Полярная Почта

ГЛАВА XI

ПОД КРАСНЫМ ФЛАГОМ

На пароходе по-разному представляли себе возвращение на Родину. Одни рассчитывали на торжественную встречу чуть ли не с музыкой. Другие, их было меньшинство, наслышавшись в Циндао нелепых слухов о поголовных арестах известных морякам людей — капитанов, механиков, ожидали и по отношению к себе всяких неприятностей, как расплату за требовательность или крутой нрав в отношении команды.
В действительности все оказалось будничнее и проще. На «Кишинев», поставленный к причалу напротив конторы Добровольного флота, явился Терентьев и с ним несколько товарищей из профсоюза моряков. Терентьев рассказал о своей встрече с командующим Пятой Краснознаменной армией Уборевичем, который произвел на него очень хорошее впечатление.
В городе царил полный порядок, никаких арестов не было и все слухи оказались ложными. Население встретило приход красных войск восторженно.
— Вся беда, — сказал Терентьев, — что почти все суда Доброфлота или захвачены Старком или задержаны в портах Китая и Японии под разными предлогами.
На вопрос Гросберга, что же предстоит делать «Кишиневу», Терентьев предложил пока стоять во Владивостоке, так как выход в море еще небезопасен, а во Владивостоке и других портах не осталось ни одного военного корабля.
— По-видимому, нам придется начинать все сначала и сделать все, чтобы восстановить дальневосточный флот, — продолжал Терентьев, — возможно, правительство будет вынуждено перегнать несколько судов из Черного и Балтийского морей.
Все это огорчало, вносило уныние. Мы не могли себе представить длительную бездеятельную стоянку в порту.
Дней через пять во Владивосток прибыл из Гензана небольшой очень старый пароход «Тунгус» с командами захваченных Старком судов Добровольного флота, потребовавших от адмирала возвращения к своим семьям. По словам прибывших, среди белых в Гензане царит полный разлад, многие стремятся возвратиться домой. Но Старк собирается со всем захваченным флотом идти дальше на юг, на Филиппины. 21 ноября из японского порта Отару пришел пароход «Томск» под командованием капитана К. А. Дублицкого. Чуть позже в родной порт возвратилось еще несколько судов.
В середине декабря Гросберга вызвали в контору Совторгфлота. Вскоре он вернулся в приподнятом настроении и, вызвав к себе меня и стармеха Ляпсина, приказал готовиться к рейсу в китайский порт Чифу. Через два дня, после бункеровки пароход начал грузить морскую капусту, запроданную китайской торговой фирме. Этот груз был заготовлен в тюках, перевязанных проволокой. Погрузка шла споро, не прошло и трех дней, как мы были в море, на пути в Китай. Над «Кишиневым» развевался красный флаг молодой республики Советов.
Экипаж «Кишинева» не претерпел никаких изменений в своем составе, опасения немногих, что их заменят и спишут на берег, не оправдались. Это еще больше сплотило команду.
В море по-прежнему было неспокойно. В Гензане сидел Старк со своим флотом. Пароход, как и при возвращении во Владивосток, ночью шел без огней, придерживаясь западного побережья Японии. Через пять суток «Кишинев» входил в порт назначения, на его кормовом флагштоке гордо развевался алый стяг Страны Советов, вызывая любопытство всех встречных и стоящих в порту судов. Их экипажи теснились на палубах, молча наблюдали за нами, не было ни приветствий, но не было и оскорбительных угроз.
Как только «Кишинев» стал на внутреннем рейде Чифу, на пароход прибыли в необычно большом составе портовые и таможенные власти.
Таможенники приступили к необычайно тщательному обыску во всех помещениях и вскоре с торжеством объявили о найденном у одного из рабочих-китайцев контрабандного опиума. На этом основании у нас потребовали разрешения осмотреть каюты командного состава и капитана, что никогда не делалось до сих пор. Гросберг, уверенный, что у него не может быть никакой контрабанды, разрешил без колебаний такой обыск. При этом он вышел из каюты, оставив там судового буфетчика.
Каково же было изумление всех, когда ехидно улыбающийся таможенный чиновник вышел из каюты капитана с плиткой опиума в несколько фунтов и через переводчика объявил, что нашел ее в диване. Сейчас же вперед вышел буфетчик Семен и, запинаясь, объяснил, что опиум положил в диван он, решив, что в каюте капитана обыска не будет. Он упал перед Гросбергом на колени, умоляя простить его.
При дальнейшем обыске у рабочих обнаружили еще несколько десятков фунтов опиума. Старший компродор признался, что весь опиум принадлежит артели и капитан судна не имеет к нему никакого отношения.
Он также полностью подтвердил показания буфетчика. Таможенные власти и полиция арестовали старшего компродора и буфетчика Семена и отвезла их на берег в тюрьму.
Казалось, неприятный инцидент исчерпан и, конечно, ни у кого из нас не было ни малейшего сомнения в непричастности Гросберга к этому делу.
Отгрузив часть груза в этом порту, «Кишинев» отправился в Дайрен для выгрузки оставшейся морской капусты. Переход от Чифу до Дайрена небольшой — меньше суток. Японцы приняли нас вежливо, но настойчиво стали просить Гросберга спустить красный флаг, так как «это волнует портовых грузчиков и команды японских судов». Гросберг категорически отказался. За время стоянки японцы возвращались к этому вопросу неоднократно, на «Кишинев» даже приезжал полицмейстер города и угрожал арестовать судно. Кстати сказать, это помогло нам ускорить выгрузку, так как было приказано разгружать «Кишинев» днем и ночью, чего не делалось никогда раньше ни в одном порту.
29 декабря «Кишинев» возвратился в Чифу для приема груза соли и пассажиров во Владивосток. На другой день Гросберга пригласили в суд как свидетеля по делу найденного на судне опиума. Не подозревая ничего, капитан съехал на берег и явился в суд. Суд велся на китайском языке. К Гросбергу ни разу никто не обращался. Ему показалось странным, что на скамье подсудимых находился только буфетчик Семен, бледный, совершенно больной. Разговаривать с ним Гросбергу не разрешили. Семен неоднократно начинал плакать и все просил Гросберга простить его за «тяжкий грех». Ему безусловно было тяжело, капитан всегда относился к нему хорошо и полностью ему доверял.
Как только суд закончился, конвойные увели Семена. Гросберг направился к выходу, считая дело законченным. У дверей его остановили вооруженные солдаты, насильно посадили в крытую повозку, запряженную лошадьми, и увезли в загородную тюрьму. Все это я узнал от него в тот же день вечером, когда потребовал от начальника полиции свидания с Гросбергом. Я доставил ему теплые вещи и документы.
Положение капитана было тяжелым. Тюрьма не отапливалась, Гросберга поместили в крохотную каменную камеру с небольшим окном в потолке. На все мои протесты власти отвечали молчанием. Тогда я предложил не уходить из Чифу, пока китайцы не освободят капитана. Гросберг, понимая, что в Чифу никто нам не поможет, приказал немедленно идти во Владивосток.
Тяжело мне было выполнять это распоряжение капитана, но другого выхода не было. В ночь под новый, 1923, год мы вышли из Чифу.
Переход до Владивостока сопровождался все время сильными ветрами от норд-веста. В таких случаях лоция рекомендует придерживаться корейского побережья, но для нас это было неприемлемо: нас там подстерегала большая, чем шторм, опасность — флот Старка.
По прибытии в порт я немедленно направился в контору. К этому времени из Москвы прибыл новый управляющий конторой Доброфлота Иван Евгеньевич Леонидов. Выслушав мой доклад, он пообещал добиться освобождения капитана «Кишинева». Однако у меня сложилось впечатление, что он не поверил в непричастность Гросберга к контрабанде.
Через четыре месяца Гросберг был освобожден и в мае прибыл во Владивосток. «Кишинев» только что возвратился из очередного рейса в Японию. Я горячо обнял своего старого капитана.
— Все мы на «Кишиневе» ждем вас с нетерпением!
Гросберг несколько смущенно ответил:
— Мне отказано в назначении на «Кишинев». Очевидно, не верят в мою невиновность. Предлагают старый «Сишан».
Изумленный его словами, я бросился к Леонидову. Забыв поприветствовать его, я начал взволнованно убеждать в необходимости восстановить Гросберга на «Кишиневе».
Леонидов молча выслушал меня и холодно произнес:
— Вам бы следовало, капитан, доложить о выполнении рейса, а затем перейти к обсуждению других вопросов.
Все это было произнесено с невозмутимым спокойствием. Осадив мою горячность, Иван Евгеньевич продолжал:
— Не знаю, как у вас было в Добровольном флоте, может быть там капитаны выбирали себе суда по своему усмотрению? Капитаном «Кишинева» останетесь вы.
— Это страшная несправедливость! Гросберг столько сделал для сохранения «Кишинева», а теперь его отстраняют. Он абсолютно непричастен к делу об опиуме! — горячо пытался я убедить Леонидова.
Он молча протянул мне руку.
— До свидания, можете идти.
— Иван Евгеньевич, я не могу остаться на «Кишиневе». Я подам рапорт, буду просить вас перевести меня на другое судно в любой должности!
— Ваш рапорт рассматривать не будем, — сурово ответил мне Леонидов.
Выйдя в приемную, я опять бросился к Гросбергу и сказал ему, что я отказываюсь оставаться на «Кишиневе», если его не назначат капитаном. Видя мою взволнованность, Герман Мартынович сказал:
— Нет, вам надо остаться на «Кишиневе», рано или поздно я получу его от вас. Если же будет назначен другой капитан, я наверняка потеряю это судно...
В июне 1923 года «Кишиневу» запланировали весьма ответственный рейс на западное побережье Камчатки с двумя тысячами тонн груза и полутора тысячью рабочих на рыбопромысловые заводы, раскинувшиеся от Большерецка до реки Ича. Такое задание фактически выходило за пределы возможностей судна, так как в его твиндеках в лучшем случае можно было разместить не более девятисот человек, а находиться на верхней палубе при полной загрузке судна небезопасно — в случае шторма люди могли быть смыты за борт. Но судов было мало и рейс утвердили. В конторе Совторгфлота возникло сомнение, можно ли мне, при моей молодости и незначительном опыте командования поручить выполнение такого задания.
На вопрос управляющего, считаю ли я себя достаточно подготовленным для выполнения сложного рейса, я, не задумываясь, ответил, что был бы рад, если бы на «Кишинев» вернулся капитан Гросберг. Но, поскольку он находится в плавании на пароходе «Сишан», я думаю, что выполню это задание. За четыре года службы на судне я хорошо изучил его, уверен в экипаже и не хотел бы, чтобы «Кишинев» передали в другие руки.
Мой ответ, по-видимому, понравился Леонидову.
— Видно, вы очень любите «Кишинев», — улыбаясь сказал он, — а следовательно, будете беречь его больше, чем кто-либо другой.
Настал день отхода из Владивостока. Все были на месте, плавучие средства для разгрузки на открытых рейдах Камчатки закреплены, палубным пассажирам розданы запасные брезенты для укрытия на случай непогоды. Осталось только поднять на палубу моторный бот весом в двенадцать тонн. Подъемом катера руководил старпом Кандараки. В тот момент, когда бот уже был завален во внутрь и находился над палубой на высоте полутора метров, стрела переломилась у пятки. Катер рухнул, стрела сломанным концом врезалась в палубу. К счастью, никто не пострадал. Расстроенный неожиданным происшествием, я пошел к Миловзорову и рассказал о случившемся. Выслушав меня, Павел Георгиевич, улыбаясь, сказал:
— Не огорчайтесь, крепите катер и поврежденную стрелу и снимайтесь по назначению. Вам предстоит заход в Хакодате. Там будете два-три дня стоять, пока рыбопромышленные организации закупят и погрузят необходимое снабжение и промысловое оборудование. За это время японцы легко отремонтируют стрелу. Счастливого плавания!
В Хакодате японцы с помощью плавучего крана сняли с «Кишинева» тяжеловесную стрелу и через сутки она была уже установлена на место. К вечеру в Тихом океане нас встретила крупная мертвая зыбь. Она уложила многих пассажиров, хотя для большинства из них море не было новинкой.
В Охотское море вошли проливом Фриза, между островами Итуруп и Уруп. На редкость тихая погода встретила нас и там.
На подходе к Большерецку с берега подул сильный восточный ветер. Он вызвал появление крупной зыби. К утру следующего дня погода улучшилась, были спущены на воду кунгасы и моторный катер, началась обычная для западного берега Камчатки выгрузка на морской берег. Разгрузочные операции на открытое, незащищенное побережье — очень тяжелый и рискованный труд, особенно осенью, когда у побережья большой прибой. Люди работают промокшие до нитки и нередко бывает, что моряки, высадившись на берег, неделями не могут вернуться из-за прибоя на свое судно.
Второй помощник капитана Важенин и третий помощник Бессмертный круглосуточно водили на буксире тяжело груженные кунгасы. Особенно хорошо работал Евгений Дмитриевич Бессмертный. Мне нравился этот молодой моряк, он очень серьезно относился к морской службе, всегда старался как можно лучше выполнить порученное ему дело.
Осенью 1923 года во время погрузки рыбной продукции в Охотске было получено распоряжение от Совторгфлота зайти в Аян. Там мы должны были принять красноармейцев из отряда Степана Вострецова, ликвидировавших белогвардейскую группу колчаковского генерала Пепеляева.
Еще раньше, после изгнания интервентов и белогвардейцев из Приморья, на Охотском побережье и Камчатке продолжали действовать банды атамана Бочкарева, генерала Пепеляева и Полякова. Для их ликвидации из Владивостока в Охотск и Аян был отправлен на пароходах «Индигирка» и «Ставрополь» экспедиционный отряд под командованием Степана Вострецова. Суда вышли из бухты Золотой Рог в конце апреля и после тяжелого плавания во льдах 4 июня подошли к Охотску. Отряд Вострецова успешно ликвидировал засевшую там группу атамана Бочкарева, сам Бочкарев находился с небольшим отрядом в Наяхане. После этого «Ставрополь» с ранеными красноармейцами и пленными 10 июня направился во Владивосток, а «Индигирка» — в Аян для ликвидации отряда Пепеляева. Уже 17 июня красноармейцы покончили с отрядом Пепеляева и захватили его самого в плен. Однако около сорока белогвардейцев бежали в горы, и Вострецов был вынужден оставить в Аяне часть своего отряда во главе с Котовым и Подъячевым, чтобы они при первой возможности захватили и сбежавших пепеляевцев. Пароходы «Индигирка» и «Ставрополь» вернулись во Владивосток в конце июня. За оставшимися бойцами послали нас.
Мы прибыли в Аян в конце августа. На борт «Кишинева» явился Котов и сообщил, что необходимо принять сто красноармейцев и сорок пленных белогвардейцев.
Отряд Котова в основном состоял из молодых бойцов, отличался дисциплинированностью и подтянутостью. Чувствовалось хорошее отношение между командирами и бойцами. Пленные, в большинстве бывшие офицеры царской армии, были обросшие и оборванные, производили впечатление опустившихся и запуганных людей, хотя за время плавания я ни разу не слышал от красноармейцев ни грубого окрика, ни оскорбления в их адрес. Пленные получали такое же, как и все, питание, им разрешалось небольшими группами подниматься на верхнюю палубу. Их удивляло то, что на «Кишиневе» существует дисциплина и строго поддерживается необходимый порядок. В их представлении все должно было быть не так. Они заметно радовались, когда к ним подходил кто-нибудь из командиров, старались узнать свою дальнейшую судьбу и новости из России.
Во время плавания Котов рассказал нам, как произошло пленение этой группы. Но прежде всего о самом Котове. Это был человек среднего роста, худощавый, с тонкими чертами лица, необычайно выдержанный и подтянутый. Ни разу не приходилось наблюдать, чтобы он позволил какую-либо грубость. Все свои распоряжения отдавал спокойным, не допускающим возражения голосом. Рассказывая об участии в ликвидации банд Бочкарева и Пепеляева, он ни разу не сказал при этом о своем личном подвиге. По его словам, все сделали красноармейцы. Несколько иным по внешности был Подъячев, богатырь, высокого роста с красивым, чисто русским лицом, возрастом не более тридцати лет, в прошлом портной. Всей своей внешностью он олицетворял воина в самом лучшем смысле этого слова. Он ни за что не соглашался рассказать о своей роли при взятии в плен Пепеляева и его отряда, смущался и отнекивался, повторяя:
— Это было проще, чем рассказывает товарищ Котов.
А дело было так. Пароход «Индигирка» подошел ночью к берегу, несколько севернее входа в небольшую бухту Аян. В море еще держался лед и пепеляевцы никак не ожидали появления экспедиционного отряда красных. Отряд состоял всего из трехсот бойцов. Высадившись на берег, они двинулись через тайгу по глубокому снегу к Аяну с расчетом рано утром занять господствующие над поселком холмы вокруг бухты. Путь был тяжелый. Бойцам пришлось побросать скатанные шинели, чтобы успеть подойти вовремя к месту назначения. Заняв исходные позиции, командование отряда приняло решение послать к генералу Пепеляеву парламентера. Выбор пал на Подъячева. Подъячев спустился вниз к домам, где расположились белогвардейцы и подошел к часовому, стоящему у одного из них. При виде красного командира часовой онемел, а на вопрос парламентера, где находится Пепеляев, молча указал на входные двери. Громко постучав, и на вопрос: «Кто там? » ответил: «Командир Красной Армии». Генералу это показалось дерзкой шуткой и он гневно воскликнул: «Кто там глупости говорит? » Подъячев повторил. Пепеляев в нижнем белье, встав с кровати, открыл дверь и увидел перед собой в полной форме красного командира. Генерал растерянно спросил: «Кто вы? » — и пригласил войти в дом. Подъячев вошел и сообщил, что все высоты вокруг бухты заняты красноармейцами в количестве тысячи человек, сопротивление отряда Пепеляева бесполезно и предложил генералу сдаться в плен со всеми своими подчиненными. Немного подумав, Пепеляев сказал: «А могу ли я собрать свой военный совет, чтобы решить этот вопрос? » Подъячев ответил: «Пожалуйста, мне не к спеху! » — и сел за стол.
Генерал вызвал ординарца и послал за старшими офицерами своего отряда. Когда совет собрался, Подъячев вышел из дома. Совет продолжался минут пятнадцать — двадцать. После этого Подъячева пригласили к Пепеляеву. Генерал сказал, что отряд согласен сдаться Красной Армии в том случае, если будет под честное слово гарантирована недопустимость расправы с людьми отряда в Аяне. Подъячев такое слово дал от имени командира отряда Степана Вострецова, правда, упомянув, что это обещание будет действительно только до прибытия во Владивосток. Там же вопрос будет решен судебными органами. После этого Пепеляев обратился к офицерам со словами: «Ну, как, господа, будем сдаваться? ». Все офицеры дали согласие.
Затем по требованию Подъячева белогвардейцы начали сносить оружие и складывать его в кучу. Когда все было закончено, наш командир свистком вызвал группу красноармейцев... Около сорока человек из отряда Пепеляева бежали в тайгу. Побродив в ней, голодные и измученные, они в конце концов возвратились в Аян и сдались в плен.
Рассказывая обо всем этом, Котов добавил еще одну подробность. Когда отряд спустился вниз к обезоруженным белогвардейцам, парламентер подошел к Пепеляеву и сказал: «Я должен извиниться перед вами, генерал. Наш отряд состоит не из тысячи бойцов, а всего из трехсот. — «Это теперь не имеет значения», — ответил генерал.
Плавание «Кишинева» от Аяна до Владивостока продолжалось не более недели, но экипаж за этот короткий срок так подружился с красноармейцами, что нам было грустно с ними расставаться.
В январе 1924 года три советских парохода — «Кишинев», «Индигирка» и «Эривань» были направлены в японский порт Фушики с грузом леса-кругляка. Этот порт расположен на западном берегу Японии. Заход в небольшую реку, где находится порт, весьма опасен при прохождении бара, открытого со стороны Японского моря. Выгрузка происходила у причалов, что было здесь довольно редким явлением, обычно ее производят на рейде.
24 января разгрузка на всех судах шла к концу. В полночь кто-то из радистов принял сообщение о смерти Владимира Ильича Ленина. Эта весть мгновенно подняла на ноги экипажи трех советских судов. Собрались на траурный митинг на «Индигирке». Скорбные лица, пламенные и печальные речи...
В конце января нам стало известно, что пароход «Кишинев» переименован в «Память Ленина».
... К весне 1925 года японцев уже не было на Дальнем Востоке, лишь северная часть Сахалина была попрежнему в их руках.
После длительных переговоров с Советским правительством японцы согласились оставить остров.
Опасаясь, что озлобленная и посрамленная японская военщина разграбит и разрушит порт Александровск-на-Сахалине, решили высадить там отряд кавалерии Красной Армии. Отряд (пятьсот кавалеристов, легкая полевая артиллерия и большие запасы боеприпасов) был принят на «Эривань», которым я командовал. Задание было необычным и сложным.
В это время года северная часть Татарского пролива еще несвободна ото льда, а так как Александровский порт не имеет закрытой акватории, то предстояло производить разгрузку на открытом рейде — среди дрейфующих ледяных полей и при сильном приливо-отливном течении.
Лед мы встретили, когда до цели оставалось всего тридцать миль. Сначала взломленный зыбью с юга он не представлял трудности для плавания. Но по мере продвижения на север ледяные поля стали крупнее и более плотными. Потребовалось около суток для преодоления такого небольшого расстояния.
9 апреля мы подошли к рейду порта. При смене направления течений продвинулись к нему на самое близкое расстояние (примерно на одну четверть мили от берега). Здесь под защитой мысов и окружающих рифов появились небольшие прогалины. Стать на якорь все же было невозможно — это нам грозило неминуемой потерей якоря и якорь-цепи.
Как только к борту пробились небольшие плавсредства порта, мы начали разгрузку. Судно все время удерживалось на месте меняющимися ходами среди дрейфующего льда. Особенно трудно в этих условиях было выгружать лошадей.
На четвертые сутки стоянки к югу от нас показался дым подошедших трех японских транспортов, но они не решились войти в лед.
15 апреля «Эривань» направилась к югу, напутствуемая добрыми пожеланиями командования отряда.
30 апреля экипажу парохода «Эривань» командование Красной Армией и Совторгфлот объявили благодарность за успешное выполнение ответственного задания.