9
Старик Савелий сидел у гранитного валуна, вытянув ноющие, натруженные ноги под солнечный обогрев, и смотрел на тундру.
[108]
Шапку снял, подставив блеклые залысины под ласку теплого пряного ветерка. Еще одну весну встретить сподобился, еще одно годовое кольцо набухло на срезе прожитых лет...
...Гультяи — странное село, и история его своеобразна. В царствование Екатерины Второй, по ее именному повелению, из округа войска Донского переселили сюда, на Псковщину, казачьи курени, приказав укрепить границу с западными соседями. И среди крепостных сел была заложена по-казачьи вольная станица. Казаки податей не платили, на барщине горб не гнули, жили своим кругом, обязанные по военной нужде выставлять бойцов «конно и оружно». Жили казаки справно, правда, к земле, к хлебному делу привержены не были, а водили они знаменитых на всю губернию коней — лошадниками были завзятыми, лошадьми выхвалялись, на всех ярмарках и торжищах устраивали скачки с закладами, любили погулять, пображничать. Отсюда и Гультяи.
С округой гультяевцы не знались и не роднились, и местное крестьянство, дивясь на пунцово-красные их кафтаны, подбитые жгутами из витой пеньки, прозвало гультяевцев «пунцепанцирными боярами» — кличка прижилась, укоренилась во времени.
Вот в эти самые Гультяи и прибыл на житье Савелий Поваров осенью семнадцатого года. Долог и не прост был его путь...
Из японского плена двинулся он на запад, в Псков, с надеждой найти Екатерину Ивановну, в супружестве Корецкую. Тянуло его к ней, с детства уважаемой, а нынче просто единственному близкому человеку. Савелий видел в долгой дороге: времена наступали тревожные, неспокойство царило на Руси. И понимал причины возрастающей смуты — в плену и в дороге о многом переговорено было в солдатском кругу, и грамотным был, читал то, что тайно ходило по рукам.
В Чите военный комендант вдруг воспротивился его желанию ехать в Псков, распорядился выписать Поварову проездные документы до места призыва — в Тобольск. Конечно, можно было сунуть писарю красненькую, он бы спроворил документ хоть куда, но Савелий окоротить себя не смог, взъярился, за что и был препровожден на гарнизонную гауптвахту. Друзья-попутчики проследовали дальше, а ему после пятнадцати суток ареста пришлось ехать в Тобольск.
От Читы до Тобольска путь неблизкий, конный, на перекладных, с попутьями.
В «столице Сибирского наместничества» Поваров не нашел никого, кто бы обрадовался ему, доброе слово сказал. Сонный, ко всему безразличный инвалид-поручик выписал кавалеру Георгиевского креста Поварову проездную до Пскова и вскользь заметил, что, дескать, тут одно ваше благородие тоже держит путь и те края, дал адресок.
[109]
«Вашим благородием» оказался военный врач-волонтер Цернер, отлежавший в местном госпитале по ранению и проработавший в нем же, по просьбе начальника, около двух лет. Познакомились. Цернер, коренастый, круглолицый, с черным курчавым венчиком вокруг обширной лысины, был человеком веселым, но не краснобаем или болтливым — глаза у него были веселые. И Цернеру приглянулся немногословный, могучий и бывалый Савелий — такому спутнику в дальней дороге цены нет. Поехали вместе.
Цернер расспрашивал о японских житейских обычаях, об устройстве общественного уклада в провинции, о законах писаных и неписаных — все его интересовало.
Цернер был первым человеком из знакомых Савелия, который видел Владимира Ульянова, был с ним в соседях по аудиториям Казанского университета и знал о его казненном брате Александре то, чего не могли знать обыватели. Цернер встречался с Владимиром Ильичей и за границей. Он растолковал Савелию программу Российской социал-демократической рабочей партии.
О многом успели поговорить спутники. Дорога была дальней и не простой.
Сложности начались в Москве...
Приятели остановились в простонародной гостинице у Савеловского вокзала. Переночевали, утром разошлись по своим делам, условившись встретиться у Рижского вокзала: Цернер уговорил Поварова ехать поездом до Великих Лук, а оттуда на перекладных, так ему почему-то было сподручнее. Савелий не спорил, этой дорогой и ему было проще добираться до Пустошки, в имение Свешниковых, где, как он знал, живет Екатерина Ивановна.
В условленное время Савелий подошел к вокзалу. День клонился к вечеру, закат вызолотил вычурное здание, огнем полыхал в больших, цельного стекла окнах. Обычно бело-голубой, в этот час вокзал стал тревожно-багровым, огнистым. К резному каменному подъезду подкатывались парные извозчичьи кабриолеты с поднятым кожаным верхом — при закатном жарком солнце весело искрились струи теплого слепого дождя, быстро прибившего дневную пыль на булыжной мостовой привокзальной площади.
Вот и дождь прошел, солнце снизилось за церквушку на другой стороне Крестовского моста. Решив, что врачу что-то помешало подойти на свидание ко времени, Савелий отправился обратно в гостиницу. Где ж еще искать Цернера, небось, там и ждет.
...В номере были жандармы. Офицер сидел у стола, трое стояли у стен, один из них прикрыл за Савелием дверь.
— Вот и прекрасно,— сказал офицер, поднимаясь.— Вот и ладушки! А то заждались...
В жандармской части на Первой Мещанской Савелия допро-
[110]
сили. Вел допрос жандармский майор, желчный, как бы невыспавшийся. Его мучила отрыжка. Майор спрашивал о Цернере: давно ли знаком Савелий с «его благородием» (так в своих ответах Савелий называл врача) и как ехали, о чем говорили. Поваров на все вопросы отвечал кратко, четко.
— Хватит врать! Заучил? Вызову Плоскина, он живо выбьет из тебя заучку! Врет, понимаешь, и не кривится!
Поваров молчал, бледнея, расстегивая шинель крючок за крючком, и сказал негромко, глядя в глаза насторожившемуся майору:
— Мне кривиться не положено. И бить меня не положено, господин майор. Я есть георгиевский кавалер, пожалован крестом за дело у Гаоляна! — и распахнул шинель.
Майор уселся, не спуская глаз с бледного лица солдата. Отрыгнул звучно, сморщился от подступившей жгучей кислоты, звонком вызвал фельдфебеля. Это и был, наверное, Плоский — морда плоская и кулаки пудовые.
— Пусть уведут. Содержать строго!..
В Пустошку Поваров добрался осенью. Шли дожди, в мочилах кисли льны. В имении Свешниковых старый барский дом с мезонином стоял заколоченный, обветшалый, давно нежилой. Во флигельке жила старая прислужница, бабка Анна. Она служила и при Василии Одноногом, помнила батяню Савелия, и его признала — похож был на отца. Рассказала, что Корецкого «крепко припугнули местные мужики еще в пятом годе», не сожгли имение только из-за Екатерины Ивановны — она здесь школу вела от земства. Корецкий куда-то уехал, а этой весной объявился, забрал Екатерину Ивановну с дочкой и увез, говорят, в Польшу. Бабка Анна и подсказала идти в Гультяи: там лошадный человек, коновал-лекарь и знаток всегда нужен. Всего-то три денька и побыл Савелий при бабке Анне, обиходил флигелек, дров наготовил старухе и подался в Гультяи.
То ли оттого, что кузнец Терентий Дроздецкий был одноногим — ковылял на березовой чурке-бутылке — и возрастом годился Савелию в отцы, то ли умел он как-то по-особому молчать, быть насупленным и добрым, но потянулся к нему пришлый, умелый, и работящий Савелий, открылся за работой и на перекурах.
— Одно в думах держал я, Терентий Иванович,— найти Екатерину, быть при ней, как мой отец был при ее отце. С тем и переезды совершил через всю Россию, все вытерпел. Ан нету ее, и где искать — не знаю. И чем жить теперь — тоже не знаю.
— Людей не сторонись — в миру живешь. Что мир будет делать, люди, стало быть, то и ты! — Голос у старика Дроздецкого был неожиданно высоким, бабьим, и был он глуховат, как многие кузнецы, потому говорил громко, срываясь на фальцет.— Как шутят — миром хорошо и батьку бить. Так?
[111]
— He до шуток ведь, Терентий Иванович, кипит Россия!
— И ты кипи, но не в одиночку, а с миром.
Началась гражданская война. Отряд «пунцепанцирных бояр» — гультяевцев ушел «конно
Савелий Поваров попал в белогвардейское формирование — наступал, отступал. Под Воронежем его полк попал под лавину Первой Конной. Досталось и Савелию, совсем было зарубил его конармеец, да спас подарок Терентия Дроздецкого — кованая подложка под левым погоном. Не устояла стальная пластинка-ложбиночка, рассадил ее сабельный удар, но спасла — остался он с рукой. Разрубленную ключицу и верх лопаточной кости залечивали ему в лазарете у красных. Там и встретился снова с военврачом Давидом Цернером, большевиком.
