5
Послушать Дитмара собрался весь состав райисполкома, пришли и райкомовские. Без Пугачева и Тыкая — шестеро. Беседой руководил Рынтыргин, молодой, сухощавый чукча и единственный из всех в меховщине. При первой встрече он продемонстрировал знание русского языка — понять его можно было, разве что путал парень глаголы и частенько произносил русские слова с неведомым акцентом, как будто разжевывал при разговоре горячую картошку.
Дитмар отвык от табачного дыма — в двух комнатенках рика накурено было так, что хоть топор вешай. Выслушав сообщение геолога, долго судили и рядили, как ему помочь. Из высказанных и отринутых предложений Дитмар понял, что больших стад вблизи Певека и устья Чауна нет, к ним надо добираться в бассейн Малого и Большого Анюев — как раз там будет стараться помочь оленьими упряжками Обручеву председатель рика Тыкай. Богатые оленеводы есть и в верховьях Амгуэмы, то есть в противоположной стороне территории исследований Дитмара. В том и дру-
[69]
гом случае нет никакой гарантии наема транспортных оленей и рабочих... Товарищи охрипли, выпили не один полуведерный чайник. Дитмар молчал, слушал, думал. Разговор вернулся к исходной теме: здесь оленей и лишних людей нет.
— Товарищи, мне все понятно, кроме одного,— Дитмар говорил тихо, и все смолкли.— На Анюи двигаться нет смысла. Во-первых, там уже ищут оленей для Сергея Владимировича, во-вторых, здесь и южнее — территория его исследований. Значит, возможным остается вариант поисков на востоке, у Амгуэмы. Поход туда я смогу использовать для выполнения своей задачи. Но...— Дитмар грустно улыбнулся, поочередно вглядываясь в лица,— без переводчика, способного объяснить товарищам чукчам суть государственной задачи, знающего обычаи и законы тундры и облеченного властью советского служащего, сложный и долгий переход ничего не даст!
Вот тут-то и вспомнили о необходимой рику работе по переписи населения в тундрах, о том, что работу эту намечалось поручить молодому работнику рика товарищу Рымыртегину, и с облегчением вынесли решение: «...Поручить тов. Дитмару В. Г. провести работы по переписи тундрового населения и учету оленьего поголовья в помощь тов. Рымыртегину, помощнику инструктора Чаунского рика.
Поручить тов. Рымыртегину обеспечить на месте Северную Чукотскую экспедицию транспортом и рабочими».
Вызвали Рымыртегина, отсыпавшегося после командировки. Он утирал обильно выступивший на лице пот большим клетчатым платком, кивал крупной головой.
Договорились выехать ранним утром завтрашнего дня, девятнадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать четвертого года.
Рымыртегин в сопровождении начальника районной милиции Селезнева вышел в этот же день в Апапельхин за собачьей упряжкой.
К концу совещания пришел Алексей Перетолчин. Сняв кудлатую собачью шапку, он кивком головы поздоровался со всеми и присел у двери на корточках. Решение было принято уже при нем. Алексей поглядывал на Дитмара, улыбчивого, довольного...
Разошлись в полдень. Алексей вышел первым и ждал Дитмара у крыльца. Молча пожал ему руку, пошел рядом.
— Зайду к Акимову, просил печной боров посмотреть... Владимир Георгиевич, уж, пожалуйста, не обижайся на нашего-то. Он ведь, сердечный, испереживался за вас. Но чем помочь-то? Наши все при деле — нет лишнего человека. Окромя меня, Владимир Георгиевич. Но ему и в голову не придет меня на сторону отдать. А я не могу его оставить. Ведь я с ним с малолетства, как Пятница при Робинзоне. Пойми, Владимир Георгиевич, и не сер-
[70]
чай. Никому не клялся — ни самому, ни папаше, Владимиру Афанасьевичу, дескать, сберегу Сергея Владимировича. И себе не клялся — все само сложилось: где он — там и я...
Дитмар не сдержался, порывисто обнял Алексея...
Наутро выпала морозная безветренная погода. Выезжали в темени. Провожали Акимов и Перетолчин. Алексей подал Дитмару топорик в напоясном чехле.
— На него надейся, остер — бриться можно!.. Акимов пришнуровал к нарте мешок с хлебом:
— Горячим заморозил, у огонька оттаешь, с чайком покушаешь. Он надолго дух сохранит, мороженый...
Рымыртегина никто не провожал. Дитмар и не знал — один он живет здесь или с семьей.
Свою одежду геолог увязал в тючок. В дорогу надел меховщину, подарок семьи Балле. Нарта была перегружена, и Дитмар сразу наладился на пеший ход.
— Хой-хой-хой! — сорвались собаки дружно...
...На первую чаевку пришлось встать гораздо раньше, чем рассчитывал геолог. Снег был рыхлым, десятка ездовых собак, видно, набиралась «с бору по сосенке», не привычные к работе и друг к другу, собаки сбивались с тяги. Не раз за короткий перегон вспыхивали свары, грызня. Нарта была нелегкой: Перетолчин по распоряжению Обручева щедро поделился с Дитмаром припасами, даже навязал два пакета свечей восковых. Дитмар согласился и на свечи — он верил опыту Перетолчина...
Собаки выбились из сил часа через полтора, хотя прошли всего километров двенадцать. Как только встали, Рымыртегин деловито вытоптал место для очага, расставил треножник, набил чайник снегом, отобрал полешки из привьюченного запаса и распалил костерок. Пока он разгорался, Дитмар дошел до кустов, нарезал объемистую вязаночку хвороста и, присев к костерку, стал по-чукотски «кормить» его промороженными веточками. Он молчал, давая спутнику своими действиями понять неоправданное расточительство дров. Но тот сделал вид, что не понимает недовольства геолога.
Норд бегал неподалеку. Он уже не хромал, бежал скользящим размеренным шагом — так бегают скаковые лошади-иноходцы. Акимов-пекарь как-то сказал, наблюдая за Нордом: «Волчий сын твой пес!» — похоже, прав был товарищ.
Нераспряженные собаки лежали, уткнувшись носами в пушистые хвосты. Дитмар переходил от одной к другой, осматривая ременную упряжь. Молодец Перетолчин, сунул в багаж свиток сыромятных ремней. Дитмар быстро спроворил нагрудную тягу, подозвал Норда, примерил.
— Кончилась для тебя, волчина - Норд, вольная жизнь! Надо
[71]
поработать! — бормотал он, прилаживая сбруйку. Дитмар ставил свою собаку в голову потяга, вожаком.
Рымыртегин «добил» чайник, утерся своим платком-скатеркой. Дитмар поднял собак. Крупный черный кобель из первой пары рыкнул было на Норда, впряженного передним. И тут добрый, ласковый пес ощерился всею клыкастой пастью, рявкнул, вскинувшись,— Черный едва увернул морду от капканьего клаца звериных челюстей!
На ночлег стали у крутого склона сопки. Опрокинули нарту набок и подле нее умостились. Собаки зарылись в снег, только Норд ткнулся в ноги хозяину. Дитмар долго не мог уснуть.
...Шли дни. Упряжка сработалась. Норд оказался отличным вожаком, сам он работал на пределе сил и установил в упряжке свой непререкаемый авторитет. Прекратились свары и драки. Норд наказывал виновных без крови — сбивал с ног ударом могучей груди и нависал над провинившейся собакой, ощерив клыкастую пасть.
Переходы увеличились, чаевки сократились. Дитмар выбрал чукотский тундровый ритм передвижений: три часа перехода — чаевка.
Запасы собачьего корма — подвяленной рыбы-гольца — быстро истощались. На местности, где бывали видны из-под снега заросли кустарника, Дитмар отрывался в сторону от маршрута и, выбирая дорогу между наносов рыхлого снега, подбирался к кустам на ружейный выстрел и бил куропаток. Они паслись в зарослях большими стаями, подпускали близко, и геолог приловчился бить их первым выстрелом по сидящим, вторым — на взлете. Стая снималась суматошно, отлетали куропатки недалеко, и Дитмар мог подобраться к ним еще на один парный залп. Перед возвращением на санный след, собрав битую птицу, он еще и нарезал сноп ветвей — в запас на топливо. Певекский запасец сухих, коротко пиленных поленьев сохранял для растопки, мелко щепал, раз от разу сокращая долю. Навык, полученный в стойбище Валле, совершенствовался. Рымыртегин по-прежнему не умел вести костер, чайник кипятил совсем полный и игнорировал молчаливые уроки экономии, преподносимые Дитмаром на каждой чаевке. Дитмар пил мало, ел только на ночлежной стоянке, в одно время с собаками, и не спеша, старательно прожевывал каждый кусок. Рымыртегин ел помногу, как бы про запас, и отваливался от котла с громкой сытой отрыжкой — аж собаки вздрагивали. Уроки геолога были ему ни к чему, он ведь все сидел на нартах, бегущий рядом спутник был ему не в упрек...
Были встречи с оленными чукчами — дважды выходили на след стада, догоняли пастухов на стоянках. То были семьи при небольших стадах из товарищества по совместному выпасу. Подъ-
[72]
ехав к ярангам, Рымыртегин менялся, его сонная ленивая посадка становилась подобранной, важной, плечи разворачивались, мягкий скошенный подбородок выпячивался. То, что он ехал на нарте, а Дитмар бежал рядом, подчеркивало его главенство. В чоттагине он занимал хозяйское место у костра — спиной к пологу, лицом к входу — и милостиво приглашал мужчин семьи сесть рядом. Дитмар, устраивавший собак, проверяющий увязку груза, входил в ярангу последним — ему и доставалось место младшего — спиной к входу.
Только после вечерней еды и чая Рымыртегин начинал разговор об оленях и проводнике для геолога. Да и не разговор это был, а долгий и важный монолог порученца из рика. Прислушиваясь к интонациям, приглядываясь к небогатой мимике Рымыргегина, геолог догадывался, что тот не столько радеет об олешках для его маршрута, сколько самоутверждается перед пастухами, «рисует» свою значительность. Как правило, чукчи отмалчивались. Укладываясь в пологе на ночлег, Рымыртегин сообщал Дитмару результат переговоров — естественно, отрицательный. «Бедные люди,— говорил чукча, жмуря сонные глаза,-— деньги им нужны, но олени нужны больше!»
Чем глубже в тундру уходили они, чем дальше от районного центра отдалялись, тем короче становились монологи Рымыртегина об оленях, тем суше и сдержанней принимали их пастухи.
С того дня, как путники пересекли границу территории Обручева и вышли в район исследований Дитмара, он, геолог, использовал каждую возможность в пути для наблюдений. Вглядываясь в местность, не пропускал ни одного обнажения на склонах гор, на террасах и в руслах рек. Нередко прокапывал в толще снега шурфы, чтобы добраться к образцам под обрывистыми сбросами, выкалывал лунки во льду у берега излучины, добывая природную гальку. Карабкался по снежным наметам к вертикалям, залепленным обледенелым снегом, расчищал квадраты, откалывал образцы, подставляя под откол шапку, чтобы не обронить в рыхлый снег.
Теперь их нартовый след змеился зигзагами. Рымыртегину эти задержки были непонятны, он брюзжал.
Дитмар еще и еще раз пытался объяснить спутнику необходимость решения транспортной задачи — чем дальше они уходят от местности, прилегающей к факториям, культбазам и магазинам, тем ниже падает ценность денег. Тундровые чукчи не знают их покупной способности, они знают меновую торговлю. Только здесь еще можно надеяться на покупку оленей и наем рабочих с денежной компенсацией. Рымыртегин монотонно покачивался, поглаживая колени короткопалыми ладошками, прикрывал и без того едва видные в сытых щеках глаза и всем своим видом показывал,
[73]
что слова геолога ему ни к чему. Дитмар замолкал. Вот тогда Рымыртегин, покачиваясь и не открывая глаз, начинал монотонно бубнить о ненужных задержках в пути, об оленях у богатых чау-чу: вот там он проявит власть и добьется нужного, а Дитмар должен выполнять решение райисполкома и работать на переписи. Он открывал глаза только на звук кипящего чайника.
Первого февраля они вышли на склон перевала западного отрога Чукотского хребта. В сером сумраке полярного дня перед ними раскинулась широкая заснеженная долина реки. На западе синела вершина горы Янра-Керпунг, на юго-западе — Кераунг. Километрах в трех к юго-востоку виднелись блеклые дымы чукотского стойбища.
— Там Тымкытым, богатый чаучу! Олени будут!..
Вторую неделю пути они закончили в стойбище...
Яранга чавчыва Тымкытыма отличалась от всех виденных ими ранее. Это была очень большая яранга, сооруженная из новых оленьих шкур, с айколем-подстилкой и нотайкочем — полом из свежевыделанных моржовых шкур. Чоттагин был просторен и высок, полог мог вместить в два раза больше людей, чем, например, в яранге Балле. У очага собиралось к еде человек десять-двенадцать и не теснились. Но весь остальной уклад жизни богатого оленевода, по наблюдениям Дитмара, не отличался от всякого другого стойбища.
Геолог имел время и повод для изучения быта кочевой чукотской семьи. Переговоры и перепись затягивались, правда, изменился тон разговоров сотрудника рика и содержание его поступков: здесь он не подчеркивал свое главенство — ни по отношению к Тымкытыму, ни к геологу, старался держаться с ними на равных. Вынужденный часто быть переводчиком в беседах Дитмара с главой стойбища, он вел себя как личность «третьей стороны», но не судьей в споре, а скорее советчиком от имени «могущественной» власти Чаунского исполкома. Дитмар принял эту его игру. Он приглядывался к чавчыву, в его высказываниях старался понять подлинную суть «говорений». Старик был очень крупным, богатырем по сравнению с чукчами стойбища, да и всеми другими, встречаемыми Дитмаром до сих пор. Старик был не только рослым, но и не по-чукотски прямоногим, с мощным торсом. Держался он прямо — плечи развернуты, спина ровная, подбородок был чуть опущен, отчего взгляд его небольших и острых глаз казался властным. Во всем его облике была величавость, он виделся Дитмару похожим не на богача-скотовода, а на воина-теймурида.
На настенных крюках-энаймэчгынах — среди свитых чаатов-арканов, мешков-тэючгынов,меховщины всякой — висело тяжелое копье с потемневшим, но не заржавевшим острием-трилистником, .выкованным добрым мастером. Копье не было похоже на мета-
[74]
тельное — уж очень большое оно было, на длинном — около двух метров — древке, отполированном временем службы в сильных руках. Обратив внимание на это копье, Дитмар невольно примерил его взглядом к хозяину — явно ему принадлежало это оружие. Висел на крюке и новенький винчестер — вещь в тундре нужная, дорогая. Но Тымкытыму, по мнению геолога, больше подходило то копье. Очень хотелось увидеть его в руках, в деле. Не удержался, попросил хозяина показать работу с копьем. Рымыртегин не сразу понял, чего хочет Дитмар, пришлось встать и самому снять с крюка оружие. По виду громоздкое, копье оказалось неожиданно легким и очень ухватистым. Хозяин понял все без перевода. Остро глянув на геолога, он вполголоса отдал команду, и один из пастухов тут же выскочил из яранги. Вскоре поднялся хозяин, пригласив за "собой Дитмара. Они отошли от яранги до границы вытоптанного круга, метров на двадцать пять. Дитмар пропустил Тымкытыма вперед и теперь наблюдал за ним, ощупывая взглядом его ладную величественную фигуру. Держась за древко почти у стального наконечника, старик опирался на него, вдавливая древко в утоптанный снег. Из-за дальней яранги послышались выкрики. Старик стоял спокойно, неподвижно, даже голову не повернул в ту сторону, откуда трое молодых парней гнали к вытоптанному кругу крупного рогача-быка, испуганно-яростного, почти ылвылю-дикаря. Пока два пастуха, размахивая чаатами, бежали по сторонам, а третий гнал оленя, тот сдерживал бег, приседал. Но вот боковые гонщики отстали, и бык бросился в широкий размашистый бег, вскинув ветвистый куст рогов. Он бежал по прямой, пролегавшей метрах в тридцати-сорока от старика. Олень мчался в тундру, к недалеким холмам, где выпасалось стадо. На его рогах метался обрезок привязного ремня. Тымкытым не двигался, опираясь на копье. Дитмар невольно напрягся — вот-вот бык поравняется со стариком и умчится. Он стоял метрах в пяти за спиной неподвижного Тымкытыма, он видел вскинутую голову красавца-быка, его глаз, пушистый ворот подшейного белого волоса, гладкий бок, под которым бьется мощное сердце. Дитмар пропустил тот момент, когда старик вскинул копье над головой, перехватив древко за ременную оплетку. Полет копья показался ему медленным, не верилось, что эта штуковина, такая неуклюжая на фоне мчащегося красавца-рогача, настигнет его, а если и настигнет, то вонзится в гладкое и сытое тело, покрытое густой шерстью... Но вот олень будто споткнулся. Он ткнулся рогатой головой в снег, забился, пытаясь вскинуть крутой круп, и тут же затих, опрокинувшись на правый бок. Над ним торчало, упруго покачиваясь, древко копья. Стальной наконечник-трилистник вошел в тело оленя на две трети длины. Удар был мощным, и точным — лезвие прошло между ребрами и поразило сердце»
[75]
Дитмар, опустившись на колени, не сразу смог вытащить острие копья. Густой мех скрыл рану, кровь не выступала, только от лезвия на шкуре остался глянцевитый алый мазок.
Дитмар, не скрывая восхищения, подбежал к старику, по-прежнему стоящему неподвижно на том месте, откуда совершил бросок. Подбежав, геолог с разбега обнял чавчыва — они были одного роста. Старик был сдержан и полон достоинства, но ему приятна была похвала русского. Он чувствовал в нем сильного человека, а похвала сильного особенно ценна. Старик оглянулся, к нему тут же поспешил Рымыртегин.
— Может быть, наш гость тоже хочет показать свое умение метать копье? — спросил старик через переводчика.
Дитмар понял все, он не спешил с ответом. Их обступили мужчины стойбища. Тогда Дитмар вскинул руку:
— Там, где стоит Тымкытым, пусть все забудут о копье. Ты большой охотник, я не встречал в тундре равного тебе!
Рымыртегин старательно переводил, и Дитмар увидел, как старик невольно поднял подбородок, горделиво оглянулся. Чукчи радостно зашумели. Дитмар продолжал, повысив голос:
— Я очень доволен, увидев своими глазами силу и меткость этого броска. Если бы я услышал об этом от других людей — не поверил бы! Я знаю, что русские охотники тоже умеют далеко и метко метать копье — но сам не видел ничего подобного. Теперь я увидел... Я очень рад — человек Советской власти Рымыртегин привел меня к тебе, Тымкытым. Он знал, что ты можешь мне помочь. Я все сказал! — Произнося эти слова, Дитмар вспомнил деда Савелия, тот тоже имел обыкновение завершать высказанное ни чукотский лад. Тымкытым с улыбкой указал на ярангу:
— Поговорим у огня, русский. Женщины сейчас подадут нам вкусное мясо и сердце оленя, печень и язык.
Дитмар обратил внимание на то, что хозяин стойбища и многотысячного стада Тымкытым ест меньше, чем другие мужчины. И ел он не так, как другие. Он не спешил, не заглатывал непере-жеванные куски. Выбрав мясистую кость, он рассматривал ее внимательно и долго, как бы видел живого оленя, полного сил и горячей крови. Старик не брал мясо, нарезанное женщинами и сдобренное нерпичьим жиром, не ел он и особо ценимый тундровиками костный мозг. Пользуясь острым ножом, он состругивал с кости мясо на один укус и долго жевал его, прикрыв глаза.
— Почему ты не ешь жирное мясо, чавчыв? — не удержался геолог.
- Я достаточно долго живу,— ответил Тымкытым,— чтобы узнать, что пища может быть не только другом и помощником, но и недругом... О'равэтльан— человек— должен знать, что не он ест жирное, а жир съедает его...
[76]
Женщины варили чай как борщ: щедро засыпали заварку — раскрошенный плиточный чай — в котел (тот же, в котором только что варили мясо) и кипятили, как варево. Напиток был обжигающе горячим и горьковато-терпким, вяжущим. Чай пили долго, до обильного пота — все, кроме старика-хозяина. Он ограничил себя одной чашкой, пил чай, прополаскивая рот. Дитмар приглядывался и повторял действия хозяина. Ему этот человек все больше нравился своей непохожестью во всем — в поступках, в манере держаться, говорить. Геолог сравнивал его мысленно со всеми знакомыми людьми тундры, со стариком Балле. Тымкытым не поддавался сравнениям. Если старик Балле был, по мнению Дитмара, хранителем и последователем традиций тундрового бытия, то старик-чавчыв казался ему творцом этих традиций. Балле жил по законам тундры — Тымкытым по своим законам, соответствующим его опыту. Он не самоутверждался с помощью диктата своего богатства, и не от богатства происходила его власть над окружающими.
— Ты всегда был владельцем многотысячных стад? Тымкытым ответил не сразу. Дитмару показалось, что Рымыртегин неправильно перевел вопрос.
— Ты сын богатых оленеводов?
Старик не отвечал. Он сидел как все, подобрав под себя ноги, но и по-особенному, по-своему — с прямой спиной, сложив на колени вперекрест тяжелые руки. Дитмар понял, надо ждать. И старик сказал:
— Мне было одиннадцать зим, когда отец ушел к верхним людям. Власть над матерью и стадом принял брат отца, старый человек. До смерти матери он ни разу не входил в нашу ярангу, свою волю он передавал через посланцев. С нами жил отец матери, он был очень старым и знал о тундре все. Я любил деда, он ничего не приказывал, он советовал, не цепляясь глазами за мои глаза... Когда матери не стало, я перешел во власть дяди и был пастухом в его стадах, как все. Так прошло два года. Потом дед собрался к верхним людям и сказал мне: «Ты не должен оставаться под властью дяди, у тебя не такая кровь. Уходи от него, только потребуй наследственное стадо матери. Право на материнскую метку— непререкаемый закон тундры, и он не сможет отказать тебе!» Когда дед умер, я сделал так, как он сказал. Материнская метка составляла мынгыткэн — десять раз по сто оленей, и большинство из них были важенки-двухлетки... Со мной из стойбища дяди ушли три семьи, не имеющие своих стад,— родственники матери. Два года мы уходили туда, где тэркамэчат — закат солнца, и пришли в тундры с хорошим ягелем. С тех пор это наши тундры и наши олени. Не только мои, но и тех людей, которые мне доверяют... Понятно, русский?.. Тебе нужны олени для того, чтобы уйти в глу-
[77]
бину тундр. Это мне понятно. Чтобы мои мысли были понятны тебе, постарайся верить каждому моему слову — я с тобой не хитрю. Мне рассказали — ты был пастухом у старого Балле. Он позволил тебе доглядывать стадо. Но считаешь ли ты, что научился этому делу? Не считаешь. Олени в упряжке быстро устают и медленно отдыхают. Для больших перекочевок нужны подменные упряжки. Чем больше будет у тебя оленей, тем больше времени и стараний нужно будет на их выпас. А ведь тебе нужно не только передвигаться, но и делать свое дело, так?
— Ты правильно рассуждаешь, чавчыв!
— С тобой должны пойти люди — семья. У тебя долгая дорога, человек в тундре не может быть без женщины... Кто из моих людей согласится уйти от стад так далеко и надолго? Спроси их — они скажут правду... Понимаешь, с тобой надо послать семью и стадо — вернуться они смогут только к весне.
— Понятно. Ты не можешь приказать. Оленей у меня не будет...
— Правильно понял, русский! Тебе не нужны олени, тебе нужна сильная упряжка собак и каюр — одинокий человек. Будет забота о корме — собаки ягель не едят. Но сытые — они не устают! На вашей упряжке вернется домой Рымыртегин. Мы тебе дадим сильную упряжку и найдем каюра — об этом сейчас будем думать. Поверь, русский, это все, что я могу для тебя сделать. Знай, с собаками проще — их надо только кормить!..
Тут Рымыртегин вступил в разговор уже не как переводчик. Он важно и громко заявил о том, что Советская власть в Певеке распорядилась выделить геологу не собак, а оленей! Об этом было большое говорение ответственных людей...
— Ответственные люди только те, у которых есть олени и мудрость,— Дитмар всматривался в лицо говорящего старого чавчыва, и ему казалось, он понимает каждое сказанное им слово. Тымкытым говорил не спеша, прикрыв глаза.— А решение дать чужих оленей не принесет русскому помощи.
Рымыртегин разволновался, вспотел и повысил голос. Впервые за эти дни он почти кричал. Дитмар понял, что его взволновало не столько решение хозяина стада подменить оленей собаками, а сколько то, что на обратном пути ему придется управлять упряжкой самому.
Тымкытым и не глянул на Рымыртегина.
— Кричит только тот, кто боится. Русский не кричит. Будет так, как решили!
Пятнадцатого февраля на рассвете тяжелогруженая нарта с упряжкой из одиннадцати собак, ведомых каюром Розгитагиным, ушла за Дитмаром, проминающим тропу в рыхлых снегах. Старый Тымкытым долго смотрел им вслед. Темные силуэты пут-
[78]
никое долго виднелись на сизо-голубом фоне заснеженной тундры. Чавчыв подумал о том, что уже никогда в этой жизни не встретит полюбившегося ему русского человека.
Из записок В. Г. Дитмара:
«Шли пешком — нарта перегружена, снег глубокий. В результате от стоянки у горы Палян, по реке Калельмуваам и дальше до мыса Шмидта, по весьма кривой линии, через массу горных рек прошли пешком. Много раз ночевали в тундре на снегу, без воды — вокруг ни прутика хвороста... Делали огромные, по 75— 90 километров, переходы по рыхлому снегу — надо было дойти до стойбища, кормить собак. Путь через тундры на собаках превратил нас в имеющих «волчий билет»: на стойбищах нам позволяли только переночевать и выпроваживали — // собак и нас двое, это не меньше, чем двух телят забить для кормежки, что не под силу семье оленевода. Проведя ночь в набитом пологе, где вопят грудные дети, в три, в пять часов утра (это в феврале-парте!) нас поили чаем и выпроваживали... 23 марта, совсем обессилев, добрались до мыса Шмидта, закончив этот маршрут».
Из отчета В. Г. Дитмара:
«.....Собственно наш район, в сущности, еще не был затронут
исследованиями, вследствие чего не удивительно, что эта область до сих пор рисовалась на всех картах по данным капитана Биллингса, а по существу даже в географическом отношении до нас представляла белое пятно... На долю автора выпала задача связать работы В. И. Серпухова на востоке с работами С. В. Обручева на западе. Пространство между этими двумя участками равно 50000 кв. км».
...Утихла недельная пурга. Зимовщики на обсерватории еще только выбирались из снежных завалов, и появление людей с упряжкой из глубины тундр, с юго-востока, было событием настолько неожиданным, почти невероятным, что полярники встретили геолога с ликованием. Его и Розгитагина чуть ли не на руках внесли в зимовье. Их тормошили и тискали в объятиях, их вытряхнули из меховщины и усадили к столу, к самовару, и не отпускали до той поры, пока не созрела банька, и Дитмар взмолился пустить его первым. Розгитагин в баню не рвался, и механик Марчук, захватив пару березовых веников, увел гостя.
Розгитагин сиял. Еще никогда в жизни его так не принимали, не угощали так щедро чаем, мясом и спиртом — и все так душевно и уважительно... Когда Дитмар вернулся в зимовье, Розгитагин спал на груде кукулей... Дитмар ждал, что вот войдет в зимовье Беспалов. Но шли часы, приходили и уходили зимовщики, а Беспалов все не появлялся. Семенов, сказали, улетел с Коньковым на косу Двух Пилотов.
[79]
Проснулся Дитмар поздно, к обеду, да и не сам — Марчук разбудил: «Вы пообедайте да и опять поспите!» — сказал он, белозубо улыбаясь.
Розгитагин так и спал на кукулях, вроде и не поворачивался за полсутки. Торопливо одеваясь, Дитмар спросил Марчука, куда определили собак.
— Чукотские — под домом отлеживаются, привязал я их еще вчера. А ваш, с ошейником,— тот в дом попросился, я впустил, он к вам кинулся. Едва оттянул, боялся разбудит. У радистов ночевал в сенцах, там тепло!
— Эх, не доглядел я! Не покормлены собаки. Розгитагин-то все спит, умаялся...
— Да он вставал! Ребята завтракали, он встал, с ними поел, попросил спирту — ему поднесли, он и улегся снова... Есть запас юколы, дам я вашим собакам. У нас своей упряжки нет, но для гостевых держим... А парень-то ваш ведь не ест ничего — чаю попил, спирту выпил, а есть не стал. Не идет ему наша еда, что ли?
Удивительно, но только на третий день Дитмар почувствовал усталось, застарелую, болезненную: сонливость, вялая расслабленность и боли, тупые и пульсирующие,— в мышцах ног, в пояснице. Особенно донимала поясница и шея — ни согнуться, ни голову повернуть. И сердце давало о себе знать — вдруг начинало частить, и не хватало дыхания, и цветистая рябь застилала глаза. Днем Дитмар еще перемогался, отсидевшись, находил себе дело. А дел было много: подолгу беседовал с метеорологами, выяснял и записывал климатические состояния региона, сезонные перепады температур, направления и силу ветров, время ледоставов и паводков — у полярников накопился значительный опыт. Плохо было ночами, Дитмара мучила бессонница. Днем хотелось спать, ночью — сна ни в одном глазу!
Волновал Розгитагин. Изо дня в день он спал, опьянев от рюмки. Дитмар потребовал у зимовщиков не давать каюру спиртного. Он решил в ближайшие дни перебазироваться в чукотское стойбище Пильхен — из-за Розгитагина, чтобы ввести каюра в привычный жизненный уклад. Но врач обсерватории, педантичный одессит Савченко, воспротивился.
— Мне нужно вас понаблюдать еще хотя бы три-четыре дня. Не прекращайте самомассажи мышц ног, попросите Марчука еще пару раз помассировать вам шею и поясницу. Замечаете, мышцы спины у вас все время сокращены, они не отдыхают. Но париться, да еще с Марчуком, сибирским здоровилой, запрещаю. Ему дай волю, он запарит вас до смерти...
— Доктор, мне надо уходить к чукчам из-за Розгитагина. Он ведь не работает, пьет!
[80]
— Три-четыре дня ничего не изменят для Розгитагина, вам же необходимо отдохнуть, войти в норм_у. Почему бы вам не отправить каюра с упряжкой в Пильхен? Отправьте, он там своим делом займется, а вы полечитесь. Заодно поможете мне своими наблюдениями, расскажете о быте в тундре, о чукчах-оленеводах. Я первогодок на зимовке, ближе к весне запланировал поездки в чукотские стойбища, мне надо подготовить фармокологический запас...
— Одно могу сказать совершенно определенно: вас ждет встреча с абсолютной негигиеничностью и антисанитарией, вы поразитесь несоответствию их жизненного уклада всему тому, к чему привыкли с детства, чему вас учили в семье, обществе, институте. Посоветую заранее: не ужасайтесь, не кидайтесь сразу все переиначивать, со всем бороться и все искоренять. Отнеситесь ко всему в яранге оленевода как к данности их тысячелетнего уклада.
— Не лезть в чужой монастырь со своим уставом?
— Вот-вот, дорогой Савченко! Умный человек...
Дитмар рассказывал врачу обо всем — о быте тундровиков, об их одежде и жилье, о составе и способах приготовления пищи, о травах и кореньях — он не знал их названий, но описывал вкус, даже рисовал на страничках блокнота цветы и листья. Вспомнил, как Ичаэргин ел сырую картошку — и для чего ел: сырой картофель улучшает зрение... Он рассказывал, вспоминая подробности, и как бы анализировал пережитое.
— Самая главная трудность для европейского человека в тундре, по-моему, психофизическая несовместимость с проявлениями здешней природы. А отсюда страх, который подавляет волю. Вжиться в тундру можно, лишь опираясь на опыт и доброжелательность тундровиков. Но и тут препона: незнание языка!.. Вот вы, доктор, собираетесь в тундру, а, насколько мне известно, врачу-диагносту важна беседа с пациентом, его подробный рассказ о проявлениях недомогания, болезни, ведь так? И вы не поймете пациента, а он не поймет вас.
— Но есть ведь и видимые проявления заболевания!..
— Согласен! Но и вы согласитесь: даже такая малость, как простуда, пардон, сопливость, чих и кашель, по-разному протекает у чукчи и, скажем, у киевлянина. У вас в Одессе грипп уже давно не инфлюэнца, не «испанка», унесшая в конце прошлого века миллионы жертв... А на Чукотке, для чукчей и эскимосов, грипп, по-моему, смертелен!
— Да, вы правы. Вероятно, здесь есть свои болезни, инфекция сложилась в рамках климата, и за тысячелетия, стало быть, существуют и естественные противоинфекционные накопления в организме местного человека, свой иммунитет. А «привозные» микробы — бьют насмерть...
[81]
— Во-от оно, уважаемый доктор! Советую в вашей поездке искать и найти толковых молодых людей-чукчей, учить их общим правилам санитарии и гигиены, учиться у них методам лечения — есть у них своя медицина, по себе знаю,— ведь подняли же меня на ноги после свирепого воспаления легких. И, конечно же, необходимо учиться языку. Здесь нужны свои специалисты, а мы принесем пользу этим людям, только если будем осторожными и деликатными. Братство народов, взаимопонимание, взаимообмен культур — дело крайне деликатное, хрупкое... Один ярый культуртрегер может принести столько бед, что за десятилетия не исправишь...
К вечеру следующего дня Дитмар все же объяснился с Розгитагиным. Он нашел его спящим в дизельном отсеке — ни грохот, ни резкий запах разогретой солярки не мешал ему. Дежурный механик отмалчивался, виновато усмехаясь.
— Ведь я же просил всех! Понимаете, вы убиваете человека, он не привык к спиртному!
— Ну сколько там я ему поднес, с наперсток, не более того!.. В гостях человек, как не поднести... Ваша правда, он сразу скис, вот я его и уложил, тут тепло...
Дитмар не разбудил Розгитагина. Он сел подле него и не отошел, пока каюр сам не проснулся. Вышли на волю. После дизельной воздух показался одуряюще-резким, каждый вдох был как глоток сельтерской воды. При свете дежурного фонаря лицо каюра показалось смертельно бледным, осунувшимся. Он стоял перед Дитмаром, покачиваясь, сутулясь, жмурясь, его пробирала знобкая дрожь. Геолог хмурился. Он жалел товарища до боли, чувствовал себя виноватым перед ним. Казалось, оставил в тепле, в сытости в коллективе зимовщиков, но эта обыденность была Розгитагину опасней, чем пурга в тундре: там — он дома, а тут — в гостях!
— Здесь у меня есть еще дела,— сказал Дитмар,— а ты утром гони упряжку в Пильхен. Там есть у тебя знакомые, родичи?.. Подождешь меня, я скоро догоню — пойдем дальше, но на север — ближе к стойбищу Тымкытыма...
— Понятно! — буркнул Розгитагин.
Утром каюр был вялым, неразговорчивым. Он снаряжал собак. Груз на нарту укладывал и увязывал Дитмар. Вспомнив, что каюр безоружен, вынес ему свой карабин и подсумки с двадцатью обоймами. Розгитагин не сразу понял, он смотрел то в глаза геологу, то на карабин и бледнел.
— Бери, теперь он твой!
Дитмар понимал ценность своего подарка. Розгитагин весь подался вперед, протянул обе руки, он принял карабин бережно, как ребенка. Дитмар смущенно гмыкнул, он не ожидал такой реакции
[82]
or только что хмурого и расстроенного каюра. Тот все еще держал карабин на отлете и бормотал еле слышно, геолог уловил знакомые слова: «...ы-ръыкы-льн... лын-ильын о'равэтльан...» — сердечный, честный человек — и совсем смутился.
В доме остался большой рюкзак с личными вещами геолога, не совсем заполненный. Дитмар завернул в два запасных свитера пятилитровый запаянный жестяной бачок со спиртом, крест-накрест перевязал тючок шпагатом, уложил в рюкзак, тщательно зашнуровал и застегнул верхний клапан. Да, он прятал спирт, старательно прятал, стыдясь себя, но по-другому поступить не мог, щадя каюра. Вынес рюкзак, уложил его среди груза, перекрыл брезентом всю поклажу, перевязал веревками. Розгитагин все еще рассматривал карабин, вскидывал его к плечу, прицеливался и что-то бормотал, прищелкивая языком.
Полярная станция — четыре сборных дома, две антенны-мачты, огражденная штакетником площадка с метеорологическими приборами, с невысокой мачтой-флюгаркой — размещалась на плоской вершине скалистого мыса Вебера.
В разговорах с Савченко Дитмар не раз про себя вспоминал добрым словом пекаря Петра Акимова, оставшегося в Певеке зимовать в составе Второй Северо-Восточной экспедиции Наркомвода, руководимой капитаном дальнего плавания Дмитрием Сергиевским.
Пекарь хорошо понимал сложность положения Дитмара - одиночки, понимал по собственному опыту полярника. Вот он и рассказывал геологу о том, что прочувствовал «на своей шкуре», что узнал от товарищей по зимовкам, от врачей, делился тем опытом, который помогал ему выстоять, выжить, не заболеть. Слушая пекаря вполуха, часто засыпая от усталости, Дитмар все же многое запомнил и принял за основу своего тундрового бытия...
Савченко очень внимательно выслушивал рассказы Дитмара. Он, опытный диагност, воспринимал информацию профессионально, запоминал и записывал то, что мог объяснить с врачебной точки зрения.
Дитмар вспоминал, как закаливал себя. Теперь, когда прошло время, можно было задним числом уловить некоторую систему его закаливания: с первых дней на Чукотке он начал перед сном обливаться холодной водой и растираться до красноты, утром водой или снегом обтирал стопы...
Геолог вспомнил мнение Акимова: листья тундровых ягодников более полезны, чем ягоды. И еще: чукчи собирают на зиму и замораживают листья полярной березки и ивы.
— Любопытно,— бормотал Савченко, записывая,— вероятно,
[83]
в них содержится самый дефицитный для Арктики витамин С... Надо проверить! Да, так и должно быть: за короткое лето полярные растения должны интенсивно накапливать витаминный ресурс, очень может быть, что они окажутся уникальными витаминоносителями...
С начальником полярной станции Петровым Дитмару удалось встретиться всего один раз. Петров был занят отчетностью по работе председателя штаба спасения челюскинцев. Он был руководителем тройки, возглавлявшей спасение и вывоз челюскинцев из ледового лагеря, отправки их на материк. В краткой беседе Петров высказал много дельных мыслей о необходимости геологических исследований севера Чукотки, рассказал о встрече с секретарем Чаунского райкома партии. Наум Филиппович Пугачев был совершенно уверен в том, что Чукотка таит в себе несметные богатства. Еще до встречи с Обручевым Пугачев по личной инициативе обратился к чукчам и работникам культбаз и факторий с просьбой собирать всяческие геологические образцы, привлекающие внимание металлическим или минеральным блеском, привозить в райком и подробно рассказывать о месте находки. Таким образом он решил собрать коллекцию и преподнести ее геологам, как только они начнут изучение района. «Будут казусы? Ну так что ж, но ведь и полезность может проявиться — случайность равна как для казуса, так и для доброй находки!» — говорил он...
Дитмар решил выйти на Пильхен утром девятого апреля. А днем 8-го на аэродром сел самолет летчика Катюхова. С ним прилетел Беспалов.
...Дитмар поспешил встречать самолет вместе со всеми полярниками. Даже теперь, ранней весной тридцать пятого года, прилет самолета был важным и волнующим событием для полярников. Встреча с Беспаловым оказалась неожиданной. Прилетевших обнимали, приветствовали все скопом. И Дитмар с Беспаловым обнялись, еще не узнав друг друга. Их тут же разъединили другие встречающие. Беспалов в толпе пошел к полярке, Дитмар остался у самолета помочь в разгрузке почты.
Жить в тесном мирке зимовья и избежать встречи невозможно. Да и не избегал геолог встречи, более того, Дитмар решил повидаться с Беспаловым. Он еще не знал, о чем будет с ним говорить. Не выяснять же отношения! Да и времени прошло немало, может быть, северный опыт и общение с достойными людьми как-то изменили жизненные позиции геодезиста. Дитмар не мог думать о человеке плохо, ошибки в бытие естественны, кто их не совершает. Но суть-то человека, воспитанного в среде современников, должна быть в основе правильной?..
Ужин в кают-компании затянулся, прилетевших расспрашивали; они были в центре внимания. Многие успели уже прочитать
[84]
«от доски до доски» все привезенные газеты, но так уж ведется в коллективах, оторванных расстояниями и службой от центров страны, зимовщикам-полярникам всегда кажется, что прибывший из центра человек знает нечто такое, чего нет в газетах. Но вот самовар остыл, полярники начали расходиться.
— Вот и встретились, Беспалов. Кстати, поздравляю, у вас сын... Вам удалось из Анадыря связаться с женой телеграфом?
— Да, спасибо. Вас действительно это интересует?
— Интересует. Уверен, что и деда Савелия заинтересует, он чисто вас вспоминал...
— Не темните, Дитмар! Вы ведь знаете, что я написал в политотдел докладную о вашей порочной интеллигентщине, об «учителе» Поварове?
— Знаю, Беспалов. И не хотел бы знать, да узнал — слухами полнятся земли не только обетованные. Узнал — не удивился, только еще горше пожалел вас. Ничего вы не поняли и никого. Дед Савелий не учитель — в вашем смысле. Он работник...
— Ну-ну!
— Доктор Савченко сказал бы вам цитату из Бернарда Шоу: «Тот, кто умеет работать — работает, кто не умеет — учит...» Ни черта вы не поняли! Я часто вспоминал вас в тундре. Одиночество заставляло вспоминать и спорить с вами. Одиночество... Ко всем моим бедам то была еще одна беда, пожалуй, самая болезненная. Думал — были такие минуты! — не выдержу, брошу все, уйду. Но уйти-то было некуда, бросить я мог только... жить. А жить хотелось, значит, надо было продолжать работать, искать, думать... Спорил с вами —и был не одиноким. Приспособляемость — сложная штуковина. Вот собака —друг человека и старый спутник, так? Одиночество собаки, инстинкт самосохранения, приспособляемость — делают ее волком. Человек в одиночестве тоже дичает, возвращается в природу — праматерь всего сущего, но только тогда, когда не имеет задачи, не имеет службы. Вам понятна моя мысль? Вы меня оставили одного, я был одинок, но я остался с задачей. Я был занят — жил, работал... С сыном вас поздравил не случайно. Подумалось, задача теперь и у вас есть... Чем заняты здесь?
Беспалов долго молчал.
— Окрисполком привлек к картированию территории Анадырского совхоза, потом предстоит картировать район Хатырки,— наконец ответил он.
— При деле, значит. Вот и хорошо. И я пойду свое дело делать. Спор мой с вами окончен. Живите!
— Вы это так сказали, Дитмар... Что же мне, застрелиться?
— Странный человек! Говорю вам, живите! Вам сына растить!
— Дитмар, вы — святой?
[85]
— Что вы! Просто я привык заниматься делом. На обиды нет у меня времени. Некогда!
Утром девятого апреля Дитмара провожали Савченко и Марчук...
