СЕКРЕТ МОЛОДОСТИ
— Лампу зря поставили в палатке! Того и гляди парусина затлеет. Отчего подвес не сделали? Проволоки нет? Ни-
[366]
чего подобного, — говорит Парфенков, своим острым глазом успев заметить необходимый материал. — Вот здесь, совершенно лишний кусок проволоки накручен, около трубы печки. Сейчас мы его — рраз! Теперь двойной петлею.
Парфенков, соединяя слова с делом, ловко мастерит подвес для лампы. Однако не в его обычаях оставлять других без работы. Николай Александрович посмотрел искоса на Забоеву, еще не успевшую оправиться от смущения, спросил по-якутски:
— Говоришь по-русски?
— Сеп. То есть: да! Конечно, говорю!
— Замечательно. Меня зовут Парфенков!
Докторша выпрямляется и, сделав обычное свое каменное лицо, снова пытаясь вернуть самообладание, говорит:
— Забоева... Мария Георгиевна!
— Прекрасно! Сходите-ка вы, Маруся, к Николаю Горохову. Это председатель артели — живет рядом с кооперативом. И принесите молока литра два. Только посуду не забудьте вымыть.
— Знаю, — обидчиво говорит докторша.
— Теплой водой мыть надо. Я тоже знаю, как вы все посуду моете!
— Хозяин! Э... э! Как тебя зовут?
— Николай Кочкин, — отвечает юкагир, улыбаясь, — я чай варю!
— И без тебя сварится! А вот дров поколоть надо бы.
— Ладно, — соглашается Кочкин.
— Теперь мы с тобой, Иваныч, декорацию эту уберем. Представление ведь уже кончено. А палатку расстелим на крыше. Ну, бери с того конца. Если на крыше расстелить — весь дом предохранять будет от дождя. И лампу к потолку подвесить можно. Как сами не догадались?! Э! Одень шапку-то. Голову замочишь.
Через полчаса наша база приобретает совсем неожиданный, вполне культурный вид. С потолка висит ярко горящая лампа. Парфенков заставил нас прибраться в помещении, расставить необходимую мебель вокруг печки.
Маруся замешивает в молоке лепешки — под неусыпным контролем Николая Александровича, который в то же время готовит из сушеных яиц и галет какой-то необыкновен-
[367]
ный пуддинг. Неустроев попытался было молча засесть в уголке, но и ему Парфенков нашел дело: разобрать все ружья и смазать керосином. Сейчас же! Почему шомполов нет?! Как нет?! А нож есть, дерево есть?! Сделать немедленно. Ружья должны быть вычищены и смазаны.
Работа идет весело. Будто всех нас омолодило присутствие командира Заполярья.
— Товарищ начальник! — продолжает командовать Парфенков. — Сейчас тебе светло и за столом удобно. Можешь разобраться в записях и заодно нам вкратце сообщить, как обстоят дела. Сегодня — 28 июля. Торговый караван уже вышел по Лене из Якутска. Считанные дни остались. На полный ход надо работать! Ну, слово имеет...
Перелистывая страницы дневника, слепленные раздавленными комарами, я начинаю доклад о том, что сделал колхозный экспедиционный отряд.
Обследовано 52 озера. Сделан промер на этих озерах, кроки местности, сделана глазомерная съемка вдоль пути отряда.
— Рыбу смотрели?
— На всех озерах, где делали промер, рыба есть. Иногда неводили. Прошли галсовым промером реки в местах переправ. А все переправы лежат на одной прямой линии: Аллаиха — Устьянск.
— Ну и что же? Если, например, самолету придется лететь отсюда в Аллаиху?
— Посадочные площадки — через каждые пять километров. Ширина — километр, длина — километр, воды не меньше двух метров. Поплавками грунта не заденет.
— Это ладненько. Кто работал? Своих рабочих отправил в Аллаиху, что ли?
— Кто живет около озер, тот и работал. Колхозники. Члены охотничьих и рыболовецких артелей. У меня их здесь в книжке добрая сотня имен записана. Толковые ребята.
— Добровольно работали?
— Добровольно.
— Но ты им все-таки платил? За рабочее-то время?!
— Конечно, платил. По таксе рика — пятнадцать копеек с километра за одного оленя и кроме того, особо, за участие в промерных работах...
[368]
— Расписки брал?
— Брал.
— Не забудь в рике заверить подписи. И чтобы печать поставили. А то знаешь, хозяйственники такую муру разведут, что сам рад не будешь. Им хоть гору золота привези, а на двугривенный подай ведомость в пяти экземплярах, за тремя подписями. Значит с озерами все в порядке. Еще что?
— Нашли горный хребет, не помеченный на карте. Больше тысячи метров высоты. На хребте есть признаки железной руды и угля.
— Комбинат! Готовый комбинат за полярным кругом! И близко от берега моря?
— Двести километров.
— Это здорово! Теперь и порты и фабрики строить можно. Великий Северный путь техническую снабженческую базу заимеет... У вас, однако, с лепешками ничего хорошего не выйдет, товарищ Забоева: подошвы получаются. Я положил вам пакетик соды. Забыли взять? Напрасно. Надо — пол-столовой ложки. Да, да, не бойтесь — не взорвется. Так ты говоришь,— не меняя тона, продолжает командир, — колхозники постановили назвать хребет Сталинским. Правильно. Из Булуна надо двинуть радиограмму ЦЕКА.
Я рассказываю о неизвестном американском матросе, который первым обследовал Темир Тас; о том, что указание Парфенкова на приезд в город Верхоянск спасшихся с парохода «Жанетта» моряков проливает свет на происхождение этого матроса.
Вероятно, и третья шлюпка «Жанетты», которой начальствовал лейтенант Чинн, добралась к материку. Одним из спутников Чинна, вероятно, и был матрос Джон, поселившийся в юрте кузнеца Богданова.
...Пуддинг вышел на славу. Николай Александрович не выдержал роли наблюдателя и сменил Марию Георгиевну около сковородки. Мне искренне жаль докторшу, провалившуюся на экзамене по кулинарии у строгого мастера Парфенкова.
И я начинаю повествовать о блестящей операции, сделан-
[369]
ной Забоевой трудно рожавшей женщине, об излечении «спящего» чуванца.
— А! Так вы докторша? Очень ждут вас здесь. В Казачьем всего-навсего одна акушерка и та совсем замоталась. Медика нет, а в Казачьем больше двухсот человек жителей! В Тубуттахском колхозе — 78 человек, в Устьянске — 54 человека.
— В Устьянске больных нет. Я уже спрашивала.
— Успели?! Это хорошо: я было думал, что вы по театральной части больше, — усмехается Николай Александрович.
— Думали, Забоева совсем дура! Совсем баба?! — вспыхивает Мария Георгиевна. — Вот! Пускай капитан расскажет!
Парфенков тянет обе руки вверх, торжественно протестуя:
— Чтобы я когда-нибудь против женщины дурное слово сказал — ни в какую. Ни за что! А насчет лечения чуванца — это вы, товарищ доктор, талантливо придумали. Подождите! Вот эти оладьи вкуснее будут: поджаристее. Давайте-ка я вам еще положу.
Уже поздно. Николай Александрович не любит зря тратить время. У этого человека, в любых условиях, жизнь вклинена в твердые рамки наиболее рационального использования времени.
— Надо спать! — командует Парфенков. — Завтра с утра выйдем в Тубуттах и Казачье; челноки есть и люди есть. Можно начинать обследование.
И, не ожидая нашего мнения, Парфенков производит размещение людей на ночевку.
— Мы с капитаном ляжем здесь, около печки. Сильно оба промокли. И одежду подсушить надо. Значит, мы и огонь ночью поддерживать будем. Кочкин, ложись, рядом. А вы, — Парфенков обводит соединяющим жестом докторшу и Неустроева, — молодожены, ложитесь спать на сцене. Вам это место, кажется, понравилось.
— Мужчины всегда — как собаки, — возмущенно говорит Забоева, — очень любят жениться и других тоже женить! Мне никогда мужа не надо!
Мария Георгиевна, взяв свое пальто, собирается уходить.
[370]
Пробую выяснить недоразумение:
— Куда? Просто он не знал. Ну, извините его!
— Зачем извинять?! Ничего не надо! В кооперативе — большой дом. Жена приказчика меня к себе звала. У нее что-то болит. Прощай!
И докторша захлопнула за собой дверь.
