Изложив в «Послании к пошехонцам» сюжет, обычный для среднего уровня дворянской литературы, он отмечал, что «были тут страницы, написанные страстно и горячо, встречались лица, на воспроизведение которых потрачены были громадные запасы мастерства».
Дореформенная литература была, значит, подлинно художественной. А какова новая литература?
«Я вовсе не намерен слагать дифирамбы новой литературе; я даже заранее соглашаюсь с теми, которые укоряют ее в малосилии и малоталантливости. Но дело совсем не в обилии талантов, а в том, что наш жизненный процесс до такой степени усложнился, внутреннее его содержание настолько преобразилось, что литература решительно не могла остаться при прежних задачах. Я не говоры, что прежние задачи совсем упразднены, но уже и то важно, что не представляется необходимости смаковать их или ревниво следить за их развитием и вообще видеть в них единственный корм, пригодный для напитания читателя».
Предмет новой литературы — «новая жизненная стихия», ее новые элементы, «которые для своего уяснения требуют совсем других картин, других образов, других приемов и даже других слов».
... «согласитесь, что это задача не безынтересная и тем более нелегкая, что ее дала непосредственно сама покончившая со старыми счетами жизнь, дала внезапно, почти насильственно, без всякого участия последовательной литературной традиции.
Ни хвалить, ни порицать за это современную литературу я не буду; она делает то дело, к которому призвана фаталистически и которое не может обойти, не рискуя обречь себя на полное бессилие. Но для вас, господа пошехонцы, для вас, которые потихоньку вздыхаете по литературе, содержание которой составляли перипетии помещичьих вожделений, нелишне объяснить, что она зачахла не без причины и что отсутствие усложнений, которые с этими вожделениями сократились, нимало не облегчило современного литератур-
1 «Пушкин по преимуществу поэт формы — писал Чернышевский. — Этим не хотим мы сказать, что существенное значение его а истории русской поэзии — обработка стиха; в такой мысли отзывался бы слишком узкий взгляд на значение поэзии в обществе». И на значение формы, добавим мы.
[141]
наго ремесла. Напротив того, тем, которые полагают, что современное литературное делание представляет те же приятства, какие представляла разработка браков с препятствиями, нелишне будет объяснить, что тут есть очень существенная разница. И именно такого рода разница, которая делает современное литературное ремесло подвижничеством».
Речь тут не только о репрессиях, грозивших революционно-демократическому писателю со стороны царизма, но о подвижничестве литературного труда, направленного на отображение новых общественных тенденций.
Что же, Щедрин был «ликвидатором» искусства? Нигилистическим отрицателем художественности? Нет, и, например, наш современник, нигилист Иезуитов в статье «Нужна ли нам красота» (журнал РАПП) атаковал великих шестидесятников именно за то, что они, по его мнению, были «эстетами». Или может быть Щедрин со слащавой ласковостью отстаивал «своих сопливеньких»? Самая резкость приведенного выше отрывка и все, что писал Щедрин, решительно восстает против такого предположения.
Щедрин беспощадно высмеивал и своим смехом добивал пережившую себя «красоту», — те принципы художественности, которые превратились в «автоматизм», в отсутствие «воображения» \ Он со всей силой поддерживал нарождающуюся в различных формах новую художественную литературу. И для него и для Чернышевского сильным орудием при этом был конкретный анализ литературы, требование конкретности в художественной литературе, разрушение тех рамок традиционной художественной «специфики», за которыми старая, отжившая литература искала себе надежного убежища.
Наши великие предшественники не делали «скидки на качество» для новой литературы; но они прекрасно понимали, что незрелый юноша организован выше, чем престарелая обезьяна.
Новые общие принципы дают нам общее направление литературного движения и сами получают все большее конкретное содержание по мере реального развития литературы. Так идет процесс расширения литературы, включения в нее новых идей, того жизненного материала, который раньше не был и не мог быть предметом для художества 2. Это не только дает нашей литературе публицистическую силу, не только свидетельствут об отражении в искусстве нашей действительности, но это есть важнейший эстетический факт. Конкретная литературная разведка не только занимает свое место в общем освоении нашей социалистической действительности наряду, скажем, с публицистикой, со статистикой, краеведением, этнографией и т. д. —-она является конкретной критикой тех элементов в ста-
1 Существенна здесь оговорка Щедрина: «Я не о Шекспирах и Дантах говорю, а о средней литературе».
2 Вопрос о том, всякий ли материал может быть предметом искусства, мы здесь оставляем в стороне; это вопрос важный, но особый.
[142]
рой литературе, которые отжили свой век, и разработкой новой эстетики 1.
Разумеется, нельзя разделять литературные произведения на две категории — подготовительную и настоящую: надо, дескать написать сто художественно слабых книг и тогда из них вырастет одна сильная. Это было бы просто глупой мыслью. Советская литературная действительность не дает для нее и повода — мы насчитываем в нашем литературном активе немало произведений, имеющих бесспорную художественную ценность. Каждому произведению мы предъявляем высокие требования. Однако ведь не пустая фраза — отставание литературы от действительности? Конечно, нет, и она означает, что, будучи сами по себе ценными, лучшие произведения наших писателей носят предварительный характер с более широкой точки зрения — с точки зрения формирования новой, социалистической эстетики, основанной на конкретных требованиях нового, социалистического общества.
Нам нужны на каждом этапе развития возможно широкие и полные художественные обобщения. Но критерием ценности обобщения служит его конкретность, богатство отражения в нем действительности. Если произведению недостает конкретности, писатель становится похожим на певца, который широко открывает рот и поднимает традиционным оперным жестом руку, воображая, будто этим восполнил недостаток голосовых средств.
Очень трудно бывает решить, на что имеешь силы, за что уже можно браться и что преждевременно, касается ли дело тебя самого или же твоего собрата по литературному труду. Величайшей косолапостью или даже фельдфебельской тупостью отзывались бы попытки скажем, со стороны критики регулировать литературную работу в этом смысле. Очередность вообще здесь весьма неопределенна и условна — работа над каждым самым конкретным очерком неизбежно включает в себя решение и чисто литературных задач. Однако подчеркнуть общее значение художественной конкретности на наш взгляд необходимо, так как она является основой успешного развития литературы.
Вернемся к книге т. С. Абрамовича-Блек, послужившей непосредственным поводом для выяснения изложенных выше вопросов. Мы придаем ей художественное значение прежде всего потому, что в ней хорошо рассказаны многие важные и малоизвестные вещи. Сжато, точно и вместе с тем живо переданы своеобразные характеры людей Советского севера, своеобразное проявление тех новых отношений, которые общи для всего Союза. При этом преодолено множество штампов, прочно укоренившихся в художественной и даже научной литературе. Провинциализм столичный не лучше провинциализма
1 В этом большое значение для художественной литературы таких, например, изданий, как «История фабрик и заводов», «История гражданской войны», «Люди Сталинградского тракторного».
[143]
окраинного; такие книги, как «Записки гидрографа», помогают борьбе с ним.
Автор предисловия пишет: «С. Абрамович-Блек избежал экзотики»... Это верно. Если слово «экзотика» понимать в его прямом смысле, то-есть как общую характеристику явлений, несвойственных стране, в которой живет писатель, то С. Абрамович действительно «избежал экзотики» и не только избежал: рассеял экзотические легенды, созданные другими авторами. То, что он рассказывает, имеет свежесть и остроту ранее неизвестных вещей; но это — не «экзотика» в смысле чужеродности, это все — о нашей стране.
Важно знать и чувствовать все (разнообразие этого огромного организма. Жаль поэтому, что С. Абрамович иной (раз вдет вразрез со своим основным принципом — верности изображаемой натуре. Например, он пишет, будто «ничего, что говорят (жители севера — И. С. ) каким-то птичьим клекотом, ничего, что едят полусырое мясо, опят голышом на снегу. Свои, советские люди. Пролетарии. Совершенно несомненные пролетарии». Неправда, будто это «ничего». Здесь есть опасность такого упрощения, такого стирания различий, которое, разросшись, обесценило бы конкретное богатство наблюдений.
Было (бы (интересно конкретней изучить, заранее можно сказать, очень сложное явление: формирование новой психики у отсталых народов, населяющих окраины нашей социалистической страны. Например, т. Абрамович-Блек сообщает, как глубоко проникло в сознание якутов, тунгусов, чукчей убеждение, что все положительные нововведения исходят от коммунизма, советов, «колхозка». Но нельзя понять из его книги, в какой степени слово «коммунизм» остается для них символом отдельных, хотя и коренных изменений в их жизни, а в какой доступно им его более глубокое и общее значение.
Интересно знать, как представляются передовикам и средним жителям Якутии реальные перспективы развития.
Очень существенно все это потому, что новое приходит к ним, по свидетельству т. Абрамовича-Блек, со многими своими противоречиями, иногда естественно выступающими (резче, чем в культурноведущих республиках и областях. Например, то, что якуты с доверяем относятся ко всякому человеку, пришедшему от имени советской власти, помогает очковтирателям и жуликам, прикрываясь мандатами, проделывать немало гадостей; так вот, умеют ли якуты различать линию советов от ее извращений перерожденцами и жуликами? Ведь такое различение требует уже большой способности понимать основные политические принципы и практическую политику коммунистического государства, требует членения «нюньча», т. е. русских, не только на белых и красных, но и понимания того, что не все, называющие себя советскими людьми, действительно ими являются.
Автор справедливо протестует против характеристики якутов, как обманщиков, торгашей и т. д. Это клеветническая выдумка русских купцов и компрадоров, которые сами грабили «инородцев». Но cле-
[144]
дующий вопрос представляется нам небезынтересным. Якуты в большей мере были вовлечены в жизнь товарного общества, чем тунгусы или чукчи; часть их сама выступила в роли торговых посредников и эксплоататоров по отношению к последним и к своим одноплеменникам беднякам. Известно также, что многие исследователи отмечали особенную открытость и мягкость характера тунгусов; им приписывали «рыцарственность» и дали прозвище «французов севера» (пользуясь, Повидимому, сравнением с легендарными французамн-рыцарями). Патриархальный родовой быт имеет свои достаточно жесткие формы эксплоатации, в особенности там, где уже произошла имущественная поляризация внутри рода. Но племена, сохранившие до Октября более или менее неприкосновенно первобытно-коммунистический строй? Как совершается их переход к социалистическому переустройству жизни, минуя феодальную и капиталистическую фазу? Нет ли у них некоторых преимуществ этического порядка? Эти вопросы важнее для литературы, чем, скажем, цифровые данные о Якутии. Кажется, ими обещал заняться А. Фадеев в «Последнем из удэге».
Некоторое представление обо всем этом мог бы дать умный и добросовестный наблюдатель, автор «Записок».
Не будем упрекать его за то, что его труд не отвечает на эти г. еще многие важные вопросы. Нельзя забывать, что поводом для его поездки в Якутию послужило определенное деловое задание, отнимавшее много сил и времени, и что его ограничивало незнание якутского и тунгусского языка. Нельзя забывать и о том, что его художественное развитие стоит, покамест, еще на одной из первых ступеней и настоящее художественное обобщение ему мало дается.
Упоминаем о том, чего нет и что хотелось бы найти в книге, потому что автор ее работает над вторым томом, и может быть узнать интересы хотя бы некоторых читателей будет для него небесполезно.
Гидрограф вышел далеко за пределы своей «специфики» и дал книгу, имеющую обще-культурное и, в частности, художественное значение. Того же надо пожелать и специалистам-писателям — выхода из рамок узко понятых профессиональных интересов. Если наша статья хоть сколько-нибудь удалась, она докажет, как важно для писателей знать такую литературу, как «Записки гидрографа».
Не будем называть все удачные и содержательные главы или литературные портреты этой книги. Она должна быть прочитана целиком. Перескажем только три эпизода, характерные для того, что было отмечено выше: это художественно-расчлененные, художественно-закон-ченные вещи, непосредственно данные жизнью.
Эпизод первый. Русское Устье на Индигирке—древняя русская колония. Ее основали люди, бежавшие из Руси еще во времена Иоанна Грозного. Фамилии старинных дьяков или бояр (может быть боярских «людишек»). Говор здесь такой, какого нигде уже не услышишь. Председатель совета Марья Петровна Голызинская призывает к порядку разбушевавшееся собрание:
[145]
«Горожане! Девки! Уноши! Доколе будете кыкати? Горожане! Падите на лавки. Оставьте нелюбие».
«Бунт детей боярских» происходит за-за того что приехал врач я намерен произвести медицинское освидетельствование всех жителей.
«Споком веку такого сорому не было! — кричит молодая девушка Анимаида Селиверстовна Чихачева. — И никому, бабкам нашим, дела такие неведоми. Приезжат сверху мужик незнаемь, кажет Марье Голызинской гумагу, а та — гли—и читать не может... А на сором и поругание баб и девок отдает. Бати! Кое же вы помалкоша? »
Поднимается шум, молодежь угрожает расправиться с доктором.
«... Собранию угрожает окончательный срыв. Но «бати» — хозяева, главы семей, уже пришли к определенному решению... Осмотра девок и баб не допустить, доктора наказать. «Сие твердо и правильно. Сорому не допустим. Однако коли и какой казнею карати? То ли обесити, то ли огнем пожечь, спрашиваю? — говорит старик Щелка-нов: —То ли в засапожники смертным боем взять, спрашиваю?.. Мы. отцы, значит, думу такую думали: кака у нас теперь власть? И кто мы теперь, значит?.. Мы все теперь совецкие. И, значит, дохтур идет противу нас, противу совецких горожан. Ето всему государству измена. А ето что значит? Значит, повинны мы того дохтура повязать в нарту и псов запречь добрых и каюра (погонщика) нарядить и гнать той потяг скорым бегом в отдел Гепеву. В тоем отделе уж доподлинно разберут, кто он такой, возмутитель совецких законов».
Однако доктору (держится он стойко и мужественно) с помощью гидрографа удается убедить в полезности врачевания девушку, воз-мущавшуюся больше всех. Она первая идет на осмотр, за ней идут другие. Это — первая научная медицинская помощь в поселении, существующем триста лет.
Эпизод второй. В тунгусской избе гидрограф и его спутник, тунгус-комсомолец, застают сцену камлания. Оказывается, камлает (шаманит) председатель колхоза Брусницын. Комсомолец отказывается от предложенной ему еды.
«Шаманы кулаки! Шаманы -— всегда обманывают тунгусов. Шаманы -— бандиты. Брусницын все равно, что бандит. Брусницыну нельзя быть председателем колхоза. Брусницына надо выгнать. Брусницын — дармоед, шаман! »
Молчат тунгусы, молчит Брусницын. Но, когда комсомолец наносит последнее оскорбление — выплескивает свою чашку чая в костер, то-есть отказывается от гостеприимства, они начинают говорить. Председатель и все правление колхоза — бедняки; они без посторонней помощи разоружили кулаков; они выгнали шамана; бубен его остался. Недавно случилось несчастье: в пурге затерялись шесть оленьих маток. «Кто отвечает за стадо? Брусницын. И что он делает? Брусницын собирает все правление колхоза, надевает шаманскую одежду и слушает бубен... быть может олени и найдутся. А что Брус-ницын не бандит, что он настоящий советский председатель, пускай смотрит комсомолец Слепцов и пускай русский смотрит». Председатель подносит к свету бубен и гладит рукой олеографию: «Вот,
[146]
Брусницын наклеил оленьею кровью эмегет (священное изображение) самого большого московского начальника, чтобы здесь никакого шаманства не было». На бубне — портрет всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина...
Вся книга т. Абрамовича-Блек показывает, что мы имеем здесь дело не с какими-то смешными дикарями, полудетьми, а с людьми большой воли, настоящего энергичного ума. Их нравственное развитие очень неравномерно — наряду с высокими и сложными идеями, с высокими, социалистическими принципами, воплотившимися в жизнь, остается еще много нелепых, тяжелых иля смешных пережитков. Книга т. Абрамовича-Блек выиграла бы, если бы конкретней освещала эту сторону жизни, о которой мы писали выше—мышление людей, вызванных революцией к жизни, обреченных без нее на тупое рабство или варварское хищничество. Что т. Абрамович-Блек может это сделать, видно из двух пересказанных выше отрывков.
Третий эпизод — «Агитплакат». По дороге в Абый, на одной из стоянок, гидрограф встретил немого якута, который, узнав, что русский «испидисси» —из экспедиции, обращается к нему с длинным и страстным рассказом. Да, именно рассказом, так как это не выражение отдельных чувств посредством отдельных жестов, а целая пантомима, необыкновенно яркое безмолвное изображение цепи событий.
Оказывается, в 1921 г. якут стал случайным свидетелем пыток и издевательств белогвардейцев-палачей над пленными красноармейцами. «Белобандиггы вырезали Слепцову язык, боясь его разоблачений. Но Слепцов сумел все-таки рассказать по наслегам всей Якутии о том, что он узнал, что он увидел... Белая армия генерала Пепеляева, расчитывавшая двинуться через Якутию на Сибирь, была встречена в якутских лесах дружным огнем партизанских отрядов тунгусов и юкагир. Белогвардейская авантюра была уничтожена в самом зародыше...
В пути много времени для размышлений. Под ровный скрип бегущих нарт я вижу мысленно шествие этого изуродованного революционера по якутским наслегам неповторимым, непревзойденным агитплакатом »...
Разве это не рассказ потрясающей силы? Разве может отнестись к нему холодно человек, действительно любящий и воспринимающий искусство?
Чрезвычайно показательно, что т. Абрамович-Блек—художник там, где не старался что-либо «художественно описать», и неловкий бумагомаратель в тех, к счастью немногих, местах, где хотел подчиниться поверхностно понятой «художественной специфике».
Мы уверены, что никто из читателей книги не откажет автору в таланте. В его живых записях конкретных явлений можно было бы кое-что стилистически уточнить, но таких грубых и неприятных ошибок, как те «красоты», что были приведены в начале нашей статьи, в них нет.
Если «Записки», как было отмечено нами, и не организованы по плану, изобретенному писателем, то художественный талант автора
[147]
все же сказался в умелом исполнении плана, данного самой жизнью. Гидрограф едет в страну, где раньше не бывал и о которой имеет превратное представление. Попадает сразу в гущу малопонятной, напряженной и сложной жизни, вынужден активно вмешиваться в нее, находя препятствия там, где он не ожидал их найти, и легкость там, где ее, казалось, не могло быть. По пути к своей первой цели, он переживает много приключений, получает много новых и богатых впечатлений и наконец достигает тех мест, где должна начаться его главная деятельность.
Так заканчивается первая книга «Записок». Здесь мы видим как раз один из тех «планов», которые дает сама действительность, но которые вполне пригодны для того, чтобы лечь в основу художественного произведения.
Мы не знаем, умеет ли т. Абрамович-Блек построить план повести, романа или рассказа, где действительные наблюдения служат только основанием для более свободной работы художественной фантазии. Особый характер написанной им книги не дает возможности судить об этом. Но во всяком случае по «Запискам» видно, что художественное чувство позволяет автору хорошо воспринимать художественно оформленные жизнью явления, а это уже очень много. Об этой же его способности свидетельствует и выбор эпизодов, на которых остановилось его внимание.
Хорошо, что автор малоопытен и примитивен в ремесленных литературных уловках: его попытки в этом направлении выразились в таких «художественных» комьях, которые легко отделяются от основного текста книги; их беспочвенность, «автоматизм», отсутствие воображения. т. е. конкретных чувственных образов, разоблачают себя сами; а свежие и сильные рассказы о конкретных явлениях, фактах, процессах сами говорят о своем праве на звание подлинно художественной литературы.
Автор «Записок гидрографа» может пойти в дальнейшем по пути все большего углубления своего знания действительности и умения доводить свои наблюдения и мысли до сведения миллионов читателей, охватывая все шире изученные им проблемы. Быть может у него достанет таланта для того, чтобы перейти к художественной литературе в настоящем значении этого слова, и, научившись трудному ремеслу художника, он даст роман, повесть, рассказы. Возможно, что он изберет, как наиболее близкий своему дарованию, жанр беллетристический (в понимании Белинского) —описательную прозу, которая тоже очень нужна и интересна. Однако в «Записках» есть и пренеприятные черты, заставляющие опасаться, не пойдет ли автор совсем по иному пути, не соблазнить ли его вместо приобретения трудного искусства рассказа возможность набрать известный ассортимент «живописных» средств; к последнему рука привыкает сравнительно легко, занятие это представляет собою некоторое «приятство»... Но будем надеяться, что Абрамович-Блек изберет первый путь.

Полярная Почта

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Абрамович-Блэк Сергей Иванович (1895 - 1942)

Кто сейчас на конференции