Глава одиннадцатаяКАЗАЧЬЕНахохлившись вороном, с встопорщенными, неприбранными перьями, на высоком желтом обрыве расположилось, село Казачье.
Десятка три домов, как неоконченные срубы изб, без крыш, все на скорость и простоту. Окна-бойницы, без наличников; двери без приступок и навесов; трубы — в полметра высотой, только чтобы отвести дым от потолочного настила.
Приходили на кочах — открытых беспалубных шлюпках, сквозь барьеры ледяных полей и многомильную страду только волоком осиливаемых мелководий.
Оседали — вот здесь, на обрыве,— вороньем, готовым одинаково жадно клевать и падаль, и живое еще мясо инородцев, — оседали только на время, только чтоб запастись на будущее мехами и серебром, «рыбьей костью» и золотом.
Городищу своему не трудились даже имя какое-нибудь надумать. Пришли и обсели казаки — так и слыть ему отныне Казачьим — передовым форпостом царей московских на путях к неведомым и богатым (обязательно богатым), чужим (обязательно чужим) землям...
Когда по Восточной Сибири и Приморью согнанные милостью царя-освободителя с насиженных своих земель (от земли мужиков «освободили» в первую очередь) селились по реке Амуру русские крестьяне — вырастали деревни: Сарапульская, Воронежская, Вятская...
[373]
Крепко держались за память о родных нивах обездоленные мужики.
Но служилые люди — добычники только затем и шли сюда, на дальний север, чтобы вернуться домой богачами, хозяевами беззаботной гульливой жизни.
В подчеркнутом презрении к местным обычаям и навыкам, идя против собственного удобства, не желали казаки поступиться даже мелочью своего туалета: здесь, на севере, носили широченные бумажные шаровары, неудобные и нелепые в краю, где зимой нужна человеку меховая одевка, чтоб лежала вплотную к телу; где летом в каждую складку одежды забиваются тучи комарья и гнуса.
Шаровары с мотней в добрый невод и посейчас еще встречаются на улицах села Казачьего.
Церковь — как старый облезлый шандал из-под сгоревшей свечи. Под новыми цинковыми листами — амбар Северопушнины, туго набитый ватниками и сапогами, рыболовными снастями, мешочками дроби, плоскими коробками — пороховницами. Над тюками мануфактуры развешано по стенам золото: пушистые, тщательно отобранные — волосок к волоску — первосортные песцовые шкурки.
Медпункт, кооператив (без очереди и без ограничений меры и веса: понадобился кусок полотна — можете взять штуку в пятьдесят метров длиной — нести удобнее); школа старая, новостроящийся интернат.
Оригинальное впечатление производят эти новостройки: фундамента в мерзлоте делать не принято, поэтому сруб, свеже обтесанный, желтый, как русское масло, лежит прямо на зеленом ковре тундры. И от этого кажется, что постройка не настоящая, в другое место предназначенная: выведут до крыши, а там — перекатят куда следует. Однако набор в казачинский интернат уже производится: с осени начнутся занятия.
Все село — оно по размерам не меньше города Верхоянска — имеет вид кочевья, недолгой стоянки, временного — для роздыха, что ли — поселения.
А между тем Казачье — старинная база колонизаторов. Именно отсюда двигались чиновники и научные исследователи к Ляховским островам, к неведомым «американским» землям, на Индигирку-реку, на Колыму.
И здесь же — в Казачьем — стоял полицейский кордон,
[374]
преграждавший дорогу из политической тюрьмы — Якутии — к морю.
Иван Петрович Белов гладит атласистую шкурку песца, меряет длину волоса на сустав пальца, говорит пренебрежительно: «Второй сорт!..»
И кашляет — долго, с надрывами, настойчиво противясь болезни, стремящейся вывернуть его легкие, словно пустой карман наружу.
Фактория доверху набита пушниной. Шкурки тщательно проветриваются на солнце каждый ясный день.
Уже третье письмо (с нарочным, по летней дороге!) получил из Якутска от своего начальства Иван Петрович Белов, заведующий факторией.
И, вероятно, уже вплотную к порогу третьей стадии туберкулеза подошел измочаленный болезнью организм Белова.
Но чуть заговорят только с ним о необходимости сдать факторию и ехать лечиться, — глаза Белова вспыхивают непреклонным упорством, и уже не по-русски — с мягким пришепетыванием, а на своем родном, якутском языке отвечает Иван Петрович:
— Сох! Надо сначала план перевыполнить! У меня вторая стадия, ладно, значит надо в два раза перевыполнить. Если будет третья стадия, значит в три раза больше плана надо Белову песцов собрать. Белов совсем не дурак: если кырса (песец) оставить — кимбиллер?! — кто знает, какой будет другой заведующий?! Сначала надо все шкурки сдать. Уже теперь наша Казачинская фактория план перевыполнила и побила Булунскую факторию. Кха! Кха!.,
— И я тебя побил бы сейчас, — не выдерживает Парфенков,— если бы ты не был таким дохлым! Не человек, а белье застиранное!
— Кха! Кха! Смеяться много любишь...
— Вот тебе смешки и будут: как придет сюда пароход, самолично тебя в трюм запихаю, вместе с планами и с «кырса» твоими...
— Пароход! Это хорошо! Это совсем хорошо! — по-детски всплескивает руками заведующий факторией. — Как пароход сюда приедет, я сам пойду на пароход и буду
[375]
свистать в свисток. Я знаю: большой свисток! Я в Якутске слышал.
— Тьфу! — уже как будто и всерьез начинает сердиться Николай Александрович. — Мы к тебе за делом пришли, а ты, Петрович, как младенец свистку радуешься. У тебя на хранении барахлишко прежних экспедиций?! Показывай! Нам лот нужен свинцовый, настоящий!
— Свинец? Круглый большой кусок? Это есть. Но я могу его дать только под настоящую расписку и только на время. Я все должен сохранить здесь, до конца.
— Ладно. Мы и позаботимся, чтобы ты здесь своего конца не нашел. Идем в склад, чудило морское!
