«Ну-с, вот и великолепно!»Зверобой Кузнецов натянул на ноги бахилы {1}, одел полушубок, взял подзорную трубку и ружье и пошел к моторному боту, стоявшему за кормой «Малыгина». Старый промышленник повел на остров Шокальского охотников. На море ветер разводил большую волну, а у самого берега прибой бил с такою силой, что все охотники вымокли до нитки. Люди шли на охоту не ради забавы. Начальник экспедиции Евгенов поручил им добыть оленей. Экипаж корабля уже съел оленей, убитых на Диксоне. Приходилось снова приниматься за консервы и соленую треску.
Но напрасно ползали охотники по болотистой тундре. Как ни старались они, крадучись, подойти к оленям, звери их заметили и во-время умчались к северной части острова, куда по болотам тундры было еще не менее двадцати пяти километров.
Охотники вернулись на ледокол с пустыми руками, но с жаром рассказывали о своем путешествии.
В самый разгар беседы кто-то из слушавших вдруг крикнул:
— Смотрите, муха села на стол!
Все обернулись удивленно и стали смотреть на едва живую муху, медленно передвигавшуюся по засаленной скатерти стола кают-компании.
В Москве удивились бы не мухе, а кричавшему. Но здесь, в тысяче километров от жилья, в Карском море, в конце сентября муха была редкостью.
— Про муху за полярным кругом я слышал рассказ старого зимовщика, — сказал лучший охотник ледокола, доктор Чечулин. — На одной зимовке жила муха. Она одна представляла свое племя на рации сурового острова Севера. За ней ухаживали, как за ребенком, и даже звали по имени.
{1} Бахиллы — высокие непромокаемые сапоги поморов-зверобоев. (Прим. авт.)[117]
Но вот однажды — это был ужасный случай! — муха села на лоб зимовщику, и тот машинально шлепнул ладонью по лбу. Погибла муха, но и зимовщику попало изрядно: его чуть не избили товарищи, так все были огорчены.
— Помните книжку на рации Диксон, — сказал один из малыгинцев. — Там одна зимовщица Акиньщина даже стихотворение сочинила. Как это там у нее было сказано? Да вот:
Звонок на чай, звонок на ужин,
Как в пансионе детвора.
Кружок заброшенных недружен —
Настала темная пора.
Какой-то скудный сумрак днями,
И целых девяносто с лишком дней
Радиомачта лишь с пургами,
Да люди делаются злей.
— Верно, чорт возми, сказано! — воскликнул один, зимовавший два раза за полярным кругом. — Первое время живешь ничего. Знакомишься с составом рации. Узнаешь про других и сам о себе рассказываешь. Проходят недели, месяцы. Разговор иссякает. Уже обо всем сто раз переговорено. Каждый знает друг про друга все в подробностях, и начинается эта полярная скука, злоба и меланхолия. Вот и следишь тогда за тем, кто сколько ложек сахара кладет в стакан и долго ли размешивает. «Коля, да перестань ты звенеть ложкой! Ведь каждый день одно и то же. Право это надоело! » И все прислушиваются к каждому стуку и лишнему шороху. Все лишнее сразу вызывает недовольство.
— Мне на одном убековском {1} судне рассказывали любопытную историю, — заметил доктор. — Один зимовщик каждое утро после чаепития подходил к окну и, облокотившись, вглядывался вдаль. Постояв с минутку, он говорил: «Ну и погодка, чорт бы ее драл! » И так повторялось изо дня в день, из недели в неделю. Однажды его избили за это, и он перестал наблюдать погоду.
{1} От слова «Убекосибирь» — Управление по обеспечению безопасности кораблевождения в сибирских морях. (Прим. авт.)[118]
— И у нас такой же случай был с метеорологом-наблюдателем. У него привычка была: поговорит с минуту, задумается, а потом и скажет: «Ну-с, вот и великолепно! » Говорил, говорил, пока всем не надоело. Ну и всыпали ему за поговорку: опротивело всем, хоть вешайся!
— На зимовке нужно всегда иметь работу, — сказал старый полярник, допивая стакан уже остывшего чаю. — Чем больше свободного времени, тем хуже зимовщику. Нужно так расписать свое время, чтобы его едва хватало. Тогда не будет этих стычек, характерных для зимовок.
Глухо пробили склянки. Часы показывали полночь. Кают-компания скоро опустела.
Макс Зингер. Штурм Севера.pdf