12
...Стол под сине-белой клетчатой клеенкой. «Молния» под надраенной медной тарелкой отражателя. Устало курлычет самовар. Пятеро за столом, и нет свободного места, но чувствуется, что здесь не хватает многих. Марчук примостился на уголке подле Дитмара.
Обо всем переговорили за едой, за большим чаем, и наступила пауза.
Наконец Бурматов прервал молчание.
— Вспомни, Владимир Георгиевич, как я вас встретил. Не забыл? Напомню: негодовал я на ваше начальство, корил за халатность и бездумность — вслух. А про себя — и тогда не скрывал, и сейчас не скрою — винил тебя одного. Те-то далеко, а ты — вот он, руководитель экспедиции. И злило меня твое, как казалось, легкое отношение к предстоящему. Честно скажу, Александр был мне понятней и потому ближе, хоть и ссорился я с ним часто. И с тобой бы ссорился, но сдерживало меня нечто в тебе... Думал, не то юродивый — убогих ведь на Руси исстари не обижали, не то... Ну, одним словом, непонятный ты мне был. А кому лестно сознаться себе самому в непонятливости?.. Теперь я знаю и заявляю при всех: не доводилось мне раньше встречать таких, как ты. Встречал крепких, но на них крепость была сверху надета, как кольчуга. Сразу было видно, геройский человек... Сбила меня с толку твоя интеллигентность, душевная мягкость... А ты, Владимир Георгиевич, герой. Погоди, не возникай. Не тебе сладкие слова говорю — себя высказываю. Что есть тундра зимой, я хорошо знаю. Но ты не тундру преодолел, ты себя поднял. Не знаю я ваших дел, что ты там изучал, открыл, зарисовал — не мне оценивать. Но человека в тебе я оценить могу. Оценка моя такая — ты герой! И побольше бы таких на северах!
[120]
Марчук покосился на Дитмара, тот сидел нахохлившись, крепко сцепив пальцы на сине-белых клетках клеенки.
— Спасибо, Бурматов,— начал говорить Дитмар, не поднимая глаз.— В слова играть не буду, разговор не тот. Начальство винить — последнее дело. Сам согласился, значит, назвался груздем. Оплошностей за мной много, причинных и беспричинных, но отвечаю за все сам.
Он медленно поднял взгляд, встретился глазами с Поваровым, сидящим напротив. Тот улыбнулся в усы, зажмурился, как бы подмигнув двумя глазами разом.
— Когда приехал, не таюсь от вас, растерялся, испугался даже. Савелий Васильевич помог сделать единственный вывод: надо работать... Он не раз беседовал со мной, будто бы обо всем, а оказалось — об одном... Он первый и без просьб подставил свое плечо, рассказывая о себе, заставляя меня думать, сравнивать. Что мои беды в сравнении с тем, что пережил этот человек — простреленный, порубленный, ошибавшийся, плативший кровью за ошибки. На таких, как Савелий Васильевич, держится Россия, ее история, ее будущее. Коренной ты человек, Савелий Васильевич. Я рад, что тебя встретил!..
Может быть, Дитмар сказал бы еще что-нибудь, но заговорил Беспалов — и в той же душевной тональности:
— И я рад, старик! Не аллаверды по кавказскому обычаю, не тост произношу. Понятно, не обо мне речь — о Дитмаре. Действительно, он — герой, прав ты, Бурматов. Но и я должен сказать, как бы вы не отнеслись к моим словам. Между нами всякое было. Ты осудил меня, старик, осудил по жестким законам тайги и тундры. Теперь понимаю — ты оберегал от меня Дитмара, подставлял под мою злость и обиду себя... Осудил, но оставил мне право оправдаться. Теперь я знаю, старик, ты был справедливо жесток, так хлещут по щекам заполошного истерика, приводя в чувство... Ты хлестал меня — и помог. Останься я тогда в зимовье, не осуди ты меня к изгнанью — не знаю, что было бы со мной. Вероятно, потерял бы себя до точки. А теперь вот сижу с тобой, со всеми, смотрю тебе в глаза и знаю о себе такое, чего не знал раньше. Вот за это и благодарю... Тогда, за этим же столом, я думал: на кой черт нужна вся эта экспедиция, во имя чего подставлять себя под смертельный риск? Ну, найдет тут Дитмар полезные ископаемые, пусть даже и сказочные запасы... Россия в лаптях, колхозы плугов не имеют, Магнитка, Кузбасс...— так еще когда они накормят страну чугуном и сталью, когда наступит очередь этих диких берегов стать местом великих строек?.. Кто-то наметил, галочку выставил, кто-то прибыл ту галочку отработать. Так те кто-то — а я при чем? И не мог я понять энтузиазма Дитмара. Насмотрелся на энтузиастов, отдающих жизнь и здоровье во имя иллюзий...
[121]
Струсил. Страх — он как вода, всегда проточит себе щелочку, а уж потом затопит все... Но вы были — ты, старик, Бурматов, Дитмар, зимовщики на полярке. И я понял — люди делают свое дело не бездумно, не по-муравьиному. Люди размышляют, напрягаются, выкладываются!.. Спасибо тебе, старик! И тебе спасибо, Дитмар!
Марчук вскочил и, взмахнув огромными руками, гаркнул: — Все, хватит! Так сидели хорошо, а вот взялись! Хотите, чтобы разрыдался я вам до соплей? Пожалуйста, уже рыдаю! А давайте лучше заспиваем, га? — И, вдохнув всей грудью, запел без паузы ясноглазый моторист, сияя распахнутым белозубым ртом:
Распрягайтэ, хлопци, коней,
Тай лягайтэ почивать,
А я пийду в сад зэлэний
Тай криниченьку копать!..
И грянула песня, сначала нестройная — не пели эти люди никогда вместе — потом выровнялась, сошла с крика на строй мелодии, выявились голоса и подголоски.
И дед Савелий попел со всеми, гудел низко, ниже басившего Бурматова, потом бочком отошел от компании, прилег в своем углу и прикрыл глаза.
Марчук завел новую песню — другого склада, «Рэвэ тай стогнэ Днипр широкий» — и поющие построжали, подобрались, повели песню.
А на воле сверкало яркое солнце, темнели отмели и голубела тихая вода, и неслась над берегом Чукотского моря, над галечными косами и бурой в прозелень прибрежной тундрой украинская зольная песня, и стонали чайки над стылой водой, так похожей своим стальным блеском на сизый осенний размах Днепра.
...Савелий Васильевич настороженно прислушивался к своему сердцу. Еще у стола оно вдруг затрепетало меленько, как стриж у норки в глинистом обрыве, и кольнуло не очень больно, но пугающе. Оттого и ушел он от друзей, чтобы не портить им песню.
Лежал плашмя, поглаживал, успокаивал сердце широченной ладонью и думал о своем.
...У Висленского предместья их полк рассек ночным рейдом обозную колонну Белопольского войска, смял конвойных уланов. Эскадронцы Савелия зло врубились в ночную сечу, добираясь сквозь сабельный лязг к офицеру, выкрикивающему визгливо слова команд и брани. Первым налетел на него молодой Дронов, белокалитвинский казак из недавнего пополнения, вскинул шашку и враз сник, получив две пули в живот,— офицер стрелял с левой руки, в которой поводья, правой обманно вскинул палаш. Тяжелый орловец Савелия грудью с налета сбил тонконогую кобылу офице-
[122]
ра, а сам Савелий упал на него, зажал в тиски его шею и выломал из цепкой пясти рукоять никелированного браунинга.
Захваченный обоз, подвод в семьдесят, конармейцы развернули в поле, к недалеким березовым колкам, подальше от шляха. Окружили, повязали пленных. Офицер среди них был только один, тот, которого взял Савелий. У рощи два эскадрона вновь развернулись к шляху, а эскадронцы арьергарда спешились, по команде стали осматривать подводы, подсчитывать трофеи.
Эскадронный подошел к группе пленных. Конвойцы, не остыв от боя, попыхивали самокрутками. Пленные стояли понуро, кто-то стонал.
— Офицер? Документы...
— Не видишь, каналья, руки скручены?
— Понятно! И без документов виден ясновельможный пан... Савелий, батя, эй! Ты его брал? Развяжи...
— Это он Дронова-то...
— Понятно. Документы!
Офицер правой рукой неловко полез в карман, вытащил книжицу удостоверения. Савелий, покосившись на плетью обвисшую левую руку офицера, зажег спичку, посветил эскадронному.
— Так, штабс-капитан... Вацлав Корецкий... Поляк? Кто-то в толпе пленных вновь застонал.
— Раненые есть? Выходите! Фельдшера сюда, эй!..
Из толпы вышел, придерживая у локтя окровавленную руку, высокий вислоусый поляк, уже не молодой, сутулый и до зелени бледный.
— Я раненый, ось, руда течеть... А то, пан большевик, не поляк, то, пся крев, мордуватель... Я поляк, а то кат!..
Еще говорил что-то раненый, и фельдшер отвел его в сторону, усадил и стал бинтовать руку.
— Савелий, батя! Обыщи ясновельможного и на подводу. Присмотри за ним хорошенько — твой трофей! — крикнул эскадронный.
А Савелий стоял, как громом оглушенный, и все не мог перебороть оторопь, не мог понять, почему фамилия офицера как кресалом высекла искру.
Офицер, покачиваясь с носка на каблук, глядел мимо Савелия.
— Ты... Корецкий?! А Катя? Катерина Ивановна где?
— О-о, ты знаешь мою жену?
— Где Катя?
— Здесь, на подводах. Спеши — другому достанется! Савелий со стоном сграбастал гибкенького Корецкого за воротник кителя и взашей потащил его к подводам. - Где?!
[123]
Екатерина Ивановна стояла у подводы, прижимая к груди длинноногую хрупкую девчушку. Серое платье медицинской сестры, серое лицо, белая косынка, красный крест темнел в серебристом лунном свете. Вокруг стояли конармейцы, молча рассматривали невидаль — женщину с ребенком.
Савелий оттолкнул кого-то, швырнул Корецкого к колесу телеги, протянул руки навстречу женщине. Она узнала его, вскинулась. Он обхватил ее и девчушку, обеих разом прижал к груди. Волосы Екатерины, прохладные, шелковистые — щекотали горло, а в нем клокотали всхлипы и сипели незвучащие слова.
— Своих вcтрел батя-то! — сказал кто-то негромко.
Савелий чувствовал обжигающие слезы на щеках, он не смаргивал их, смотрел в лица товарищей и видел свет сочувствия в их глазах. И он видел, как встал на ноги облитый лунным светом Корецкий, видел, как тот сунул руку под левую подмышку, как искривилось его лицо, будто у мальчишки, порезавшего палец. И вот он выпростал руку — стиснутый кулак, а в нем был зажат металл. Все хорошо виделось Савелию в ту нескончаемую секунду, вот только немым он был — не мог крикнуть, и глухим был — не услышал хлопка первого выстрела, и второго, и других выстрелов не слышал, только тупо бились о его тело пули, одна за другой, и ни разу Корецкий не выстрелил ему в лицо, белеющее над головой Екатерины. Потом Корецкий выстрелил себе в висок и осел.
Он не слышал выстрелов. Да и какие уж там выстрелы из дамского «бульдога» — хлопки. И уж какие там пули — никелированные пилюльки. С трех шагов они смогли пробить лишь тело женщины и ребенка, а в его грудь только ткнулись...
Сердце сжалось, как детский кулачок, защемило, заныло, тукаясь в ребро вяло и через раз — вот-вот остановится. Савелий вытянулся, вскинул бороду. Вот сейчас — и все, и отойдет неизбывная его мука, все кончится — и память о Кате, и о дочурке ее безгрешной...
Вечная память? Нет, только пока жив ты, в тебе и хранится вечная память о тех, кого искал, нашел и потерял. Вот и живи, храни — больше некому.
Как бы прислушиваясь к его горьким мыслям, сердце отпустило, забилось ровно, только вроде бы со всхлипом.
Товарищи за столом пели украинские песни, они особенные, мелодичные. Хорошие песни слагают на Украине.
«Обошлось, никак, и на этот раз,— подумал Савелий Васильевич,— значит, еще поживу, потетешкаю в себе свою боль. Авось, еще на что сгожусь...»
Из отчета В. Г. Дитмара:
«В программе было еще распоряжение ВАИ перебросить остат-
[124]
ки экспедиционного имущества на мыс Сердце-Камень. Это было трудно. Дело в том, что наше прибытие (на мыс Биллингса) было одновременно и первым случаем добровольной, а не вынужденной остановки судна — нашего советского парохода. Так вот, когда мы 7 августа 1935 года пришли на мыс Биллингса, то узнали, что два парохода уже останавливались, выгрузили полярную станцию, но подойдут ли они еще?.. 13 августа часть рабочих, строивших станцию, на двух самолетах были переброшены на мыс Шмидта, а 17 августа прилетели вновь и летчики сообщили, что вероятность прихода сомнительна, у м. Биллингса много тяжелых льдов, и предложили мне лететь на мыс Шмидта. Там узнал, что пароход «Смоленск» имеет задание снять нас с мыса Биллингса... 29 августа встретился с товарищами на борту «Смоленска» с благополучно погруженным имуществом.
Вся эта работа есть любопытный случай сочетания разного рода неудач».
