VIII. БУДНИ ЛЕДОКОЛА
Поднялся норд-ост. На палубу уже не выйдешь без полушубка. Солнце светит ярко, по-зимнему. Льдины попадаются пока единицами, никто еще не принимает их всерьез.Но цветом они уже другие; под опушкой снега просвечивает лед, нестерпимо синий, твердый, как камень.
Миновали Пясинский залив, на траверсе открылся остров Скотт-Гансен. Он кажется приподнятой плоскостью, серый, в потеках стаявшего снега.
Серьезного льда нет. Мы забираем все выше и выше на северо-восток. «Сталин» идет в кильватер «Красину» совсем близко. На носу его можно прочесть надпись. У него пробоина еще с первых льдов в Карском море, — его нужно держать ближе к ледоколу на случай оказания помощи. За «Сталиным» в кильватерном строю растянулась вся флотилия. «Сибиряков» — последний, далеко на горизонте. Его можно узнать только по дыму из трубы.
Плавание протекает нормально. Немного скучновато. Море свободно. Автоматический лот Джемса отсчитывает на корме большие глубины. И корабль живет размеренной, деловой жизнью будней. Здесь маленькая республика. Пространства, ограниченные бортами: машинное отделение, кубрик, каюты, штурманская рубка — единый производственный организм.
На юте людно во все часы. Свободные от вахты члены команды собираются в кружок, перебирают в памяти прошлые рейсы, вспоминают знакомых с других кораблей.
— Собрались пишоны, тары-пары расфодят, а палупный груз опять не принайтофлен,— появляется боцман Филипп Петрович.
Бочки с рыбой, взятые на Диксоне, действительно «не принайтофлены». Начнется зыбь — будут кататься по палубе. Филипп Петрович — хозяин строгий, обстоятельный хозяин. Нет такого часа, когда его не встретишь на палубе. В брезентовом просмоленном макинтоше, заношенном до дыр, с испачканными руками, ходит он взад и вперед, наблюдая за порядком: чтобы крепко держались шлюпки, чтобы не мешался под ногами палубный груз, чтобы надраены были как следует медные поручни капитанского мостика.
— Это фам, шерти, не тральщик паршивый, не трамп какой-нибудь, а красноснаменный ледокол. Чистота, порядок— первый условий.
Редкое судно может похвастаться таким порядком, как «Красин». На каждой стоянке Филипп Петрович задает работу всей палубной команде: драить палубу, красить трубы. И команда любит боцмана. Не бывает такого случая, чтобы по первому зову его не выхолили на авральную работу вес матросы.
И Филипп Петрович доволен своей командой, своей палубой, своим ледоколом. Одно только не по сердцу ему— коровы, взятые на борт еще в Мурманске для обеспечения экспедиции свежим мясом. Целый день растекается во все стороны палубы навозная жижа, развевает ветер объедки соломы. Житья не стало боцману от коров.
— Я и то ратуюсь,— смеется Филипп Петрович,— что упифают — они фраги мои. Как корофка на тот свет — мне на душе легче.
Привычной деловой жизнью живет кочегарка. Пока нет еще льдов, ледокол идет на шесть узлов (чтобы не отставал караван), работать можно с прохладцей. Пошуруешь маленько, закроешь топку. Покуришь. На палубу выйдешь кости поразмять. Но Гусарову—кочегару первого класса— всегда дела хватает. Пятнадцать лет стоит у топки Гусаров— парторг второй кочегарской вахты. Знает работу, как самого себя. Здесь, в огненном чреве корабля, рождается его двигательная сила. Черные глыбы угля в бункере — конденсированная энергия ледокола. Как уголь ведет себя, как обращается с ним кочегар — от этого зависит и горение в топке, и давление пара, и количество оборотов. От этого зависит пройденный путь, пространства льда, побежденные кораблем.
— Подкинул лопатку-другую — возьми ломик, подшуруй, чтобы ровно уголь лежал у тебя во всей топке, —поучает Гусаров своего подручного, безусого кочегара второго класса. — Так, теперь топку закрыл. В поддувало за глянул, давление проверил, глядишь — подкалывать надо.
Он щелкает ручкой дверцы, закрывает дутье, отворяет дверь топки. Сотней градусов пышет в лицо раскаленный уголь, огненной корой покрывает он колосники. Гусаров берет ломик, загоняет его под кору, глубоко, так, что рука его на уровне отверстия топки. Нажимает на свободный конец ломика. Огненный настил отрывается от решетки. Гусаров подкалывает. К концу вахты он выгребает шлак, следит за тем, чтобы подручный во-время залил его из насоса, чтобы в порядке была топка к следующей смене.
— Ты гляди, парень, шпицбергенский уголек-то похуже будет, в нем шлаку больше. Тут, значит, и подкалывать и шуровать чаще надо. А то залепит колосники — табак тогда твое дело.
Он поучает деловито, неспеша, так, как он делает все. После вахты, отпарившись в бане, старательно промыв лысину, он выходит на палубу в теплом ватнике, в огромной ушастой шапке. Неторопливо прохаживается по юту, останавливает молодежь из машинной команды.
— Как у тебя, милок, дела-то? Подготовился к политзанятиям? А чтой-то тебя на техминимуме не видать? Лодыря празднуешь? Никуда не годится это, парень! А еще комсомолец!
Вахта Гусарова и парторга Зыбнна — вторая, с четырех до восьми утром и вечером — идет первой в соревновании. Образцовый порядок в котлах. Инструмент, оборудование на месте. Каждый кочегар знает свое хозяйство. Наивысшее количество оборотов машины, наивысшее число оборотов — с четырех до восьми утром и вечером — в вахте Гусарова. Поэтому и старается он, чтобы во всем поспевали его ребята: в технической учебе и в политзанятиях.
В столовой команды после обеда полно народу. Красный уголок отобрали под жилище гидрологам.— тесно на ледоколе, нет специального помещения для экспедиционного состава. Поэтому в столовой и собираются.
— Эти болезни ленинградского комсомола товарищ Косарев правильно отметил. Неконкретно руководили. Кадры, нужные нам, не научились воспитывать. — Харченко, комсомольский секретарь, проводит занятие кружка политучебы. — Все эти недостатки и у нас есть. Вот, к примеру, ты, Касьян, как ты руководишь культсектором?
— Про это у нас расписано, держись, Касьян,—доносится голос с соседнего стола. Там делают стенгазету к двенадцатому МЮД.
В кают-компании идет своя, будничная жизнь. За боковым столиком потеют над картами и метеосводками синоптики — красинское «бюро погоды>. Неподалеку играют в шахматы свободные от вахты штурманы.
Пустынное море. Голые берега Таймыра, голые камни островов. Дым из труб относит ветром назад, к юго-западу, к Диксону, к дому.
— И в Иокогаме я был, и в Гонолулу я был, и в африканских портах побывал, негров в натуральном виде осматривал,— хвастливо начинает щуплый татуированный матрос, но потом сокрушенно вздыхает: — А вот в такую глушь н не забирался. Эх, дьяволы, куда залезли!
Ледокол идет к норд-осту.
Потом, когда наступают льды и в тумане караван простаивает первую ночь,-люди начинают привыкать постепенно к новой обстановке, к пустынному морю, где нет встречных кораблей.
Ровные поля местами перерезаны торосами. Это последствия сжатия, проходившего здесь недавно. Торосы — ропаки— возвышаются над полями на метр, на два, иногда больше. С палубы они кажутся снежными укреплениями, кем-то заботливо возведенными здесь. Кажется, что за торосами скрыта какая-то особенная, неведомая нам, людям кораблей! жизнь ледяной пустыни.
Караван стоит во льду, потеряв былую строгость кильватерного строя. С правого борта ледокола — «Сталин» и «Сибиряков», дальше — «Володарский» и «Русанов». Совсем близко к нам, с левого борта,— «Правда». По штормтрапам на лед спускаются люди. Они расхаживают вокруг кораблей, опираясь на шесты, перепрыгивают через небольшие разводья. Беляев и Масленников, наши экспедиционные кинооператоры, тащат на лед аппараты, чтобы оттуда снять стоянку каравана. Художник Рыбников, прилетевший на самолете на Диксон вместе с Лавровым и теперь идущий в поход на «Володарском», примостил около тороса свой мольберт, разложил краски.
После обеда, когда оживление на льду несколько стихает, из-за ропака показывается медведь. Глядя в иллюминатор из кают-компании, я различаю на белом поле льда желтоватое пятно. С шумом, опрокидывая стул, кидается наверх наш судовой врач Чечулин — неистовый охотник. На ходу он заряжает винчестер. Шум и топот по трапу, ведущему наверх. Сутолока на палубе. Человек пять с ружьями выстроились у релинга по левому борту.
— Не стреляйте, не стреляйте, товарищи! — умоляет Беляев. — Дайте ему подойти поближе, я засниму его.
Беляев с грохотом поднимает свой аппарат на мостик, направляя на медведя объектив. А медведь идет по льду на четвереньках, неспеша, с любопытством смотря на ледокол. Наверное, он видит людей впервые. У левого борта — полынья, несколько метров чистой воды отделяют корабль от ледяного поля. В воде — пустой ящик, кем-то выброшенный вчера. Медведь доходит до кромки, тяжело плюхается в воду, плывет. Лапой он подталкивает ящик, царапается о гвоздь, недовольно ворчит, возвращается к кромке. Отряхиваясь и помахивая раненой лапой, он стоит на льду спиной к нам.
— Эх, чорт, повернись еще к нам! Ну, повернись, Миша,— чуть не плача лепечет Беляев.
— Довольно баловаться, поснимали! — кричит ему доктор и оборачивается к своему взводу: — Пли!
Раненый в плечо зверь стремительно бросается за ропак. Частые выстрелы преследуют его. Вот он виден опять, — желтоватая шкура его испещрена кровавыми полосами. Метрах в двухстах от кромки он садится на задние лапы, — пуля доктора перебила ему хребет. В дело вмешивается капитан, до этого безучастно наблюдавший охоту. Он быстро поднимается на мостик — телеграф передает приказ в машину. Ледокол вплотную подходит к кромке. С бока свешивают шторм-трап. Охотники, а за ними все бывшие на палубе спускаются на лед, бегут к медведю. Он сидит, облизывая кровь, смотрит добрыми, непонимающими глазами на нас, на невиданные ему существа. Невольностановится жалко зверя. Охота пяти вооруженных людей на беззащитного медведя напоминает расстрел.
Мы стоим, окружив медведя со всех сторон. Наконец Масленников, приблизившись на пять шагов, щелкает «лейкой» перед самой пастью зверя. Эта дерзость выводит медведя из себя. Он делает попытку подняться, зарычать. Выстрел в затылок окончательно укладывает его. Он протяжно вздыхает и вытягивает голову.
Остановка во льду кончена. Ледокол набирает ход. А вечером на палубе уже висит белая медвежья шкура, и повар хлопочет около туши, забирая лучшие места для бифштексов к ужину.
