«ЭТНОГРАФИЯ»
— Оксе! Сатана! Турпан! — возмущенно говорит Мария Георгиевна, бросая книгу... — Оксе! Тогор-испидисси! Ты что пишешь?
— Рабочий дневник, Маруся: где шли, что видели, сколько метров глубины в реке. У меня тут целая бухгалтерия!
— А ты не врешь?
[357]
— То есть как? Зачем же врать?!
— Нет, ты действительно свою морскую бухгалтерию пишешь? А может быть, о нас — якутах, тунгусах и юкагирах — пишешь?
— Посмотри сама, дорогой товарищ доктор: одни цифры. Глубины, направления; вот здесь — температура воздуха и какой ветер.
— Оксе! Ты не сердись! Я на тебя не обиделась. Вот на эту книжку обиделась! Зачем так пишут — слушай! И ты, Неустроев, слушай. Оксе!
Грудным низким голосом, тщательно выговаривая слова, Забоева читает:
— «...Мне кажется, что переживания человека в моем положений не лишены интереса. Уже в Ленинграде, спустя 2 года, я читал записки политических заключенных, осужденных на одиночное сидение в камерах.
Меня поразило совпадение переживаний. Собственно, кем я был, как не узником, одиночником, добровольно заключившим себя в тюрьму, называемую тайга...
Со мной, правда, были люди, но психология их для меня была чужда. Они меня интересовали, как объект для изучения, но я не мог с ними говорить, о чем мне хотелось, не мог делиться своими чувствами». Вот! Это был тоже испидисси! Верно! Значит мы — северные люди — для вас, испидисси, не люди, а только «объекты»! — и Мария Георгиевна сердито ударяет книжкой по столу.
— Да ведь это кто писал!? Сто лет назад, какой-нибудь старорежимный ученый, академический сухарь!
— Что такое объект? — спрашивает докторшу Неустроев.
— Все равно — камень; или все равно — зверь, на которого можно только смотреть или только его щупать. Говорить с ним нельзя, — отвечает Забоева, — и совсем не сто лет назад, тогор испидисси, напрасно своего товарища защищаешь... Вот смотри: «Молодая Гвардия. Издание 1930 г.».
— Позволь, кто написал эту книгу? О ком?
Я протягиваю руку, но доктор не отдает мне книгу.
— Написал какой-то Попов Н. П., называется «В поисках тунгусской столицы», и он написал, как было с ним в
[358]
1928 г. Я всю книжку прочитала. Вот, совсем больной человек. Зачем только посылали? Вот, слушай!
И Забоева продолжала читать:
«Трудно рассказать о всех злоключениях, выпавших на мою долю. Ходить на лыжах с распухшей и налившейся гноем рукой было сплошное мучение. Голова кружилась. Я постоянно падал. Подниматься без помощи Василия не было никакой возможности. В чуме начиналось второе мучение. Нужно было как-то снимать с себя шубу. А как ее снять, когда рука почти не проходит в рукав? И вот сажусь на корточки и начинаю медленно выводить руку из шубы. Встать нельзя, потому что мешает низкий свод чума».
— Тохто! Тохто! — прерывает юкагир с громким смехом.— Я знаю: чум — это тордоха. Зачем он ходил в одежде? Почему не снимал шубу снаружи? Всегда так' делают. Тогор, он что — поп? Это поп одевал сверху широкую одежду, чтобы войти в церковь.
— Нет, он этнограф, — сообщает Забоева. —- Это такой человек, который изучает, как другие люди живут.
— Значит, ученый?! Зачем же этот испидисси не разговаривал с людьми, которых он изучал?!
— Тохто, Неустроев! Слушай, я дальше читаю: «Однажды, задыхаясь от дыма и тяжелого меха, закрывшего мне лицо, я потерял равновесие и упал в костер. Меня моментально подняли. Ни лицо, ни руки не пострадали. Обгорела только немного шуба».;
Доктор и Неустроев заливаются дружным смехом.
— Ох! Ха-ха! Ох! Ха-ха-ха! Очень смешная книжка! Совсем веселая книжка! — выкашливает со смехом Неустроев.
Мне удается завладеть необыкновенной книгой. Действительно — описание путешествия советского этнографа в район Подкаменной Тунгуски (бассейн р. Енисея). Действительно, издание «Мол. Гвардии» 1930 года.
Книга загружена совершенно ненужным и манерным «психоложеством», которое с большой пользой для автора можно было бы не отдавать в набор. Привожу из нее некоторые, наиболее эффектные места.
[359]
Автор рассказывает, как в порядке исполнения возложенной на него работы он забирался в спальный мешок и там его мечтательность доходила до галлюцинаций.
Но о чем грезит советский этнограф?!
«Вот я сижу в Ленинграде, в том учреждении, в котором работал до отъезда в Сибирь. Весна. Вечер. В комнатах пусто. Я диктую машинистке статью. Нервные пальцы бегают по клавишам. Стучит каретка. Шуршит вынимаемая бумага.
— Можно отдохнуть немного?
— Пожалуйста!
Машинистка оправляет гребенки в коротко подстриженных волосах.
— Допечатаю и пойду в кино. Вы проводите меня?
— Конечно...
Мы умолкаем... Весенний ленинградский вечер светится в окно» (стр. 175).
Или еще:
«В этот вечер я пережил настоящую галлюцинацию. Ничего подобного не приходилось мне испытывать ни до этого, ни позже. Не знаю, сон ли это был, дрема ли, или видения наяву? Опять дребезжащий музыкальный стон разлился по тайге. И вот я иду по бывшему Невскому. Часы Публичной библиотеки показывают 8 часов вечера. У гостиного двора толпится народ.
Ходят боты, ходят серые
У гостиного двора
И сама собой счищается
С мандаринов шелуха...
Откуда это стихотворение? Под подъездом «Музыкальной комедии» висит мутно-белый фонарь. Захожу в вестибюль. У кассирши розовый маникюр на пальцах. Слышу треск отрываемого билета. Тяжелая портьера у хода в зрительный зал. Полумрак в театре. Оперетта уже началась. Я ни в какой степени не обладаю ни музыкальной памятью, ни способностью петь. Но тут, сидя в чуме, клюя носом в колени, я с удивительной точностью переживал все три акта «Марицы». Я говорил то, что полагалось говорить артисту, и пел то, что нужно петь. Когда я очень увлекался, девицы и Данилка удивленно спрашивали:
[360]
— Друг, друг, чего это такое? Молишься, шаманишь?!
Я замолкал. Утыкался носом в колени. Натягивал на глаза шапку» (стр. 183)...
Мария Георгиевна и Неустроев занялись, повидимому, интересным для них обоих разговором.
Юкагир отложил в сторону пластинки мамонтовой кости, из которых он делал ножны, и горячо доказывает что-то доктору.
Николай Кочкин спит в углу, накрывшись с головой заячьим одеялом.
Выхожу из клуба, иду к реке, чтобы проветрить голову.
