Издание: Пусэп Э.К. Тревожное небо. – Таллин: Ээсти раамат, 1978
Книга на сайте:
http://militera.lib.ru/memo/russian/pusep_ek2/03.htmlИсточник: Авиатема (
http://www.avialib.ru)
OCR, правка: Каргопольцев С.В. (
aviatema@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (
hoaxer@mail.ru)
... Наступили горячие дни. От темна до темна работали экипажи вместе со специалистами авиазавода, готовя корабли к экспедиции в сердце Арктики. Вереницы автомашин завозили на аэродром горючее и смазочные, продукты питания, палатки, спальные мешки, лыжи, винтовки и патроны, оборудование для подогрева моторов, словом, – великое множество всего необходимого для обеспечения автономной работы и жизни в нелегких условиях полярной ночи.
Экипажи кораблей разгружали и разбирали привозимое, ругаясь и споря, если иногда на один из кораблей попадало чего-то вдвойне, а на другой не хватало.
Наблюдая за всем этим, наш командир заставлял взвешивать все грузы, разгружаемые у нашего корабля, и записывал их вес в книжечку. Особо ревностно следил он за распределением и погрузкой продуктов питания, упакованных в запаянные жестяные коробки.
В минуты перекура высказывались соображения о возможных причинах прекращения связи с экипажем Леваневского, но все мы не теряли надежды, что летчики произвели вынужденную посадку на лед и могут продержаться с имеющимся запасом продуктов питания несколько месяцев.
К началу октября отряд подготовился к вылету. Готово было все, не было только основного – погоды. Казалось, что Арктика решила уже загодя показать нам свое истинное лицо, насылая на север Европы циклоны, сопровождаемые туманами и снегопадами.
Я успел уже давно сменить свой курортный костюм на более подходящий для Арктики, послать домой телеграмму с сообщением о предстоящем полете, успел узнать подробности полета на остров Рудольфа трех кораблей, в составе которых были такие опытные летчики полярной авиации, не раз уже померявшиеся силами с коварным климатом высоких широт Заполярья, как М. И. Шевелев – начальник Полярной авиации, И. Т. Спирин – флагштурман ВВС, летчики-командиры М. В. Водопьянов, В. С. Молоков и А. Д. Алексеев – все Герои Советского Союза, вторые пилоты – А. Н. Тягунин, А. А. Курбан и М. И. Козлов, но вылет все откладывался…
... В поисках Леваневского, организованных Советским правительством в широком масштабе, принимали участие двадцать четыре советских и семь иностранных самолетов…
Полет в Чокурдах
…
– Эндель, спускайся еще немного ниже, – приказал командир экипажа Матвей Козлов, когда самолет чаще стал нырять в тучи.
– Легко сказать – «ниже», но откуда мне взять это «ниже»? – ворчал я, скользя над волнами и снижая самолет еще на несколько метров.
Нам угрожала серьезная опасность. Внизу – бушующие волны, наверху – снеговые тучи, попав в которые самолет может за несколько минут превратиться в сосульку, а затем, потеряв управление, рухнуть. Экипаж утешала лишь надежда на то, что в месте назначения, в Якутске, синеет ясное небо и сияет яркое солнце. Но сейчас это была только надежда…
…
– Слева Сангар-Хая, – объявил штурман Александр Штепенко, указывая на находившиеся на берегу черные отвалы каменного угля, выданные шахтерами на-гора.
Прошло еще минут десять, и наше настроение улучшилось так же быстро, как и погода.
Тучи поредели, через них то тут, то там заблестели солнечные лучи. Летчики успокоились, предвкушая отдых и горячую пищу в аэропорту.
Вот и Якутск, столица Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Еще несколько минут, и гидроплан заскользил по волнам перед аэропортом. От берега подошла моторная лодка и повела самолет за собой к якорной бочке. Механики поставили гидроплан на якорь.
Лодка доставила нас на берег. Едва мы успели ступить на сушу, как навстречу нам поспешил начальник аэропорта и протянул командиру радиограмму.
– Чертовски серьезное дело! – сказал Козлов озабоченно, передавая радиограмму Штепенко.
Я стоял как раз за спиной Штепенко и, заглянув через его плечо, прочел: «В устье Индигирки пятнадцать дней лежит матрос со сломанной ногой. Медицинской помощи нет. Больного надо немедленно эвакуировать. Папанин»…
…Обед прошел в тишине. Каждый был занят своими мыслями. Только что полученное задание являлось очень сложным. Приближалась осень, вернее, она уже наступила, и впереди была суровая арктическая зима. Мы очень хорошо знали, что это означает. Температура понижается с каждым днем. Волны реки несут кусочки льда, и не сегодня – завтра льдом покроется вся река – от берега до берега. А гидроплан – это только гидроплан: и для посадки, и для взлета ему нужна большая, свободная ото льда поверхность воды.
Стояла пасмурная погода. Время от времени шел снег. Но самым опасным как для самолета, так и для летчиков было то, что тучи несли в себе холодную сырость, которая, соприкасаясь с самолетом, может покрыть его толстым слоем льда, и машина перестанет слушаться управления. Радиоантенны также могли обледенеть. Тогда экипаж самолета совершенно лишится связи с землей. В этом случае в ходе многочасового полета можно только гадать о том, что ожидает летчика на месте посадки. Прилетев к месту назначения, вполне можно обнаружить, что над водой или туман, или бушует шторм, или вода покрыта льдом... Конечно, если в баках еще достаточно бензина, можно искать новое место посадки. А если нет?
Поразмыслив, мы вынуждены были признать, что на успех у нас только один шанс из ста.
– Ну, ребята, что вы думаете об этом? – спросил Козлов, когда экипаж уже улегся на нары.
– Ничего хорошего из этого не получится, – усомнился бортмеханик Глеб Косухин. – Становится все холодней, и нет никакой гарантии, что мы сможем завести моторы при десятиградусном морозе в непогоду.
– Мы можем их вообще не останавливать, – заметил Штепенко. – Полетим отсюда прямо в устье Индигирки. Пока будем искать больного, ты наполнишь баки горючим, не останавливая моторов. Заберем больного и тотчас же вылетим обратно.
– Так не пойдет, – снова вступил в разговор Козлов. – Если лететь отсюда в устье Индигирки напрямик, придется пересечь хребет Черского. Но его точная высота неизвестна до сих пор. К тому же можно не сомневаться, что сейчас он постоянно покрыт облаками. Так что можете ставить свечи за упокой своей души еще до взлета. Нам остается только один путь: снова лететь вниз по Лене, сесть в порту Тикси и оттуда напрямик – через море и Святой Нос – к устью Индигирки.
– Мне кажется, – вмешался я в спор, – что если сразу набрать высоту, то мы отлично пролетим и над горами, и над облаками. А находясь на месте назначения, время от времени будем прогревать моторы, чтобы они не остыли, и на следующее утро отправимся в обратный путь.
– Пойми же, – разгорячился Козлов, – если нам придется ждать летной погоды в порту Тикси, то ничего страшного не случится. Ведь море покрывается льдом всегда позже, чем реки.А если мы по какой-то причине задержимся на Индигирке, то останемся там до весны вместе с больным!
– Но матрос находится в устье Индигирки, а не в порту Тикси, – повысил голос Штепенко. – Так что придется полететь за ним напрямик, или сделать большой крюк, но все равно посадка будет в том же самом месте. И чем больше посадок, тем больше потребуется времени.
– Ладно! Пока все. Теперь отдыхайте. Я вас разбужу. Тогда и решим окончательно, – сказал Козлов, надел берет и вышел.
– Матвей думать пошел! – усмехнулся Штепенко, поворачиваясь на другой бок.
Мы все заулыбались. Когда предстояло что-нибудь серьезное, Козлов обычно удалялся куда-нибудь в тихий уголок, чтобы поразмыслить в одиночестве. Наверное, так было и на этот раз.
– Кажется, – добавил Штепенко, – Козлову совсем не хочется лететь туда.
Никто ничего не ответил. Каждый был занят своими думами, но все понимали: больного надо привезти, и чем раньше, тем лучше...
– Ну хватит! Сколько вы собираетесь дрыхнуть? Бензин уже в лодке. Пойдем заправлять баки! – разбудил нас несколько часов спустя командир.
Вскоре экипаж приступил к работе. Косухин вместе с механиками возился у моторов, Козлов, радист Борис Ануфриев и я качали бензин, штурман Штепенко, разложив карту, прокладывал маршрут.
– Все же мы должны сделать посадку в порту Тикси, – объявил Козлов свое решение. – У нас не хватит масла, чтобы лететь прямым путем до Индигирки и обратно.
Экипаж ничего не ответил. Решение есть решение. Если командир уже принял решение, то экипажу остается выполнить его как можно лучше.
Когда пять тонн бензина перекачали в баки самолета и закончили все остальные дела, стало совсем темно.
На следующее утро с рассветом экипаж гидроплана уже запускал моторы. В это время на берегу реки появился мужчина, выглядевший довольно странно. Его сопровождали несколько человек, нагруженных чемоданами, свертками, узлами. Владелец этих вещей сам не нес ничего, но пыхтел как паровоз, и пот капал с его лица на меховой воротник. Мы подумали, глядя на его снаряжение, что он собрался по крайней мере на Северный полюс. Когда он добрался до берега и снял волчью доху, то оказалось, что на нем надет еще полушубок из оленьего меха. Меховые брюки были заправлены в унты.
Приложив руку к сердцу и низко поклонившись, он представился:
– Доктор Голынский.
– Здравствуйте, доктор! – приветствовал его Козлов и, обращаясь к нам, сказал:
– Доктор полетит с нами, может, матросапридется там оперировать.
– Да-да! Это для меня привычное дело. В Якутске я работаюуже двадцать семь лет, – сыпал скороговоркой хирург. – А скажите, очень ли страшно в воздухе? – вдруг спросил он.
– А вы что, сегодня впервые летите самолетом? – поинтересовался Штепенко.
– Да-да! Именно так. Впервые!
– Страшного ничего нет, – ободрил доктора Штепенко. – Полет можно сравнить с плаванием на корабле.
– Качки я совсем не выношу, у меня сразу же начинается морская болезнь, – грустно произнес доктор.
– С этим всегда можно справиться, – пошутил кто-то. – Как только на душе становится грустно, выпейте глоток спирту, и болезнь как рукой снимет.
– Да-да! – обрадовался хирург. – Я взял с собой целый литр.
Лодка доставила нас и хирурга с его багажом к гидроплану.
Запустили моторы и через несколько минут самолет был уже в воздухе. Мы поднялись на высоту 3000 метров, оставив далеко под облаками змеящуюся Лену и обдуваемые вьюгами береговые скалы.
В начале девятого часа полета на горизонте показались горы, окружающие порт Тикси, и немного севернее – синевато-серое море. Еще несколько десятков минут, и гидроплан заскользил по пенящимся волнам бухты Тикси.
Работники порта толпой собрались на набережной, с любопытством рассматривая самолет, увидеть который они надеялись только летом следующего года. Мы бросили якорь и, сигнализируя, вызвали лодку.
Солнце уже скрылось за горизонтом, но экипаж самолета получил возможность отдохнуть только после того, как нужное количество бензина и масла было заправлено в баки.
– Вчера, когда вы были на пути к Якутску, в устье Индигирки побывал один летчик, но, к сожалению, он не нашел больного, – рассказывал начальник аэропорта в столовой, где мы собрались на ужин.
Мы узнали, что матрос, которого постигла беда, плавал коком на «Якутии». Во время сильного шторма в трюме повалились мешки и в результате – несчастный случай: у кока была сломана нога. Капитан, не придумав ничего лучшего, просто выполнил морской закон и отправил больного на берег. Три дня спустя корабль пришел сюда, а больной остался в Чокурдахе. К сожалению, медицина представлена там только акушеркой...
…Следующее утро выдалось холодным и ветреным. Мы встали с рассветом, чтобы к восходу солнца запустить моторы. Но времени для этого потребовалось гораздо больше, чем мы предполагали. Только в полдень закончились приготовления к взлету.
«Начальник небесной канцелярии» был в довольно мрачном настроении: с моря с мощным рокотом катились волны, шумно разбиваясь о берег. Тяжелые низкие тучи покрывали небо. Но ждать нельзя.
Моторы взревели в полный голос, и самолет помчался вдоль пенных гребней волн в сторону моря.
Волны бились о фюзеляж набиравшего скорость гидроплана, время от времени совсем захлестывая его. Стекла покрылись льдом, сделались непрозрачными. Пришлось отодвинуть их, но холодная и соленая морская вода сразу же больно ударила нам в лицо. Скорость гидроплана возрастала, теперь он уже подпрыгивал на гребнях волн. Еще несколько секунд – и мы в воздухе.
– Ура! – радостно крикнул Козлов. – Теперь все о'кей!
– Конец – делу венец, – ответил я с облегчением.
– Курс восемьдесят градусов! – скомандовал Штепенко.
– Есть восемьдесят градусов, – ответил я, разворачивая самолет в нужном направлении.
– Александр Павлович, рассчитай курс так, чтобы мы прошли южнее Святого Носа. Высота этого «носа» триста метров, а облака начинаются уже с пятидесяти, – предупредил Козлов штурмана.
– Будет сделано! – ответил Штепенко, склонившись над картой.
– Десять градусов вправо! – скомандовал он вскоре. – Курс девяносто градусов, – ответил я.
– Так держать!
Сквозь тучи и снег самолет спешил на восток. Через несколько часов нижний край облаков немного поднялся, обнажив видневшуюся впереди серебристо-серую ленту Индигирки.
– Пять градусов влево! – скомандовал штурман.
– Влево нельзя, – возразил я, – там тучи до земли и страшно вьюжит.
– Но там место нашей посадки! – крикнул Штепенко.
– Попробуем, – сказал теперь Козлов. – Я наблюдаю за высотой, ты разворачивай по командам Штепенко.
Мы все трое были поглощены работой.
– Видите? – спросил после нескольких разворотов Штепенко. – Там, слева, эти черные холмы. Это и есть Чокурдах.
Слева мелькнуло и исчезло за самолетом что-то темное. Справа между берегами, покрытыми свежим снегом, текла широкая свинцово-серая река. Крутые волны с пенящимися гребнями бились о левый берег.
– Сто двадцать градусов вправо! – крикнул Козлов.Я выполнил команду.
– Идем на посадку, – снова послышался голос командира, когда самолет, заканчивая разворот, летел вдоль реки обратно. Шум моторов перешел в урчание, и через несколько мгновений гидроплан заскользил по волнам.
Расчет Козлова был настолько точен, что самолет, скользя против ветра и течения, остановился прямо напротив построек.
– Это и есть Чокурдах, районный центр, – объяснил Штепенко, открывая люк для спуска якоря.
– Отдать якорь! – скомандовал Козлов.
– Есть отдать якорь! – ответил Штепенко. Якорь исчез в волнах.
– Выключить моторы! прозвучала новая команда. Моторы утихли, винты сделали еще пару оборотов и послушно остановились.
От берега отчалила лодка и направилась к нам.
– Как чувствует себя пациент? – нетерпеливо крикнул доктор, когда гребцы оказались в пределах слышимости.
– Плохо, очень плохо, – ответил сидевший у руля мужчина с черной бородой. – Хуже некуда. Если бы вы прибыли завтра, то, наверное, было бы уже поздно...
Мы вместе с доктором спустились в лодку.
На берегу виднелось с десяток низких землянок и одно бревенчатое строение без крыши. Когда мы добрались до этого единственного строения, в его дверях появилась довольно пышная женщина. Волосы ее свисали в беспорядке, и лицо было заспанным, будто она только что встала с постели.
– Наш «врач», – представил ее бородач.
– Как дела у пациента? – спросил доктор женщину знакомой нам скороговоркой.
– Он уже не жилец на этом свете, – протянула женщина. – Рана открытая, гноится и воняет так, что подойти нельзя.
Мы открыли дверь. И действительно, уже в передней в нос ударила острая вонь. А когда врач, входя в комнату больного, открыл дверь, оттуда пошла такая вонища, что мы поневоле зажали носы и вслед за бородачом скрылись в другой комнате. Через некоторое время туда пришли и акушерка с доктором. Доктор Голынский был красен от гнева.
– Вы уже не девчонка и должны бы знать такие элементарные вещи! – кричал он сердито. – В постели грязнее, чем в свинарнике...
Голынский нагнулся к чемодану и достал оттуда разные блестящие инструменты.
– Возьмите это и прокипятите на кухне! Тщательно! Женщина вышла.
– Ну и человек! – пожаловался доктор. – Уже неделю никто не осматривал рану. Повязки грязнее портянок. Больной требует, чтобы мы везли его в Москву и там лечили. Я объяснил ему, что к тому времени, когда он доберется до Москвы, необходимость в лечении отпадет. Явные признаки гангрены. Надежда сохранить жизнь остается только в том случае, если ногу немедленно ампутировать... Когда я ему разъяснил ситуацию лицо парня помрачнело и он обещал подумать об этом.
– Инструменты готовы, – сообщила женщина, появляясь в дверях.
– Хорошо! Теперь возьмите эфир и приготовьте наркоз. Они ушли. Вскоре доктор Голынский вернулся.
– Больной дал согласие. Ампутирую ногу и завтра можно возвращаться.
Козлов сразу же занялся подготовкой к полету.
– Если мы будем прогревать моторы через каждые два часа, – обратился он к механику, – то тогда можно не бояться, что они остынут. Обратный полет совершим по тому же маршруту. Черт знает какова высота этих гор.
– По-моему, нам нет никакой необходимости устраивать цирк в порту Тикси, мне и сегодняшнего достаточно, – сказал Штепенко, по-видимому вспомнив старт. – Несколько лет назад мыс пилотом Фабианом Фарихом перелетали через эти же горы. Самые высокие вершины достигали примерно четырех тысяч метров. Я полагаю, что они за это время подросли не намного.
Козлов готовился уже резко ответить, когда дверь распахнулась и разъяренный доктор ворвался в комнату.
– Такого свинства я еще не видел! Подумайте только, весь мой эфир! Весь, до последней капли! – в отчаянии кричал доктор. – Я беру на кухне инструменты и яду к больному, полагая, что он уже в глубоком сне. Вхожу и вижу, что матрос бодрствует! Она сама вынюхала эфир, пьяная вдрызг! Проклятая наркоманка! Теперь мы должны везти пациента в Якутск. Но он не выдержит дороги...
– Товарищ Голынский. А если мы вам поможем? – предложил Штепенко. – Поскольку больной может умереть в пути, ногу ему надо обязательно здесь отрезать.
Доктор недоверчиво посмотрел на штурмана.
– Да-да, другого выхода нет, – сказал он, подумав немного. – Придется, видимо, так и сделать. Терять все равно нечего, а если операция удастся, спасем парню жизнь. – И уже бодрее добавил:
– Пойдемте на кухню, я объясню вам, как эти инструменты называются. Кто-то должен мне их подавать во время операции…
…Самолет постепенно набирал высоту. Высотомер показывал уже 3000 метров. Но встающие слева и справа вершины казались выше.
Настроение «начальника небесной канцелярии» опять испортилось. На горизонте появились облака,» мчавшиеся с большой скоростью навстречу нам. Мы надеялись перелететь через них, но на этот раз моторы оказались не в аилах поднять самолет так высоко.
Вдруг самолет вздрогнул, где-то сзади раздался грохот.
– Что случилось? – спросил Козлов у бортмеханика. Тот пришел в кабину летчиков и, ухмыляясь, объяснил:
– Доктор, наверное, сильно заложил, чтобы не ощущать морской болезни. Во всяком случае, он уже ничего не понимает, только мычит что-то про себя.
– А что за грохот там был? – спросил Козлов.
– С доктором случилась маленькая неприятность. Надувной матрас, на котором он спал, по мере уменьшения наружного давления стал вздуваться и наконец сделался совсем круглым. Доктор просто скатился с него на пол.
– А больной? Он ведь лежит на таком же матрасе!
– С больным все в порядке. Я пару раз выпускал из его матраса воздух.
– Ты мог сделать то же самое и для доктора, – пожурил бортмеханика командир.
– Доктор велел не мешать ему. Он сказал, что так намного удобнее.
Облака все приближались. Теперь нас окружал серый туман. Снова начался «слепой» полет, когда пилот вынужден ориентироваться только по показаниям приборов. Теперь ему надо внимательно наблюдать за стрелками указателя скорости, высотомера и компаса. Для облегчения труда летчика самолет снабжен «искусственным горизонтом», воспроизводящим положение самолета в воздушном пространстве.
Мы находились на высоте 4800 метров. Самолет поднялся почти на предельную для него высоту. Становилось все холодней. Снаружи термометр показывал 36 градусов ниже нуля. Консоли крыла самолета покрылись льдом.
– Маслопровод левого мотора замерз, – доложил бортмеханик. – Если мотор быстро не выключить, он сгорит.
– Штепенко! Где мы сейчас летим? – спросил Козлов.
– Скоро пересечем горный хребет.
– Что значит «скоро»? Скажи точно! – приказал Козлов.
– Точно я скажу через пять минут, – ответил Штепенко.
– Можно еще немного подождать? – спросил Козлов у бортмеханика.
– Всего несколько минут!
– Через двенадцать минут можно идти на снижение, – доложил Штепенко. – Мы тогда будем над долиной Томмота.
Каждая минута казалась теперь вечностью.
– Температура головок цилиндров левого мотора двести тридцать градусов, – озабоченно доложил Косухин.
В тревожном ожидании прошло еще две минуты,
– Температура поднялась до двухсот сорока градусов, – снова прозвучал предостерегающий голос бортмеханика.
– Двести пятьдесят...
– Двести шестьдесят... Больше оттягивать нельзя, начнется пожар! – С этими словами Косухин выключил левый мотор.
В тот же миг мы с Козловым нажали изо всех сил на правую педаль и прибавили газ единственному работающему мотору. До установленного срока оставалось еще три минуты. Обстановка была более чем серьезной. Внизу, скрытые облаками, нас подстерегали скалы. Все зависело теперь только от точности расчетов штурмана. Если штурман ошибется хотя бы на одну минуту, то на участке снижения самолета вместо долины может оказаться вершина хребта...
Наконец эти мучительные двенадцать минут окончились. Я уменьшил понемногу тягу работающего мотора, и самолет стал – снижаться. 4500... 4000... Две пары глаз, напрягаясь, старались разглядеть что-нибудь впереди, в сером тумане... Напрасно! От усталости глаза вскоре стали слезиться. Ничего не видно – одни только мутные облака.
3500... 3000... Чем ниже опускался самолет, мчавшийся со скоростью двести километров в час, тем реальнее становилась опасность столкновения со скалами. Нервы у всех были напряжены до предела.
2500 .. . 2300... 2000... Все еще облака да облака.
– Через пять минут будем над рекой Алдан, – спокойно произнес Штепенко, пролезая в узкий проход, разделяющий Козлова и меня. – Все точно. Я дважды проверил свои расчеты.'
1800... 1500 . .. 1300 .. . Лед на консолях стал таять. 1000... «800... 700 метров. Наше внимание не ослабевало. Хотя мы уже около получаса удалялись от горного хребта, но и тут могла оказаться какая-нибудь вершина высотой до тысячи метров.
600 . .. 500... Внизу промелькнула какая-то темная точка.
400... 300... В самолете раздался такой громкий радостный крик, что даже доктор проснулся и испуганно вскочил на ноги.
Облачный покров кончился, под нами спокойно катила свои волны река Алдан. Сияло солнце, было тепло. Сердца всех наполнило чувство счастья и радости.
Закончился девятый час полета. Еще полчаса – и гидроплан качался на водах реки Лена у Якутска.
Когда моторная лодка отбуксировала самолет к берегу, больного осторожно положили на носилки и доставили на сушу.
Прощаясь, доктор пригласил летчиков завтра к себе на обед, сказав, что хозяйка приготовит настоящие сибирские пельмени. Затем он сел в прибывшую одноколку и уехал со своим объемистым грузом.
Мы не забыли любезного приглашения доктора. Обед на следующий день затянулся надолго, перешел затем в ужин и длился почти до полуночи...
…На ледовой разведке
В начале лета 1938 года в Ленинградском морском порту было выгружено с теплохода несколько ящиков с деталями разобранного самолета. Это была двухмоторная летающая лодка «Консолидейтед», приобретенная правительством Советского Союза для поисков экипажа С. А. Леваневского. Поиски, увы, результатов не дали – исчезнувших в центральной части Арктики летчиков не обнаружили, и «Консолидейтед» был использован в полярной авиации.
Вернувшись ранней весной с Земли Франца-Иосифа и отдохнув, я подал рапорт об оставлении меня на Севере. Зачислен я был пилотом в состав экипажа Матвея Ильича Козлова, уже известного к тому времени опытного полярного летчика, одного из участников летной экспедиции по высадке отважной четверки папанинцев на Северный полюс.
Никого из членов экипажа М. Козлова я до этого не знал, и мне предстояло «притереться» в этом новом для меня небольшом, уже сработавшемся коллективе.
Ящики доставили в Ленинградский так называемый гребной порт, где наш экипаж должен был разобраться в их содержимом и, собрав все в одно целое – самолет, вылететь на нем в Арктику, на ледовую разведку.
Наш бортмеханик, Глеб Владимирович Косухин, в плечах косая сажень, с густой, всегда лохматой копной волос, неторопливый сероглазый силач, долго присматривался к этой упакованной в ящиках технике.
Честно говоря, не только Косухин, но и я, да и сам командир Матвей Козлов, были не очень оптимистично настроены. Собрать вшестером из этого обилия всевозможных частей и оборудования самолет новой для нас конструкции – дело далеко не простое. Да еще вопрос, сможем ли мы это вообще сделать?
Командир наш еще раз внимательно осмотрел лежащие на пирсе большие и малые ящики. Потирая ладонью щеку, сказал:
– Ну, тут мы провозимся пол-лета. Того и гляди, льды растают раньше, чем мы до них доберемся. Ну, делать нечего. Поручено – надо браться, – и, обращаясь к Косухину, добавил:
– Глебушка, парадом будешь командовать ты, а мы все будем у тебя на подхвате.
– Не так страшен черт, как его малюют, – улыбнулся бортмеханик. – Если как следует поднажмем, через месяц полетим. Из ящика, который разбирали мы с Александром Штепенко, показался поплавок.
– Теперь поищите, где стойка и все остальное, – направлял нас Косухин, там и болты должны быть. Примерьте все, поставьте на места...
Работа пошла... Никто не оставался без дела. Вскоре прибыл еще один член экипажа, белобрысый архангелец, радист Борис Ануфриев. Потомственный моряк, внук рыбака и сын капитана, Борис начал бороздить «моря-океаны» чуть ли не с детства. Побывал в Атлантике и на Средиземном море, в портах Индии и Китая, Канады и Бразилии. Несмотря на молодость, Борис Ануфриев успел уже не раз перезимовать на полярных станциях. Осмотрев ящики и внимательно прочитав английские надписи на них, Борис безошибочно нашел свои электро – и радиомеханизмы и взялся за них. А было за что браться: передатчики, приемники, различные электромоторы, несметное число различных реле и автоматов, контактов и выключателей, регуляторов и предохранителей. А ко всему этому – километры проводов всех цветов радуги.
Я остался без напарника. Саша Штепенко, хотя по должности и был штурманом, обладал недюжинными знаниями и опытом по радиоделу, электротехнике и теперь охотно начал вместе с радистом собирать и монтировать всю эту нежную и сложную аппаратуру.
Работали от темна до темна. На наше счастье, уже пришел июнь, и светлого времени стало хоть отбавляй.
Наступил день, когда Глеб Косухин заявил, что завернул последнюю гайку и, улыбаясь, показал нам нанизанную на проволоку связку небольших болтов.
– Вот и все, что осталось на «запчасти», – пошутил он, – восемь болтиков. Это, должно быть, на случай аварийного ремонта лодки.
Матвей Ильич посмотрел на часы:
– Давайте, ребята, спустим американку на воду.
Полюбовавшись на покачивающуюся на небольшой волне серебристую птицу, отправились обедать. Заказав по случаю окончания работ по бутылке пива «Полярное», мы принялись за борщ. Кто-то из нас подошел к окну: не терпелось еще разок взглянуть на дело своих рук.
– Товарищи! У ней хвост задрался! – крикнул он на весь зал. Действительно, хвост самолета поднялся вверх, а носовая часть сидела глубоко в воде.
Бортмеханик побежал к дежурному диспетчеру порта. Вскоре Косухин подошел на пожарном катере к борту самолета и, мельком заглянув в передний люк, сообщил:
– Заливает...
В две струи начал катер выкачивать из корпуса лодки воду. Косухин, все время следивший за уровнем воды внутри крикнул нам:
– Почти не снижается, надо еще помпу.
– Готовь концы, потянем на берег, – решил командир.
С помощью лебедки мы вытянули нашу лодку на берег. Из-под второго редана хлестала толстая струя воды.
– Вот тебе и «запчасти», – покачал головой бортмеханик, – сами проворонили .. .
На днище есть тонкая дюралевая накладка, закрывающая отверстие. Она была закрашена так щедро, что краска залила и отверстие для винтов... Вот эти восемь винтов и остались лишними.
Нам повезло. Вода не успела дойти до жизненных частей оборудования, все электрорадиохозяйство осталось сухим. Нужно было опробовать собранный самолет. Ни Козлов, ни я на таком самолете никогда не летали. По строгим наставлениям, существующим в летном деле, летчик может полететь на новом типе самолета только после соответствующей тренировки под руководством опытного инструктора. Но в Советском Союзе такой самолет появился впервые, и инструкторов, естественно, быть не могло. Все надежды мы возлагали на командира. Обо мне и речи нет, я вообще не летал на морских самолетах.
Глеб Косухин смотрит на задумчиво потирающего щеку Матвея и заявляет:
– Наше дело сделано. Самолет готов. Теперь твой черед. И не забывай, пожалуйста, что вода мягка до тех пор, пока ты о нее не ударился...
Торжественно заняли все свои места. Опробовали еще раз моторы, проверили смену шага винтов и подняли якорь. Матвей не торопился. Вырулив на широкую гладь «маркизовой лужи», наш командир сделал несколько поворотов то положе, то покруче. Впереди – простор, разбегайся хоть до самого Кронштадта.
И вот мы бежим. Моторы воют на самой высокой ноте. Лодка, разрезая мелкую волну, задирает нос кверху, вот-вот вылезет на редан... Матвей сбрасывает обороты моторов, и лодка, с шумом разбрызгивая воду, грузно оседает. Командир не торопится поднимать ее в воздух. Он хочет сперва почувствовать, как она себя ведет в сравнении с другими самолетами.
Пробежали еще раз, потом еще... еще... С каждым разом пробежки делались все продолжительнее. И где-то на четвертой или пятой пробежке совершенно незаметно мы очутились в воздухе.
– Поплавки убрать? – наклоняется к Козлову улыбающийся Макаров.
– Не надо, полетаем так.
Полетав над заливом и островами минут сорок, командир отдает кивком головы штурвал мне.
Самолет, как и все. Управляется легко, повинуясь малейшему движению штурвала и педалей. Усилий на штурвале – никаких, а если и появляются при изменении режима моторов, то они легко снимаются триммерами.
Полетав попеременно часа два, идем на посадку. Я отдаю штурвал Козлову... Солнце уже подошло к закату и здорово нам мешает. Матвей Ильич подворачивает чуть левее, и теперь солнце слепит глаза только мне. Самолет несется некоторое время над самыми гребешками мелких волн, затем мягко приводняется. Слышно, как вода шуршит под тонкой дюралевой обшивкой. Шорох делается все громче и громче, нос лодки задирается кверху и, наконец, с шумом машина оседает вниз. Все! Первая посадка произведена. Бортмеханик показывает Козлову большой палец: отлично!
– Молодцы, летчики, – кричит он, улыбаясь во весь рот.
Вечером, собравшись в ресторане гостиницы «Астория» на ужин, обсуждаем маршрут полета на Москву. Из столицы должна начаться наша арктическая навигация.
Штурман предлагает лететь, как всегда, прямо, вдоль Октябрьской железной дороги.
– Не будет дела, – категорически заявляет Козлов, – выигрываем час, а потерять можем, ой-ой как много!
Я его понимаю. Не так уж облетан самолет, чтобы лететь весь путь на морском самолете над сушей. Прав командир, лучше лететь лишний час, но над водой. А воды хватает. Сперва вверх по Неве, затем над Ладогой, Онежским озером, Рыбинским морем и вдоль канала Москва-Волга на Химкинское водохранилище.
Погода июньская теплая и солнечная. Временами, когда мы пересекаем границы суши и воды, нас основательно встряхивают резкие восходящие потоки нагретого над землей воздуха, которые и по сей день еще почему-то называют «воздушными ямами».
Я с любопытством рассматриваю новые для меня места. Особенно мне нравится Онежское озеро с высокими берегами, поросшими лесом, и десятками островов, проливов и бухт. На севере Рыбинского моря из воды торчит вершина колокольни. Стараюсь сообразить, какой городок или деревня были здесь десяток лет тому назад, но вспомнить так и не могу. Вот уже под нами шлюзы и насосные станции канала Москва-Волга. В сизой дымке впереди нас раскинулись на десятки километров магистрали и улицы Москвы. Оставляем их слева. Проходим над Тушинским аэродромом, делаем круг над Химками и низко проходим мостом через канал. Еще несколько минут, и самолет мягко режет килем спокойную гладь Химкинского водохранилища.
Штепенко высовывается из переднего люка и широко улыбается. Потом что-то кричит и показывает рукой на противоположный берег, против речного порта. Матвей Ильич тихо, на самых малых оборотах моторов рулит в этом направлении и метрах в двухстах от берега командует:
– Выключить моторы! Отдать якорь!
С шумом поднимая каскад брызг, падает на дно якорь. Штепенко – «главный боцман» – лихо отдает заранее сложенные витки якорного каната и ждет, пока якорь «возьмет».
Самолет потихоньку опускается под ветер, натягивая якорный канат.
– Якорь взял, – сообщает Штепенко, установив это по одному ему известным признакам.
– Порядок, – одобряет командир.
Пока Косухин с бортмехаником Макаровым занимаются моторами, мы с Борисом Ануфриевым вытаскиваем клипербот и начинаем качать в него воздух.
– Хорошо бы баллончик сжатого воздуха, – замечает Борис, когда нас начинает одолевать пот.
– Еще чего захотел, – смеется Макаров. – А так, смотришь, и жирок сгонишь.
Наконец клипербот готов, и мы отправляемся на берег.
– А знаете, ребята, – с хитринкой в серых глазах начинает Косухин серьезным тоном, – бухточка тут подходящая... А так как мы первые тут заякорились, назовем-ка ее заливом Матвея...
Козлов что-то хмыкает себе под нос, мы улыбаемся. Саша Штепенко, чуть подумав, изрекает:
– А ничего, звучит подходяще. Бухточка эта и сейчас еще «залив Матвея».
Несколько дней уходит на сборы. Получаем «неприкосновенный» и «прикосновенный» запасы продуктов, запаянные в жестяные коробки, запасаемся примусами, кастрюлями, сковородками1 и прочими принадлежностями кухни, пакуем спальные мешки и меховые комбинезоны, унты и рукавицы.
Окружающие нас пловцы, малые и старые, с удивлением расспрашивают, зачем нам такая теплая одежда, ведь сейчас лето.
– Там, где мы завтра будем, прохладновато, – хитрит Борис Ануфриев.
– Знаем, знаем, – орут наперебой ныряющие вокруг самолета мальчишки, – в Арктику летите, на Север.
– А вы на самый полюс? – любопытствует один, веснушчатый и курносый.
– Не то, чтоб на самый, а почти около, – балагурит Штепенко.
Всему приходит конец, кончаются и наши приготовления. Мы стараемся поскорей приступить к порученной нам работе. Только вот Володя Макаров начал меньше улыбаться. Только значительно позже, уже за Полярным кругом, выяснилось, что Володина невеста все эти дни дневала и ночевала на песчаных берегах «залива Матвея».
Назначен час вылета. На берегу жены и матери, дети и друзья, просто знакомые и незнакомые. Наш самолет привлекает не только летчиков, но и всех, кто интересуется авиацией.
По водохранилищу несется катер, ревом сирены разгоняя купающихся, чтобы освободить нам место для взлета.
Последние поцелуи и рукопожатия, пожелания «ни пуха, ни пера».
Выбран якорь, мягко шуршит вода, тихо урчат моторы.
– Идем на взлет, – говорит Козлов и прибавляет обороты моторам. Долго бежит тяжело нагруженная лодка по зеркальной глади водохранилища, пока не отрывается от воды совсем близко у моста Октябрьской железной дороги.
Курс – на север, к Архангельску. Идем по каналу, над Волгой, над Рыбинским морем. Пролетаем вдоль восточных берегов Онежского озера. Чем дальше на север, тем извилистее его многочисленные заливы и ответвления, тем больше островов и мысов. Наконец, далеко впереди засеребрились водные дали Белого моря. Справа с множеством лесопильных заводов и судов, пришвартованных к стенкам пирсов, проплывает под нами Архангельск.
Борис Ануфриев ныряет к штурману и, улыбаясь, тычет пальцем вниз: показывает свой дом, где родился и вырос.
Место первой нашей остановки пути уже видно. Делаем большой круг и садимся.
Отдохнув несколько часов, рано утром снова взлетаем. Путь наш долог, до самого Диксона, часов десять полета.
На этот раз идем прямо на Нарьян-Мар, ненецкую столицу, оставляя далеко слева и Мезеньскую губу и полуостров. Внизу, на сколько хватает глаз, расстилаются необозримые лесные массивы, кое-где среди их темной зелени поблескивают небольшие озера. Прикидываю каждый раз, нельзя ли там сесть, если понадобится. Матвей Ильич, словно угадывая мои мысли, с улыбкой качает головой: нет, мол, ничего не выйдет.
Ближе к Печоре лес редеет и мельчает. Все чаще и чаще встречаются темные пятна тундры, то сухой, то с частыми блюдцами озер.
Проходим Нарьян-Мар. Отсюда и дальше путь наш лежит над мелкими береговыми лагунами Баренцова моря. Слева чистая вода, дальше — на горизонте — ледяное небо, белое от света, отраженного от полей льда.
Проходим Амдерму. Долго идем над водой. Берегов не видно, кругом сплошная серая масса спокойной воды. Время от времени встречаем — ледяные поля оторвавшегося от берега припая.
... Полуостров Ямал. Тундра. Ни одного деревца. Плоская пустынная земля. Почти час летим над этой безжизненной землей, пока снова под нами не появляется вода — Обская губа. Удивляемся, что она еще до сих пор подо льдом. Лишь широкие полыньи чернеют на фоне грязного, покрытого талой водой ледяного массива. Выходим за полуостров Явай. И слева и справа то низкие, то скалистые острова. Командир покидает кресло и долго рассматривает карту, разложенную на штурманском столе.
— Приехали, впереди Диксон, — говорит он мне, забираясь на свое место.
Смотрю на время: летим уже девять часов 40 минут. Порядочно. Вижу впереди большую бухту с рядом домиков на берегу. Высокие мачты радиостанции, первой в Российской Арктике, построенной еще до первой мировой войны. На рейде стоят большие суда.
— Купцы, — кричит мне Козлов, — за лесом пришли. — Он берется сам за штурвал и сбавляет обороты моторам. — Выпустить поплавки!
Вижу, как справа опускается консоль крыла и медленно, словно нехотя, становится на место, перпендикулярно плоскости.
Порт Диксон полон оживления. На реях судов полощутся флаги стран не только Европы, но и Америки. Круглые сутки светло — полярный день. Как всегда, трудно привыкать к нему. В комнатке, которую определили нам для ночлега, аккуратно завешиваем окна одеялами, чтобы имитировать ночь.
При полете сюда обнаружилось, что внеплановое заполнение лодки невской водой, перемешанной с морской, прошло не совсем даром: один умформер в хозяйстве Ануфриева промок насквозь и «закоротился». Я его снял, разобрал на составные части и хорошо просушил. Когда Борис его вновь установил на место, то, к удивлению всех, он заработал как новый.
— А ты, оказывается, в этом деле кумекаешь, — одобрительно заметил Косухин.
— Интересуюсь, — ответил я скромно, польщенный признанием.
— Тогда, может, посмотришь, что там стряслось с движком. Стартер то берет то не берет.
Так я, сверх пилотских обязанностей и камбузных дел, стал выполнять еще и обязанности мастера по мелким механизмам. Ну, и суперкарго тоже.
Когда все было проверено и опробовано, завинчено и подкручено и мы могли стартовать на первое задание, внезапно, как это в Арктике, поднялся шторм. Мы застряли в самолете, не имея возможности съехать на берег. Кругом свистит и воет, самолет раскачивается на волне, с силой дергая якорный канат. По радио получено распоряжение сменить место стоянки, чтобы быть г к району льдов.
— Э-э, не будет дела, — потирая щеку, задумчиво вглядываясь в радиограмму, говорит командир. — Там же с моря все открыто. Нас там шторм разделает как бог черепаху.
Подумав еще немного, он добавляет, обращаясь к радисту:
Передай: «Прошу дать план работы на ближайшие дни. Место базирования сообщу дополнительно».
Дипломат все же наш командир. И не отказался от предложенного нам места стоянки, но и не принял тоже...
Штаб проводки судов отвечает тотчас же: «Дойти на север как можно дальше и определить кромку сплоченных льдов».
Ветер, к счастью, начинает спадать, шторм утихает, море постепенно также успокаивается. Наш боцман Саша Штепенко пытается поднять остролапый якорь, но не тут-то было: он крепко-накрепко засел в илистом грунте. Лишь втроем — ему, Ануфриеву и мне, удается его раскачать и выдернуть из ила. С четверть часа мы еще возимся, очищая его от липкой грязи и складывая в бухту концы. Наконец, запустив моторы, поднимаемся в воздух.
Маршрут полета, намеченный еще накануне, рассчитан на многие часы. Для меня это первый полет на ледовую разведку и, естественно, я волнуюсь, не зная, какая погода встретит нас.
— Все отлично, — улыбается Козлов, передавая мне управление. — Иди с набором высоты, доберешься до полутора тысяч, сбавь обороты...
Самолет летит спокойно: ни качки, ни болтанки. Ровно гудят моторы. Внизу под нами ни единой льдинки, широко расстилается, сливаясь с горизонтом, необозримая водяная равнина. Кажется, не летим мы вовсе, а зависли неподвижно под огромным куполом белесо-голубого неба.
Проходит час, другой. Становится скучно... Очень уж однообразно все кругом. Не к чему прицепиться глазу. Даже линии горизонта нет. Погода ясная, светит солнце, а самолет приходится вести по приборам, как в облаках.
Матвей Ильич забирается на командирское сиденье. Я тут же пользуюсь возможностью размяться и соскальзываю вниз. Захожу в штурманскую и начинаю изучать карту. Прикидывая путевую скорость, обнаруживаю, что мы уже пересекли 80-ю параллель. Наблюдаю за Сашей Штепенко. Работа его как штурмана, хотя и не «пыльная», не требующая физических напряжений, но дел ему хватает. Он должен быть готов точно ответить на вопрос, где мы находимся. А если он этого не знает, то наиболее вероятно, что больше ему этого знать и не потребуется: вряд ли кто-нибудь из летчиков захочет взять его с собой в полет. Нашему Александру Павловичу такая неприятность не грозит. Человек большой эрудиции, радист, электротехник, отлично знающий и умеющий применять все виды навигации, специалист экстра класса. Когда подавляющее большинство штурманов впивается глазами то в карту, то в наземные ориентиры (где эти ориентиры взять над. необозримой гладью моря?), сличая и «привязывая» одно к другому, Саша Штепенко спокойно покручивает верньеры радиоприборов, компасов и пеленгаторов, орудует солнечным компасом, ночью ловит в визир секстана Кассиопеи и Девы. Так и теперь после многочасового полета он уверенно сообщает, что через четверть часа под нами будет западный берег острова Шмидта.
Помощник его, Виктор Жадринский, штурман-стажер, хмурится и, шагая циркулем по карте, что-то говорит Штепенко. Тот отмахивается от него... Жадринский недовольно садится на свернутый спальный мешок.
Прихожу к «механизмам», как мы в шутку называли механиков. Глеб Косухин улыбается и поднимает большие пальцы обеих рук: все у него в лучшем виде. Но тут же впивается взглядом в приборную доску. А там уйма стрелок: температура головок цилиндров, указатели количества бензина в разных баках; температура масла входящего, выходящего; давление масла в разных агрегатах и точках моторов — у меня глаза разбегаются. А Глеб чувствует себя хозяином положения. Но веселее всех, пожалуй, Борису Ануфриеву, радисту нашего самолета. Он ведет оживленнейший радиообмен чуть ли не со всей Советской Арктикой. И Челюскин, и мыс Шмидта, остров Домашний и мыс Желания, порт Тикси и далекая зимовка на острове Рудольфа — всех он «обзвонил» сам, и отовсюду ему стучат по «морзянке», сообщая не только погоду и ледовую обстановку, но и последние новости, а то и просто добрые пожелания. Борис не может оставить никого из своих «корреспондентов» без ответной доброй шутки, ибо знает каждого из них в лицо, по имени и отчеству. Время от времени он прислушивается и к далекому Архангельску и Красноярску, а то и к Москве, через которые нам переправляют радиограммы от семей и друзей. А у самого Бориса жена Аля сидит на Московском радиоузле Главсевморпути и в оба уха следит за передачами мужа, летящего чуть ли не у самого полюса.
... Вот и остров Шмидта. Весь он покрыт не то снегом, не то льдом. Смотрю на часы: штурман не ошибся, пришли точно, как он и предсказал. На море появляются ледяные поля. Вначале редкие, затем все чаще и чаще. Между ними небольшие черные разводья чистой воды.
Мгла все гуще. Исчезло солнце.
— Курс 90 градусов, — командует штурман.
— Есть 90!
Море покрыто уже сплошным льдом в десять баллов.
С винтов начинают срываться кусочки льда и громко барабанят по дюралевой обшивке фюзеляжа. Опускаемся ниже, надеясь, что прекратится обледенение. Под нами самая северная точка островов Северной Земли. Леденеют стекла пилотской кабины. Козлов открывает боковое стекло, и, высунув руку, тщетно пытается соскрести ногтями корку льда с переднего стекла. Начинает снижаться скорость. Видимо, лед покрывает передние кромки крыльев и портит их аэродинамику.
— Курс 210 градусов, — подает мне команду командир, и я осторожно, с минимальным креном, разворачиваю самолет на обратный курс. Через десяток минут вырываемся из сверкающей мглы и над нами вновь сияет солнце. Вернее, впереди нас, и мы спешим укрыться от него темными очками. Ледяная корка на стеклах кабины не тает, а как будто испаряется, ибо не видно капелек воды. Матвей Ильич зажигает две папиросы и одну из них вкладывает мне прямо в губы.
Левее курса проходят высокие берега островов Северной Земли: Комсомолец, Пионер и самый большой — Октябрьской Революции. Между ним и островом Большевик проходим по проливу Шокальского в море Лаптевых, По восточному берегу острова Большевик высятся ярко сверкающие на солнце ледники. Лед под нами прорезают длинные извилистые полыньи. Чем дальше к югу, тем шире становятся разводья, а начиная от мыса Лаврова, на поверхности моря плывут лишь отдельные многокилометровые ледяные поля. Проходит еще полчаса, и берег начинает уходить вправо, вначале полого, а потом все круче, и береговая черта теряется, растворяясь на горизонте. Впереди нас опять только чистая вода, а прямо по носу тонкая черточка: северный берег покрытого снегом острова Старокадомского.
— 20 градусов влево, — требует Штепенко.
— Есть 20 влево!
Через двадцать минут слева впереди становятся ясно видимыми домики и радиомачта на мысе Челюскин. Борис протягивает командиру две радиограммы: в одной из них челюскинцы интересуются, не могут ли они нам быть чем-нибудь полезны, а вторая с борта самолета Ивана Черевичного. Иван Иванович спрашивает, собираемся ли мы вообще садиться до следующего полярного дня...
Козлов довольно потирает щеку и, улыбаясь, возвращает телеграммы радисту.
Пролив Вилькицкого свободен ото льда. Мы в воздухе уже двенадцать часов. В очередной сводке погоды читаем:
«Остров Диксон ветер юго-восточный 8–10 метров в секунду облачность 10 баллов высокая».
Курс — домой, на Диксон. Море у Таймыра так же чисто ото льда, как и пролив Вилькицкого. Только у самого берега, приклеившись к песчаным косам, на мелководье застрял береговой припай.
Матвей Ильич опять слезает с командирского места и идет в штурманскую. Улыбаясь и потирая руки, на его место забирается Глеб Косухин. Я с удивлением смотрю на него и еще больше удивляюсь, когда он уверенно берется за управление самолетом.
— Пусть потренируется, — говорит мне Козлов, высунув голову из штурманской. — Ему не впервой...
Погода — что надо: высокая облачность, которую нам прочил» с Диксона, оказалась редкой и перистой, через которую ярко светит солнце. На море мелкая волна, без гребешков и пены.
Через пятнадцать часов мы на рейде и рулим на то же место, где стояли раньше.
— Ну, ребята, поздравляю с почином, — говорит командир. — Смотрите, сколько отмахали...
Поужинав, ложимся спать. На следующий день механики занялись, как всегда, моторами, а нам, летчикам, штурману и радисту, предстояло позаботиться о заправке самолета горючим. А «позаботиться» означало накачать ручным альвейером пять тонн бензина...
После обеда Ануфриев сбегал на радиостанцию, принес нам целую охапку телеграмм.
— Радисты говорят, что с нашим прилетом им втрое прибавилось дел, — смеется Борис.
Со всех концов Арктики — и с полярных станций и с дрейфующих судов, в адрес «СССР Н-243» (номер нашего самолета) пришла куча поздравительных телеграмм.
Предыдущая навигация в северных морях была трудной. Много судов осталось зимовать в непробиваемых даже мощными ледоколами льдах. Они и теперь, летом 1938, находились еще в ледяном плену и ждали возможности пробиться на чистую воду. Капитаны их больше, чем кто-нибудь, были заинтересованы результатами ледовой разведки.
Правда, в это лето ледовая обстановка на Карском море и в западной части моря Лаптевых оказалась на редкость благоприятной: на сотни и сотни миль море было свободно ото льда. Восточная же часть моря Лаптевых все еще цепко держала корабли в ледовой западне.
Ко времени нашего прилета на остров Диксон караван ледокола «Ленин» вышел на чистую воду. Остались во льдах «Седов», «Садко» и «Малыгин». К ним на выручку шел старейший наш линейный ледокол «Ермак».
Нам приказывают произвести разведку льда в западной части моря Лаптевых, с одновременным перебазированием на Тикси. Самолет готов, и мы с благословения синоптиков вылетаем на задание. Погода изумительная. Ярко светит солнце, видимость — до горизонта.
Штурман прокладывает маршрут полета с таким расчетом, чтобы осмотреть возможно большую площадь западной части моря Лаптевых, и кропотливо рисует кружочки и крестики, обозначающие характер льдов по пути следования. Уходим далеко в глубь моря, снова возвращаемся, снова уходим и так, зигзагами, бороздим небо до тех пор, пока не становится ясна картина льдов в той части моря, которую нам поручили обследовать.
Идет уже одиннадцатый час полета, когда Штепенко, посоветовавшись с Козловым, дает курс на нашу новую базу, в Тикеи.
Через час подлетаем к дельте Лены. Под нами уже чистая вода. Десятки рукавов этой могучей реки образуют сотни больших и малых островков. Эти места исстари облюбовали лебеди. Тысячи снежно-белых птиц гнездуют и выводят птенцов на плоских песчаных островках. Пара за парой снуют они белыми комочками по темной глади, не обращая внимания на пролетающий над ними самолет.
Время клонится к вечеру. Низкое уже солнце ярко освещает горы, окружающие бухту Тикси. Не верится, что такая красота может встретиться за Полярным кругом. Ярко-голубое небо, нежная зелень куполообразных вершин и крутых склонов оттеняется темной гладью моря. Красно-желтые обрывистые берега, местами прерываемые темными скалами, — все это похоже и одновременно непохоже на берега Крыма или Кавказа!
Опустившись на воду невдалеке от стоящих на якорях больших транспортов, мы, впервые не отдавая якорей, швартуемся к бочке. В порту оживление. Взад-вперед снуют по бухте буксиры и катера, что-то разгружают с судов, что-то грузят на них. Работа идет круглые сутки, благо солнце и в полночь опускается лишь к вершинам сопок.
Глеб Косухин с Володей Макаровым опять мудрят над моторами, проверяют свечи, регулируют магнето, что-то чистят и под-кру»ивают.
Новое задание: разведать льды в районе дрейфующих караванов. Нет ни малейшего ветерка. Долго бежим по цепкой неподвижной глади бухты. Моторы ревут вовсю, но скорость растет еле заметно. Уже кончается бухта, впереди — открытое море, когда с неохотой, лениво и не торопясь, лодка выходит из воды и поднимается в воздух.
— Фу, черт, — ругается командир, смахивая со лба капелькипота, — надо же, чтобы ни единого дуновения...
Глеб Косухин, вопреки обыкновению, сразу после взлета слезает со своей «голубятни», что находится за летчиками высоко в центроплане, и уходит назад. Затем идет к нам:
— Командир, авария. На взлете напоролись на топляк, пробили днище...
— И... и много? — встревоженно поворачивается к нему Козлов.
— Не очень, сантиметров пять. Но место труднодоступное, у самого стрингера.
— А если сядем?
— Ни в коем случае, потонем...
— Пойдем посмотрим. Эндель, возьми штурвал.
Они уходят в кормовой отсек лодки. Вот это да! Пропороли днище! И как же это? Ведь ни удара, ни сотрясения не было слышно.
— Ничего, ребята залатают, — возвращается на свое место Козлов. — Времени уйдет порядочно, но обещают часов за десять управиться...
Погода, как назло, испортилась. И не только вокруг нас, но и у цели нашего полета. С «Садко» радируют»: «Туман с моросью, видимость ноль».
8 стекла бьет мелкий дождь, море видно лишь в открытые боковые окна. Спускаемся все ниже и ниже. Назад, в Тикси, нельзя: посадка .невозможна. Надо залатать днище, а на это уйдет десять часов. И их нужно налетать с пользой для дела.
Облака прижимают нас все ниже и ниже. Я закрываю свое боковое окно и веду самолет вслепую, по приборам. Матвей Ильич прижался к открытому окну и не спускает глаз с моря.
Лететь все трудней: падает температура и появляются первые признаки обледенения. Штурман решает изменить курс.
— Курс 270 градусов, — протягивает он мне клочок бумаги.
Борис Ануфриев принимает радиограмму с «Ермака»: «Туман, видимость ноль». Чуть позже получаем сводку и из Тикси: «Ветер восточный, слабый, бухта затягивается туманом».
Козлов нагибается вниз и требует связаться с Фроловым, главным синоптиком, находящимся на Диксоне.
Под нами по-прежнему мелькают то битый лед, то светлые ледяные поля. Временами на них, как игрушечные горные хребты, высятся выдавленные сжатием гряды торосов и ропаков. За льдами следит Штепенко — мне некогда. Я не могу оторвать глаз от приборов: высота полета лишь несколько десятков метров.
Матвей Ильич все потирает рукой щеку и говорит:
— Ну и выбрали же погодку... — и прибавляет крепкое словцо.
— Ничего. Обледения нет. Ведь бывает и хуже.
— Бывает... но редко, — бурчит командир.
Хочется курить, да некогда... Матвей Ильич, как назло, не вспоминает даже об этом...
Наконец, приходит обзор погоды с Диксона. Фролов сообщает, что в ближайшие сутки берега моря Лаптевых закрыты мощным центром низкого давления и надежд на улучшение погоды нет. Он настойчиво рекомендует нам лететь на Диксон.
Штепенко приходит к нам и долго совещается с командиром.
Решено: летим на Диксон. Берем поправку на курс и идем к мысу Челюскина. Наконец-то перестает моросить. Очищаются от влаги стекла кабины, впереди вижу битый лед. Понемногу лезем вверх. 100 метров... 200... 300... Совсем другое дело! Козлов берет штурвал, а я с удовольствием потягиваюсь и закуриваю. Тут и Матвей Ильич вспоминает, что не курил уже часов пять и показывает пальцем на губы. Зажигаю вторую папиросу и даю ему в рот. Порядок! «Жить стало лучше, жить стало веселей!»
С согласия командира слезаю и иду в хвостовой отсек смотреть, что делают механики. Вижу лишь раскинувшиеся в разные стороны две пары ног: головы и руки механиков где-то внизу, и там они что-то крутят и постукивают.
— Ну, как там? — спрашивает командир, когда я возвращаюсь. Пожимаю плечами.
Теперь идет смотреть он. Вернувшись минут через десять, показывает большой палец:
— Все будет в норме. Заделают.
Погода все лучше и лучше. Облака ушли высоко вверх. Видимость мили две, а то и все три. Подлетая к Диксону, увидели и солнце — впервые за полсуток полета!
Вместе с солнцем появляются улыбающиеся механики: лодка залатана!
Как и всегда, Матвей Ильич мастерски «приводняет» самолет, и мы рулим между громадными корпусами судов поближе к берегу.
Весь экипаж собирается в кормовом отсеке: как там? Течет? Не течет? Все сухо. Хоть бы одна капелька. Молодцы механики!
А погода начинает всерьез портиться. Один за другим спускаются то с северо-запада, то с севера громадные «шарики» циклонов и пригвождают нас к Диксоновскому рейду. То морось с туманом, то штормовые ветры гуляют над нами. А вылететь просто необходимо: мы должны помочь «Ермаку» пробиться к дрейфующим караванам.
Наконец, погода вроде немного улучшается. Немедленно взлетаем. Но, пытаясь пробиться к «Ермаку», наш самолет попадает в очередное обледенение, и нам надо решать, где садиться. Закрыло все пути: на Диксоне — шторм, в Тикси — туман и морось. Куда идти?
— Пойдем на Хатангу или в бухту Кожевникова, — решает командир.
— В Кожевникове хорошая погода, — сообщает Ануфриев, — ветер восточный, 7–10 метров в секунду.
— Это хорошо, — думает вслух Козлов. — Можно отстояться под берегом.
Я сижу за штурвалом и впервые жалею, что не одел унты. Ноги зябнут. Но ничего, скоро сядем, а там, на берегу согреюсь...
Сели хорошо. На берегу избушка. Около нее — горка бочек с бензином.
— Давайте прямо к берегу, — просит Косухин, — пока ветер с берега, заправимся горючим, а потом отойдем и станем на якорь.
Командир соглашается и на самых малых оборотах приближается к песчаной косе. Под носом самолета шуршит песок. Саша выбрасывает на берег якорь и, натянув канат, как акробат, соскальзывает по нему на берег. От носа лодки, возвышающейся метра на полтора над водой, до берега метра два с небольшим. Прикинув расстояние, я решил, что одолею его прыжком. Приземляюсь я неудачно, не подогнув колени, и... падаю от резкой боли в пояснице. Встать сам уже не могу.
— Женя, что с тобой? — спрашивает, нагнувшись ко мне, Козлов.
— Не знаю, — пытаюсь я улыбнуться, — что-то тут хрустнуло, — показываю я на поясницу.
Подхватив /под руки, Козлов и Ануфриев тащат меня к домику. Мои ноги не двигаются совсем. Каждый толчок сопровождается режущей болью.
Уложив меня на нары, ребята готовят ужин, заваривают чай. Мне не до еды. С трудом ворочаюсь, пытаясь найти такое положение, чтобы хоть немного утихла боль, но это никак не удается.
Пролежал всю ночь, так и не сомкнув глаз.
Наутро, посовещавшись с экипажем, командир решил перевезти меня в Тикси, а там продолжать полеты без второго пилота.
... Сидеть я уже могу. Поднявшись с помощью других на свое место, я, хотя с трудом, возвращаюсь к обязанностям второго пилота.
Пробежав с километр, мы взлетели и взяли курс на юг, вверх по Лене. В Якутске заправили баки горючим по самую пробку и на следующее утро двинулись дальше, на Красноярск. Погода на этот раз нас баловала. Полет продолжается спокойно. Пролетаем через Пеледуй, срезая напрямую излучины реки, минуем Киренск. Из Киренска, еще раз заправив там самолет горючим, берем курс на запад, к Ангаре. Под нами расстилаются безбрежные массивы тайги. Иногда между грядами невысоких гор появляются небольшие извилистые речушки, и я думаю о том, что в случае вынужденной посадки они нам вряд ли пригодятся: слишком уж они узки и извилисты. Вот уже и Ангара. Сверху отлично видны и пороги, где река бурлит и пенится, обмывая выступающие большие и малые камни.
Неожиданно резко меняется погода. Начинается снегопад. Через десяток минут он скрывает все. Стараясь не потерять из виду реку, спускаемся все ниже и ниже.
— Придется сесть, — говорит командир.
Снизу из штурманской выходит Саша Штепенко и что-то говорит Козлову.
— Нет, не получится, — громко заявляет тот, — облачность толстая, и пока мы ее пробьем, можем обледенеть. Будем садиться на реку.
Ясно. Саша предложил пробиться вверх, за облака, и продолжать полет, ориентируясь по радио и солнцу. Командир же наш, хотя и не сомневался в способностях штурмана, больше верил собственным глазам, чем сверхсложной системе радио — и астронавигации.
Вглядываясь в три пары глаз в проносившиеся под нами острые белогривые волны, вскоре благополучно опускаемся на воду. Саша, выполняющий как обычно боцманские обязанности, выбросил якорь, и быстрая река повернула самолет носом против течения.
— Порядок! — улыбается командир и энергично потирает ладонью правую щеку.
— Эй, «механизмы», — кричит он тут же механикам, — у вас там, кажется, были пельмени? Самое время их съесть. А тотого и гляди протухнут.
Когда мы уже были заняты уничтожением горячих, аппетитно пахнущих пельменей, Саша Штепенко сообщил нам, что сидим мы где-то в середине между Аксеново и Кежмой.
— А кто это тебе сообщил? — усомнился Косухин. — Мы и берегов-то не видели.
— А мне видно, — улыбается штурман. — Садились мы курсом на восток, а впереди, когда я бросил якорь, была видна протока, отходившая от основного русла Ангары чуть вправо. Протока эта как раз перед Кежмой. Может, поспорим?
— Не будет дела, — сдался бортмеханик, — кто тебя знает, может, и так.
На следующее утро распогодилось, и мы, поднявшись в воздух, еще раз убедились, что штурман прав: чуть ниже по течению река разошлась на два рукава и образовала большой лесистый остров. Справа под нами проплыла сперва Верхняя Кежма, и тут же, минут через пять, показалась Кежма с несколькими баржами у речного причала.
Река под нами довольно круто поворачивает к югу. Командир меняет курс.
— Матвей Ильич, — уговаривает Козлова Штепенко, — пройдемте прямо, тут всего-то километров девяносто-сто. Что ж нам петлять, как зайцам?
Командир не соглашается: его беспокоит пусть малая, но все-таки существующая опасность возможной вынужденной посадки. А если полететь прямо, садиться надо на лес...
— Держи вдоль реки, — распоряжается Козлов и, передав мне управление, спускается вниз, к штурману.
Погода хорошая, все видно на много километров кругом. Самолет летит ровно и спокойно.
Красивая все же наша Сибирь! Высокие лесистые берега Ангары изредка прерываются крутыми и высокими скалами. С пятисотметровой высоты, на которой мы летим, отлично просматриваются через кристально-прозрачную воду реки даже камни с наросшими на них длинными хвостами водорослей.
Минут через 30 река круто сворачивает на запад. Облака становятся редкими, проглядывает солнце. Теперь самолет летит сам. Включен и работает за нас автопилот. Время от времени, когда река уходит вправо, покручиваю его рукоятки и стараюсь держаться поближе к ее руслу. Так проходит час, другой, третий. Далеко слева блеснула водная гладь Енисея.
— Возьми курс 180 градусов, срежем тут немного, — высунув голову из двери штурманской, передает Штепенко.
— Не надо, — возражает Козлов, — посмотрим Стрелку. — И, оборачиваясь ко мне, добавляет:
— Посмотришь, как Ангара в Енисей впадает. Красота! Долетели до слияния этих двух могучих рек. Нашим глазам
открылась удивительная картина. Чистые воды Ангары, вливаясь в темно-бурый поток Енисея, прижали его к самому левому берегу и, не смешиваясь с ним, насколько доставал глаз, так и оставались светлыми...
Из Красноярска приходится лететь уже над сушей, вдоль Сибирской железной дороги. Ночуем в Новосибирске. Затем в Омске. Следующая остановка под Свердловском, на озере Шарташ. На мелких озерах, попрятавшихся в лесах Урала, уже поблескивает лед. Мы торопимся. Остается предпоследний этап, Свердловск — Казань, а оттуда в Москву. Но погода вновь нам подкладывает свинью: над Камой снежная метель прижимает нас к самой воде.
На стеклах — корка льда. Приходится поспешно садиться. Став! на якорь посредине Камы, разжигаем примус и кипятим чай. Из продуктов остались лишь горстка черных сухарей и пачка рафинада. Не густо. Ануфриев с Макаровым надувают клипербот и собираются на берег «промышлять» насчет еды. Уже в сумерках они возвращаются, и по их скучным лицам мы уже издали определили, что купить еды им не удалось.
Пьем чай с сухарями и ложимся спать. Всю ночь дует сильный ветер. Изрядное волнение укачивает нас как в люльке.
К утру ветер не стихает. Опять по кружке чая и по сухарику,
— Смотрите, ребята, рыбак.
Косухин открывает люк и, когда лодчонка с седобородым гребцом подходит ближе, кричит:
— Эй, отец! Рыбка есть?
— Мало рыбы, — слышится в ответ, — вот только щучка одна. — Старик подымает кверху громадную рыбину. Мы ее купили.
Радость наша оказалась преждевременной: как мы ни варили и ни жарили эту проклятую щуку, мягче она от этого не делалась.
По выражению Володи Макарова, погода окончательно «скурвилась». Сверху валит хлопьями густой снег. Ветер гонит вдоль реки низкие темные облака. Вторую ночь проводим на реке в самолете. Время от времени близко от нас с шумом и грохотом идут пароходы. Хотя мы и стоим в стороне от фарватера, на самолете всю ночь горят навигационные огни.
Наконец, проснувшись, увидели, что погода заметно улучшилась. Пока Саша и Борис очередной раз доваривали рыбу и кипятили чай, бортмеханики успели запустить и опробовать моторы. Вскоре под нами широкой лентой извивалась Волга. Миновали Казань. Берега реки, песчаные косы и прибрежные луга покрыты снегом. Надвигается зима. По очереди — то я, то командир, а больше автопилот, ведем самолет вдоль длинных прямых плесов Волги. Слева проплывают Чебоксары, река поворачивает к северу. Час спустя оставляем за собой Горький, а еще через час подходим к Кинешме'.
— Борис Иваныч! — нагибается Козлов к радисту. — Запроси-ка Москву, как там погода, а заодно и «добро» на посадку в Химках.
Летим сравнительно низко. Выше забираться не дают облака. Но воздух чист, видимость хорошая, и все уже предвкушают скорый конец полета. Только меня гложут мысли о болях в позвоночнике и портят настроение.
Борис протягивает командиру радиограмму. Вижу, как по мере ее чтения на лбу Матвея Ильича собираются складки. Что-то не так.
— Москва не принимает, — говорит он вслух, — низкая обчность, морось, видимость от нуля до пятисот метров...
Нда-а... Невесело. Придется еще раз садиться и «ждать у эр я погоды».
— Сядем в Ярославле, — коротко бросает Козлов и отдает радиограмму высунувшемуся из штурманской Саше.
Ну что ж, в Ярославле, так в Ярославле. Все ж лучше, чем болтаться где-нибудь на открытом плесе реки, где поблизости ни кола, ни двора.
Впереди, справа по курсу, расстилается раскинувшееся между извилистыми лесистыми берегами Горьковское водохранилище. Справа уже проплыла Кострома. Волга стала широкой и просторной, вдаваясь в долины устьев небольших рек и речушек многокилометровыми фиордами.
Вот и Ярославль, город, упоминаемый в древних летописях уже в начале нашего тысячелетия.
Командир ведет самолет широким кругом, приглядывается к реке и, определив по дымам заводских труб направление ветра, заходит на посадку. Еле заметно касаясь килем гребешков волн, опускаемся на воду, подруливаем к городскому берегу и становимся на якорь. Перед нами, чуть выше по течению, речной вокзал.
Козлов высовывается из люка, энергично семафорит руками, вызывая лодку, и вместе с Сашей Штепенко отправляется на берег организовывать нам ночлег. Ожидая их возвращения, мы с ожесточением принимаемся за остатки щуки, жесткой и неподатливой. Володя Макаров в сердцах швыряет свою долю за борт и заявляет:
— Потерплю. Доберусь до берега, уж там «заправлюсь»!
С нетерпением ждем возвращения командира. Володя помотает мне взобраться на свое место в пилотской кабине, а сам устраивается на командирском сиденье. Вглядываемся в берег, надеясь еще издали узнать наших среди снующих там людей.
— Вот! — вскрикивает Володя. — Саша идет!
Штепенко гребет на чьей-то большой лодке к нам.
— Запирайте люки, — командует он уже издали. — Ночлег обеспечен. Общежитие. Не то в башне, не то в арсенале, в общем, что-то старинное.
Ребята помогают мне спуститься в лодку, запирают люки, и мы отправляемся на берег. Невдалеке, выбеленное снаружи известью, высится квадратное сооружение с маленькими решетчатыми окнами. Зайдя вовнутрь, удивляемся громадной толщине его стен. В отведенной нам комнате как раз шесть железных кроватей, по числу членов нашего экипажа. Борис идет к окну, забирается на подоконник и шагает по нему открывать форточку. Ширина подоконника — целая сажень. Вот это стена!
— Матвей пошел за билетами в кино. Идет новая картина: «Большой вальс». Говорят, что о Штраусе, — сообщает Штепенко.
Вскоре возвратился и сам командир.
— Я достал машину, — сообщает он с порога, — поедем сперва обедать, а потом в кино. Времени еще достаточно.
Меня усаживают в «эмку» рядом с шофером, и мы едем обедать, а потом в кино.
Картина отличная, нравится нам всем.
— Пойдем в ресторан, — предлагает Глеб Косухин по окончании сеанса. — Посидим, людей посмотрим. Делать все равно нечего.
А мне в ресторан не хочется. И я прошу радиста:
— Боря, возьми, пожалуйста, мне билеты еще на два-три сеанса. Я пока посижу тут, а вы, когда пойдете домой, меня прихватите.
— И ты так и будешь тут сидеть? Три сеанса подряд? — спрашивает меня Глеб.
— Так и буду...
Кто умер, но не забыт, тот бессмертен. Тот, кто не дал забыть, – сам сделал шаг к бессмертию.