IX. КУРСОМ,НОРД-ОСТ
26 августа, ночью, вахтенный штурман Кусков записал в судовой журнал:
«1 час 05 минут. Впереди в тумане сплошное ледяное поле. Выбрали лаг и лот Джемса. Развернулись тихим малым ходом, обходя поле.
1 час 35 минут. Остановились, чтобы подтянуть отставший караван. Идем переменными курсами и ходами, выбирая путь во льду.
3 часа 35 минут. Густой туман. Стоим в пятиминутной готовности. За вахту прошли по курсу 5,5 мили, фактически 10 миль. Широта 75° 27'. Долгота 86° 38'. В течение вахты туман, с переменной видимостью от 1 до 2,5 мили. Лед от 3 до 8 баллов, мелко и крупнобитый, обломки полей. Суда следуют за ледоколом и с 3 часов 35 минут стоят во льду в тумане».
С этого началось. Повторилась старая, знакомая еще по пути на Диксон история. Утро. Туман. Черные контуры кораблей неподвижны. Они кажутся огромными птицами, уснувшими на снегу.
Одно только резко изменилось — лед. Здесь уже не встретишь зеленых рыхлых глыб, рассыпающихся от од* ного прикосновения форштевня. Поля ровные, без единой трещины, покрытые слоем снега толщиной в добрую четверть метра. Снег свежий, точно выпавший вчера. От удара о такую льдину ледокол весь дрожит, временами его бросает в сторону.
Разводья — майны — редки. Озерца чистой воды отделены друг от друга крепкими ледовыми перемычками. Местами майны затянуты молодым ледком, прозрачным, как стекло иллюминатора. Наверху, на мостике, кроме вахтенного штурмана, бессменно дежурит штаб похода: Лавров, капитаны Легздин и Сорокин. С последними метеосводками и радиограммами в руках они обсуждают, как идти дальше.
Погода изменилась. Норд-остовый ветер пригнал лед с севера. Там, где разведка Алексеева трое суток назад видела чистую воду, теперь были поля, разреженные редкими майнами. До островов Русских — северной оконечности Норденшельдова архипелага—оставалось еще 100 миль. Приди мы сюда вместе с самолетом — вся флотилия шла бы по чистой воде.
После тумана, после ночной стоянки во льду наконец разъяснело. Имея хорошую видимость, ледокол начал продвигаться к норд-осту, миля за милей отвоевывая у льдов дорогу каравану.
Острова Тилло. Плоские возвышенности, своей темной краской выделяющиеся между серым небом и белым льдом. Они остаются с обоих бортов по курсу ледокола. Дальше за ними лед — сплошное поле, без конца, без края. Наблюдатель из вороньего гнезда машет руками:
— Воды не видно!
Заглушённым стоном доходят откуда-то изо льда гудки. Они повторяются настойчиво, несколько раз. «Слушайте радио» — это гудит «Сибиряков». Его можно увидеть в бинокль по еле заметной струйке дыма на траверсе одного-из островов к зюйду. Молодой капитан Хлебников, выученик знаменитого Воронина, не выдержал, вышел из кильватерного строя, пошел вперед один разведывать чистую воду.
Вбежал радист Любке, держа в руках свежий телеграфный бланк. «Нашел чистую воду к зюйду от островов Тилло, иду береговой полыньей», сообщал «Сибиряков».
Ледокол повернул, выводя караван к береговой полынье.
Но здесь дело осложнилось. Глубины близ берега были неизвестны. Новый путь грозил подводными камнями, банками. Стремительно завертелось колесико лота, стальной
трос пошел вниз, чтобы разведать дно. Каждые пятнадцать-диадцать минут вахтенный матрос отсчитывал глубины. Они позволяли ледоколу итти береговой полыньей.
Выло несколько часов отдыха, льда не видели даже на горизонте. Развивая скорость восемь узлов, ледокол шел по чистой воде. Желтой каемкой плыл по правому борту пустынный таймырский берег.
Но это были только часы. Уже ночью Арктика вновь напомнила о себе. Ледокол уперся в припай. Поле сплошного льда, на несколько десятков миль выступающее в море, смыкается с берегом, как бы припаяно к нему. Он непроходим, этот лед, не взломанный весенней оттепелью, стоящий с зимы.
Опять курс норд, опять сплошные поля вперемежку с редкими майнами.
«Идем, обходя поле, идем вдоль кромки, подтягивая караван. Идем переменными курсами, по указанию капитана», отмечает вахтенный журнал.
Бесстрастный язык хроники. Факты, зарегистрированные журналом, — это захватывающая повесть о борьбе человека со льдами, повесть о наступлении большевиков на стихию, о прорыве фронтов, о разведках и рейдах в тыл неприятеля.
Дни, заключенные в рамки календаря, то разбухали событиями, то растягивались долгими, мучительными часами ожидания.
— Полный вперед. Два градуса к зюйду. Право на борт.
Слова команды отрывисты и лаконичны. Легздин ведет ледокол. «Красин» ведет флотилию.
«Идем по указанию капитана переменными курсами» — это значит, что капитан не сходит с мостика. Всегда с папиросой в зубах, всегда гладко выбритый, Легздин смотрит вперед. Там, на горизонте, светлое синее небо, — значит там вода. Но как итти к ней? Обход ледяного поля долгий, мучительный. Мало взломать лед. Нужно, чтобы суда, идущие в кильватер флагману, успели пройти по образовавшемуся каналу чистой воды, нужно, чтобы они следовали в строгом порядке.
Яков Петрович командует флотилией; собственноручно нажимая на рычаг гудка, посылает в пространство сигналы. Его можно встретить на мостике в любое время суток.
Всегда он сосредоточен, серьезен, молчалив. Всегда одинаково одет: форменная фуражка, пальто на меху, высокие сапоги.
Тяжело итти редкими маннами, среди невзломанных полей, не зная, что впереди. Авиоразведка работает с Диксона. С ней вот уже вторые сутки нет связи. Но итти вперед нужно, нужно вести караван к намеченной цели.
Одну из последних ночей перед мысом Челюскиным караван простоял в густом тумане. Наутро, когда разъяснило, «Красин» пошел в разведку, оставив суда. Нужно было подождать. Большая часть пути была пройдена. Остались позади архипелаг Норденшельда, острова Русские. Метеостанция мыса Челюскина сообщала, что в проливе Виль-кицкого лед один-два балла. Нужно было разведать оставшийся путь, найти наименее трудную дорогу.
На пятьдесят миль к норд-осту ушел от каравана ледокол. Путь, проторенный им во льдах, был, казалось, единственной дорогой вперед. Итти медленно, отвоевыная у льда каждую пядь чистой воды, — вот что оставалось делать. Обходное движение было исключено. Расчеты строились на лобовую атаку. Но вечером, когда ледокол
возвращался обратно к каравану, высоко над мачтами его, жужжа мотором, прошел воздушный корабль «СССР-Н2». Алексеев шел к мысу Челюскину.
...В эти ночные часы тихо в кают-компании. Закончили последнюю партию в поккер неистовые картежники: доктор, механик и кинооператоры. Шаркая туфлями, прошел с ночной вахты небритый и злой Юдихин — старший радист. Буфетчица Даша убрала со стола, погасила центральную лампу.
Мягкий полусвет боковых фонарей. В иллюминатор сквозь неплотно задернутые шторы смотрит белесая полярная ночь. Ломаемый лед шуршит по бортам, остро ударяя в скулы корабля.
И в этот час заходит в кают-компанию начальник. Как всегда, прямо держит он корпус. Как всегда, в плотно сжатых губах его трубка. Но мешки под глазами и необычная бледность выдают переутомление. Он садится за обеденный стол, сдвигает на затылок шапку, кладет перед собой синий бланк радиограммы, читает:
«Красин, Лаврову
По выходе чистую воду следует итти вдоль южной кромки полыньи то есть невзломанного припая тчк. Следуя этой кромкой придете южному острову группы Фирилея которую следует обогнуть веста непосредственной близости семибалльным льдом дальнейшим выходом чистую воду севернее острова Фирилея тчк Дальнейшем кромка идет прямо Нансену обогнув который веста пройдя две мили разреженным льдом проходите вдоль берега Челюскина тчк
Алексеев.
Мыс Челюскина 30 августа 2 часа ночи.
Лавров облегченно вздыхает.
— Вот вернемся к каравану и утром пойдем по курсу Алексеева.
Он встает, идет по коридору в каюту капитана, затем поднимается к себе. Дверь к нему плотно притворена, но иллюминаторы пропускают свет. Вахтенный матрос, прогуливаясь по полубаку, вскидывает голову кверху, к мостику, переговаривается со штурманом.
— Борис-то Васильич не спит все...
— Дела... — вздыхает вахтенный штурман. А за кормой розовеет небо.
Я иду к себе в вестибюль, плотно задергиваю драпировку у постели, до подбородка натягиваю одеяло. Спать, спать...
Остановка ледокола будит меня. Не слышно привычного хруста ломаемого льда. Зато из штурманской рубки, по внутреннему трапу стучат каблуки.
— Спустить водолаза, да живо!
— Есть спустить водолаза!
Легздин, необычно взволнованный, спускается вниз, почти бежит по железному коридору машинного отделения.
Ясно — авария. Но какая? Расспрашивать капитана в такой момент по меньшей мере глупо. Натягивая сапоги, я соображаю: «Пробоина, может быть? Нет. Если пробоина, тогда зачем водолаз? На банку сели? Но зачем тогда капитан пошел в машину?»
— Может быть, винт не в порядке, — рассуждаю я уже вслух, стоя у выхода на
палубу.
Председатель судкома, машинист Денисов, весь в саже, полуголый, сталкивается со
мной в дверях.
— Какой, дьявол, непорядки... Не иначе, как левый винт обломали.—И, размахивая руками, часто сбиваясь, он начинает рассказывать: — Он как завертится, понимаешь, сразу сто пятьдесят оборотов дал. Я аж обалдел — ведь шли мы на восьмидесяти. Ну, думаю, нет винта. Позвал вахтенного механика, остановили машину...— Денисов замотал головой и побежал на ют.
Мимо меня в каюту начальника прошел Легздин. В открытую дверь я видел: в обычной своей позе, наклонившись над столом, сидел Лавров. В ярком электрическом свете блестела бритая его голова. Он встретил вошедшего капитана настороженным, вопросительным взглядом.
На юте шли приготовления к спуску водолаза. С левого борта опустили шлюпку, в ней суетился мой приятель — молодой застенчивый матрос Шелепин. С кормы шлюпки он опускал в воду железный трап. От оста дул рйзкий ветер. Я видел, как синели пальцы матроса, как верхние ступеньки трапа покрывались тонким ледком.
На юте, подняв воротники полушубков, стояли доктор Чечулин, старший механик Михаил Иванович, второй механик Мокк. Из кормового люка показался водолаз Веселов.Румяный, налитой крепыш, он был в плотном свитере и рейтузах. Доктор посмотрел на него внимательно.
— Как чувствуешь себя? Голова не болит? Сердце как?
— Как часы, Александр Сергеевич.
— Ну, валяй.
Веселову подали его доспехи: тяжелые уродливые сапоги на свинцовой подошве, резиновую робу, скользкую, как кожа лягушки, медный скафандр.
Он спустился в шлюпку, потом то железному трапу, держась за трос, продетый под кормой корабля, пошел в воду. Люди на юте задержали дыхание. Бледные, с вытянутыми лицами, стояли матросы, механики, штурманы. Доктор, облокотившись на релииг, смотрел на секундомер. В тишине, натянутой, как струна, была слышна работа часового механизма: «Семь, семь сорок. Восемь минут. Восемь восемнадцать...»
Пузыри из-под кормы пошли чаще. Рядом со ступеньками железного трапа под водой заблестела поверхность скафандра. Наконец водолаза подняли. Сняли тяжелый медный шлем, открыли голову. Подводный разведчик заговорил:
— Ни лопастей... — Пауза была вызвана одышкой. — Ни винта, ни вала... Начисто! — Веселов зло выругался, скрипнув аубами.
А мы слушали его и смотрели за корму. Белое безжизненное поле тянулось на восток до самого горизонта. Пронизывающий ветер слезил глаза. Над пустыней льда вставало жестокое красное солнце. Лучи его ложились ьа снег тревожным заревом. Мы слушали водолаза и молчали. Никто не мог говорить. Слова примерзали к языку.
Тогда еще, когда он был под водой, люди на юте, люди «Красина», думали: «А вдруг ничего особенного? А вдруг сломана только одна лопасть? И без нее ведь может работать винт». Теперь надежды упали. Винт, один из трех винтов, был сломан и вместе с гребным валом ушел на дно.
Молодой машинист, ближе всех стоявший к водолазу, нерешительно протянул:
— Ну, что ж, поднять корму, ремонтировать, как «Сибирякова» в прошлом году.
— Молчали бы, юноша! — резко оборвал его старший механик. — Сравнил «Красина» с «Сибиряковым». Разве такую махину подымешь? Тут, батенька, для смены винта
док надо. — И Михаил Иванович сердито зашаркал по палубе, направляясь к штурманской рубке.
Уже водолаз отогревался в кубрике и пил стопочку после ледяного купания, а мы все еще стояли на юте. Молчали. Думали: «Неужели назад? Неужели Ленский поход окончен? Неужели ветеран «Красин», не совершив порученного дела, пойдет назад бесславным путем инвалида?..»
Молчали и в каюте начальника. Не изменяя позы, склонился над столом Лавров. Глаза его смотрели в одну точку. Трубка погасла. Бледные стояли вокруг него Легздин и Сорокин.
Нащупав спички в кармане, Лавров закурил, вопросительным взглядом воткнулся в Сорокина, потом в Легзлина. Капитаны молчали. Поседевшие в море старые волки, они не знали, чем ответить начальнику на этот мучительный молчаливый вопрос. Итти на двух машинах — значит на половинной мощности (чтобы уравновесить отсутствие левого винта, нужно и правый пустить на неполное число оборотов), итти на двух машинах — значит рисковать ВИНОВНОЙ всего каравана, рисковать зимовкой «Красина*. Да и выведет ли ослабевший ледокол свою флотилию теперь хотя бы к мысу Челюскину?
Лавров потер ладонью высокий лоб, затянулся трубкой.
— Яков Петрович,— голос его звучал глухо,— распорядитесь приготовить машины. Мы пойдем к Челюскину курсом, указанным авиоразведкой. Поход на Лену продолжается.
...И снова шуршит по бортам битый лед. и снова идет ледокол к норд-осту, выводя за собой корабли. Хриплым, простуженным дыханием вырывается из-под палубы пыхтение машин, теперь только двух машин. Но курс не изменен: норд-ост — мыс Челюскин. И человек в собачьей дохе, с трубкой в зубах, стоит рядом с капитаном на мостике.
...В нестерпимом солнечном блеске лежало вокруг свободное море. Ни малейшей зыби, ни ветерка. Зеленоватая вода выглядела как зеркало. Пустынный таймырский берег был с правого борта.
Выход из льдов ощущался как большой праздник. Казалось, здесь, на 77-й широте, внезапно наступила весна. Кочегары и машинисты прямо с вахты, полуголые, лезли на ют, подставляя солнцу спины, довольно щурясь. Праздник освобождения из льдов был не только на «Красине». Мы видели возбужденные лица людей, группами собиравшихся на палубах ближайших к нам судов, — на «Сталине» и «Правде». Здесь, на чистой воде, корабли выходили уже из кильватерного строя.
Только два человека не участвовали в этом празднике — начальник экспедиции и капитан. Оба они спали, в первый раз после ухода с Диксона по-настоящему спали у себя в каютах.
Перед обедом я постучал в каюту Лаврова. Ответное «войдите» было заглушено шумом льющейся воды. Я остановился на пороге смущенный. Таким я никогда еще не видел начальника экспедиции. Всегда строгий и замкнутый, Борис Васильевич весело плескался около умывальника. Вода стекала по раскрасневшемуся лицу, по широкой волосатой груди. В глазах его, обращенных к иллюминатору, была большая человеческая радость.
— Сегодня мы будем у мыса Челюскина,— голос Лаврова, всегда ровный и чуть глуховатый, звучал раскатистыми басовыми нотами.— Ну, как вам нравится Арктика? — и он взялся за мохнатое полотенце.
А вечером, когда над проливом Вилькицкого стоял серый туман, корабли отдали якоря. Впервые в историг земли этот берег, самый северный берег Евразии, видел столько кораблей. И каких кораблей! На рейде стояла победоносная флотилия Арктики. Долгие гудки будили берега, скрытые туманом. Корабли праздновали пройденный путь. Они трубили о небывалом походе, о море, считавшемся непобедимым и побежденном ими.
С оста дул влажный ветер. Путь в море Лаптевых был открыт первому Ленскому каравану.
«Челюскин» и «Седов» сообщали: пролив Шокальского, путь к норд-осту от острова Уединения, непроходим. Они спускались к зюйду, чтобы следовать на пролив Вилькицкого. Таймырский вариант, утвержденный Лавровым на совещании капитанов, был абсолютно правилен. Это был единственно возможный путь.
