Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

ДВЕНАДЦАТЬ ПОДВИГОВ. Сборник.

 tit.jpg
 cover.jpg

Л., Гидрометеорологическое изд-во, 1964

УДК 551.5.551.46.98(023)
Ответственный редактор доктор географических наук Л. Ф. ТРЕШНИКОВ
Составитель сборника кандидат исторических наук В. М. ПАСЕЦКИЙ


Полна загадок далекая Арктика. Льды и воды Северного Ледовитого океана скрывают еще много тайн природы, которую настойчиво стремится познать человек. Путем отважных, который через студеное море проложила легендарная четверка папанинцев, прошли двенадцать советских научных станций. Их дрейф порой продолжался по нескольку лет. Течения и льды уносили смельчаков к берегам Гренландии и Канады. Тысячи километров отделяли их от Родины. Океан разбивал хрупкие пристанища полярников — ледяные, поля, гибли палатки и приборы, а советские люди продолжали нести вахту на льдах, вписывая в повесть о мужестве и отваге одну страницу прекраснее другой.
О жизни и труде на дрейфующих станциях рассказывают участники опасной и почетной научной вахты, в том числе известные всему миру полярные исследователи Э. Т. Кренкель, М. М. Сомов, А. Ф. Трешников, Е. И. Толстиков.
Книга рассчитана на массового читателя, она иллюстрирована интересными фотографиями.


СОДЕРЖАНИЕ

Э. Кренкель

ВПЕРВЫЕ НА СЕВЕРНОМ ПОЛЮСЕ {1}

 ф12.jpg
Эрнест Теодорович Кренкель в двадцатых годах познакомился с Арктикой, и с тех пор его жизненная дорога пролегла среди островов и морей Северного Ледовитого океана. Он видел остроконечные пики живописных гор Шпицбергена, поднимался на голубые ледники Земли Франца-Иосифа, странствовал по Северной Земле. Э. Т. Кренкель плавал на знаменитом пароходе «Челюскин» и, когда тот затонул, по радио поддерживал связь между «лагерем Шмидта» и Большой Землей. Он был одним из четверки папанинцев, первыми высадившихся на Северном полюсе. Об этом удивительном странствии на дрейфующей льдине Герой Советского Союза Э. Т. Кренкель рассказывает в своем интересном очерке.
21 мая 1937 г. на далеком о. Рудольфа собрались все участники воздушной экспедиции, которая должна была высадить на лед океана первую дрейфующую станцию.{2}
Командование решило, что сначала экипаж Водопьянова совершит посадку на полюсе, обставит площадку сигналами и, когда позволит погода, передаст по радио приказ о вылете остальным трем самолетам.
И вот мы в воздухе. Под нами большие разводья, мелкобитый лед. Самолет постепенно набирает высоту, ложится на курс... «Ложится на курс. . .» Сухие слова. Голая техника. Самолет стал на победный путь — курс
{1}В состав первой дрейфующей станции «Северный полюс» входили Иван Дмитриевич Папанин — начальник станции, Петр Петрович Ширшов — гидролог, Евгений Константинович Федоров — магнитолог и Эрнест Теодорович Кренкель — радист.
{2}См. сборник «Через океан на дрейфующих льдах». Географгиз, М., 1957.

[12]
на полюс! Наверняка радиомаяк уже монотонно бубнит буквы «Н» и «А». Он показывает нам путь.
Десятки полярных станций непрерывно следят за нашим полетом. В далекой Москве волнуются синоптики, давшие прогноз погоды. От шквалистых ветров предельно нагруженному самолету не поздоровится. Наши сообщения доходят до Москвы в течение нескольких минут.
Скоро о. Рудольфа стал плохо различим. Ровный ледяной купол его исчез в море, покрытом льдом.
Для облегчения работы пилота нам предложили перейти поближе к центру тяжести самолета. Стоим около механиков. У механиков на пультах огромное количество различных приборов. Каждый мотор имеет свои приборы. Ровно и неуклонно стрелки маячат на цифре 1600 — это число оборотов мотора в минуту.
Ширшов в иллюминатор с левого борта время от времени фотографирует льды. Интересно проследить, как по мере продвижения на север меняется их характер. Пока под нами широкие трещины, крупных полей нет. Мы меряем все на свой аршин: на таком льду вряд ли кто-нибудь сумеет благополучно приземлиться.
Механики поочередно исчезают в левом крыле самолета/ Но вот они один за другим появляются. То и дело спрашивают марлю и йод: заливаются многочисленные порезы на руках.
Лишь после посадки мы, пассажиры, узнали, в чем дело. Вскоре после вылета с о. Рудольфа в радиаторе одного из моторов появилась течь. Это грозило тяжелыми последствиями: перегревом мотора и выходом его из строя.
В темноте, в невероятной тесноте, лежа вниз головой, голыми руками на двадцатиградусном морозе механики по очереди собирали незамерзающую жидкость тряпкой в ведро и лили ее обратно в радиатор. И так до посадки.
Одеты мы тепло. Меховые рубашки с капюшонами, меховые брюки, меховые чулки и меховые сапоги. Но мороз сказывается. Шевелишь пальцами ног: топать ногами в самолете, для того чтобы согреть их, не полагается.
После двух часов полета нам позволили перейти ближе к хвосту самолета. Расположились на своих пожитках, у заиндевевших маленьких иллюминаторов.
[13]
Папанин мирно клюет носом. Общее пожелание выспаться как следует до полета, конечно, не было выполнено. Ширшов все время делает записи о характере видимого льда.
Не прошло и часа после вылета с о. Рудольфа, как впереди по курсу появились легкие редкие облака. Затем дальше к северу они стали уплотняться. Самолет постепенно набирает высоту. Уже второй час летим над сплошной облачностью на высоте 1500—1700 м.
Очень редко открываются маленькие оконца в облаках и внизу смутно виднеются трещины. Они менее широки, чем в районе о. Рудольфа. Самолет с трудом набирает высоту, иногда пронзая легкое облако.
Тускнеет солнце. Меняется окраска оранжевого крыла. Не будет ли обледенения? Не осядет ли переохлажденная влага на крылья стремительно несущегося сквозь облака самолета? Нет, обледенения нет. С каждым часом опасность обледенения уменьшается и самолет становится легче.
Мимо нас часто проходят Спирин и Федоров. У обоих в руках астрономические приборы. Открывается верхний кормовой люк самолета. Спирин высовывает полголовы наружу, крепко прижимается затылком к самолету, смотрит в прибор. Однако струя воздуха настолько сильна, что прибор невозможно удержать. Спирин явно недоволен. Он пробирается в самый хвост самолета: из более защищенного люка легче наблюдать солнце.
Истекает шестой час полета. Спирин и Федоров вдруг забегали и оживились.
С сияющим лицом Женя Федоров кричит мне в ухо:
— Полюс!
Инстинктивное движение к иллюминатору. Надо посмотреть, как выглядит хотя бы сверху Северный полюс. Увы! Под нами все та же ровная, местами клубящаяся поверхность облаков.
По стенкам самолета побежали солнечные зайчики. Самолет делает большой плавный круг, сходит с прямого курса. Скоро посадка. Перед отправкой на север нам говорили, как надо вести себя при посадке на неподготовленном аэродроме: «Упритесь ногами и руками в стойки, но так, чтобы перед лицом не было никаких предметов».
[14]
Поступили согласно этой инструкции. Всем троим хорошо, но у Жени Федорова руки заняты ящиком с хронометрами. Он считает, что лучше разбить лицо, чем драгоценные приборы. Усаживаем его среди мягких вещей, как в гнездышко.
Механики разматывают через весь самолет, от хвоста к месту пилота, стальной трос.
Большими виражами с высоты 2000 м уходим вниз. Вот и облака. Меркнет солнце. Освещение становится серым, скучным.
Вдруг в нос ударяет едкий запах горелой резины. Очевидно, в самолетной радиостанции короткое замыкание и, судя по запаху, весьма основательное.
Продолжаем идти на посадку. Все еще облака. Когда они кончатся? А, может быть, внизу туман лежит на поверхности льда?
На высоте 500 м выходим из облаков. Большие поля, гряды торосов, узкие трещины. Водопьянов осмотрительно выбирает наиболее благоприятное место, делает несколько кругов. Круги сужаются, очевидно, пилот уже нацелился на определенное место.
Ну, кажется, посадка.
Нет, не посадка, а крутой вираж. Настолько крутой, что дух захватывает. Как бы не сдвинулись наши крепко привязанные грузы и не ударили по борту самолета. Виражи уже над самым льдом. Высоко-высоко задирается правое крыло.
Затем мгновенно самолет выравнивается. Приближаются торосы. Идем совсем низко, на высоте всего 5—10 м. Что за черт! Мы чуть не зацепили за огромный торос. Еще ниже, еще. .. Моторы сбавили обороты. Посадка.
Маленькая пробежка, всего лишь шагов 240, и самолет стал.
— Ура! Мы на полюсе!
Сияющие лица. У люка оживление. Скорее на лед. Скорее посмотреть, как выглядит полюс.
Первым вылезает кинооператор Марк Трояновский. Затем высыпают все остальные. Спирин и Федоров захватывают астрономические приборы. Солнце хотя и скупо, но просвечивает сквозь облака.
Как хорошо покурить на Северном полюсе после шестичасового воздержания!
[15]
Поздравляем друг друга, восхищаемся умелым полетом и посадкой. Не верится, что мы на полюсе, не верится, что осуществилась столетняя мечта человечества. Однако общее возбуждение, радостные возгласы, веселые глаза лишний раз подтверждают, что знаменательное событие произошло.
Надо же отметить прибытие на полюс. Извлекается из самолета бутылка коньяку и несколько алюминиевых кружек. Кружки расставляются на снегу, виночерпием являюсь я. Пробку прячу в нагрудный карман: когда-нибудь буду показывать ее внукам.
Одну бутылку разделить на тринадцать человек — дело хитрое, но претензий на неравное распределение не поступает.
Тост один, краткий, но сказано все. Поднимаем кружки:
— Товарищи, за нашу замечательную страну, за Родину! Ура!
Дружно гремит троекратное ура! И холодная кружка и густой от мороза коньяк обжигают, но как не выпить по такому случаю.
На этом закончилось торжество.
Работа, о которой многие месяцы думали, к которой долго, кропотливо готовились, в которой все продумано до мелочей, начинается. Начинается испытание.
Механики закрывают моторы чехлами. Двое подают вещи из самолета. Около самолета растет груда предметов первой необходимости: нарты, палатки, кухонная посуда, теплая одежда.
Шмидт и Водопьянов уже потащили первые нарты с грузом к ближайшей гряде торосов. Будущий лагерь уходит от самолета: ровную площадку нужно освободить для посадки следующих самолетов.
Сима Иванов потрошит свою радиостанцию. Надо дать связь. В последней нашей радиограмме мы сообщили, что прошли 89-параллель. Затем на полуслове связь оборвалась. Передатчик самолета вышел из строя.
Связь, связь во что бы то ни стало и как можно скорее.
— Ну, что там у тебя случилось, Сима?
— Плохо дело, сгорел умформер.
— Отремонтировать можно?
— Нет.
[16]
Вопрос излишний. Где уж тут ремонтировать обмотку, состоящую из сотен метров проводов, втиснутых в пазы якоря! К сожалению, нам не удалось захватить всю аппаратуру радиостанции, специально построенной для нас. Она весит немногим больше полутонны. С нами прибыл только один комплект аккумуляторов да небольшой бензиновый двигатель для их зарядки. Ни ветряного двигателя, ни «велосипеда» о машинкой для аварийного питания передатчика у нас нет.
Рассчитывали, что сразу после посадки связь с о. Рудольфа установит значительно более мощная самолетная рация, а мы не спеша развернем свою станцию. Непредвиденный выход из строя самолетной рации нарушил наш первоначальный план. Поэтому я немедленно приступил к развертыванию своей радиостанции.
Аппаратуру уже выгрузили из самолета. Вот они — серые крепкие фанерные ящики, обитые парусиной: № 1 — основная станция и № 2 — запасная. Ящики с набором инструментов, две складные мачты, зашитые в темно-коричневый коленкор. На каждом предмете крупно написан номер. По списку точно известно, что находится в каждой упаковке. Но ни номера, ни списка не нужно. Все известно наизусть. Спросонок ответил бы, где, в каком ящике, слева или справа, наверху или внизу лежит та или иная деталь.
Без лишних объяснений все понимают, что связь надо дать немедленно.
Все помогают мне. Папанин и Ширшов ставят небольшую темно-зеленую палатку. Спирин и Бабушкин раздвигают мачты, оснащают их такелажем.
Температура низкая, ниже —15°. Пасмурно. Иногда слегка метет. Свежий ветерок студит голые руки. Надо спешить, но все-таки следует убрать и накрыть инструмент. Пустые карманы наполняются веревочками. Бросать их жалко, надо сохранить каждую.
— Веревочка? Дай сюда, пригодится и веревочка!
Здесь, как нигде, действует арктический закон: каждый гвоздь, если учесть стоимость его доставки и ценность, становится серебряным.
Особенно внимательно во время выгрузки следим за аккумуляторами. Их два комплекта, по две штуки. Один — 12-вольтовый, питающий машинку радиопере-
[17]
датчика, накал ламп передатчика и приемника. Вес его 40 кг. Другой аккумулятор — анодный.
Сейчас некогда заниматься удобным размещением приборов, некогда думать об удобствах. Все ставим в палатке на снег. Соединять провода, налаживать хозяйство приходится стоя на коленях.
Не так скоро все налаживается, как хотелось бы. Из-за мелочей — из-за отвертки, из-за вольтметра — приходится раскрывать все новые и новые упаковки.
Установка станции заняла почти четыре часа. Наконец в четвертом часу дня 21 мая 1937 г. включаю машинку передатчика. Аппаратура проверена на о. Рудольфа; осечек быть не может. Заглушенное гудение машинки, спрятанной в ящике, свидетельствует о том, что все в порядке. Но это только кажется: не успел я заняться настройкой передатчика, как услышал изменение в гудении машинки, оно переходило на все более низкие тона, обороты падали. Вольтметр только подтвердил печальную истину: аккумуляторы сели, разрядились.
Это моя ошибка. Я был слишком высокого мнения о качестве аккумуляторов. На о. Рудольфа мы каждый день ждали вылета. Аккумуляторы были заряжены, упакованы, отвезены на аэродром и погружены в самолет. Так они простояли две недели и за это время успели почти полностью саморазрядиться. Опять задержка. Надо притащить двигатель с динамо-машиной, распаковать его, установить на снегу и приступить к зарядке аккумуляторов.
У двигателя работает Папанин. Небольшой трехсильный двигатель с воздушным охлаждением дает 3000 оборотов. Колышки в снегу не держатся. По очереди стоим на раме двигателя и чувствуем себя как во врачебном кабинете: от быстрой вибрации двигателя неприятное ощущение во всем теле.
Вытаскиваем небольшие резиновые пробки аккумуляторов. Раствор щелочи, чтобы он лучше противостоял морозам, очень крепок. Это мы отлично замечаем через несколько часов по нашим большим и указательным пальцам — они стали бурыми.
Часа для зарядки явно недостаточно, но аккумуляторы немного ожили. Пока аккумуляторы еще дышат, можно послушать, что делается в эфире. Приемник включен и работает безупречно.
[18]
 ф19.jpg
На о. Рудольфа знают, что больше шести—семи часов мы не можем быть в полете. Однако через одиннадцать часов после вылета, в пятом часу вечера, первое, что я слышу, — это работа радио о. Рудольфа.
Работают радиомаяки района Карского моря. Ритмичны и монотонны сигналы. Заунывные, все одни и те же, они звучат тоскливо. За этими сигналами чувствуются живые люди, взволнованные и встревоженные. Довольно слушать. Надо пускать передатчик и звать. Звать до тех пор, пока не ответит любая наша станция. Перед вылетом с о. Рудольфа был точно установлен порядок связи: каждый час нас слушают на волнах порядка 600 м, каждые полчаса — на коротких волнах, порядка 60 м. Одна из этих волн обязательно должна дойти и до о. Рудольфа.
Передатчик работает хорошо, ток в антенне есть, волны с особой точностью проверены по графику. Палатка вся занята аппаратурой. Над головой висят провода. Работать приходится лежа на боку. Ноги не помещаются в палатке и высовываются наружу.
Тут же справа, согнувшись на ящике, неотлучно и молчаливо сидит Шмидт. Завидуешь его внешнему спокойствию: ни одного нервного замечания, так понятного в этой напряженной обстановке.
Прошло уже много времени. Я то слушаю радио, то пускаю передатчик. Опять вынужденная задержка. Опять надо зарядить аккумулятор.
Делаю небольшую передышку, чтобы немного размяться. Через 30—40 минут снова слушаю и пускаю передатчик. Все работает отлично, все проверено и просмотрено не трижды, а десятки раз. Занят работой, но нервы напряжены до предела.
Сейчас дело исключительно за связью. Если не будет связи, могут быть непоправимые последствия.
А Рудольф все время бубнит. Ясно, что он сквозь мощные сигналы не слышит слабеньких вызовов нашего 20-ваттного передатчика. Все остальные радиостанции находятся значительно южнее. Следовательно, там нас слышат еще хуже.
Но вот в 17 часов слышу, как всем предлагается прекратить работу и следить за нами непрерывно на
всех волнах.
Остров Рудольфа также прекращает работу.
[20]
«Слушаем на всех волнах. ..»
Однако наши вызовы все еще остаются без ответа. Опять надо зарядить аккумуляторы. Спустя полчаса останавливаю двигатель. Не терпится. Снова и снова пытаюсь связаться с Большой Землей... Следуют коротенькие вызовы на условленных волнах.
Включая приемник, каждый раз ожидаю услышать ответ о. Рудольфа. Сколько требуется о. Рудольфа времени для пуска передатчика? Должно быть 15—20 секунд. . . Смотрю на часы. 20 секунд можно подождать. Проходят и 20 и 30 секунд—остров молчит... Опять неудача...
В 21 час 30 минут снова зову: «Остров Рудольфа, остров Рудольфа, здесь Северный полюс, прошу отвечать».
Вдруг совершенно ясно ощущаю: сейчас нас услышат, будет ответ. Уверенность так велика, что хочется сказать об этом сидящему рядом Шмидту. Но вызовов были десятки. Неудобно как-то на полюсе в такой момент заниматься черной и белой магией. Лучше промолчать.
Приемник включен...
Быстро, как пуля, появляется в эфире о. Рудольфа. С бешеной скоростью несутся точки — тире нашего позывного. Вот ошибка, вот срыв буквы. В такие минуты даже видавшие виды опытные радисты нервничают и ошибаются.
По всему видно, что нас услышали. У меня по лицу расплывается улыбка. Отворачиваюсь, чтобы Шмидт не видел ее, — ведь пока даются только позывные. Надо подождать, что скажет Рудольф.
Но вот слова: «Ну и радость тут. . . Где вы? Давай сюда сообщение».
Шмидт и я жмем друг другу руки.
— Они подождут, пока я напишу телеграмму? — спрашивает Отто Юльевич.
— Конечно, — отвечаю.
Кто говорит, что небесной музыки нет? В полном сознании и твердой памяти утверждаю, что есть еще более прекрасные вещи, например установление связи группы людей, находящихся на дрейфующем льду Северного полюса, с родной землей, да еще после 12-часового перерыва.
[21]
Пока Шмидт пишет подробную телеграмму, говорю с о. Рудольфа. Ну, конечно, нас услышал эфирный снайпер Коля Стромилов. Прежде всего отстучал:
— Я — Иров. Вас ясно вижу 88!
«Ясно вижу» — наш коротковолновый жаргон. А «88» означает «любовь, поцелуй».
Дальше сообщаю самое главное: «Все живы, самолет цел... У Симы перегорела его основная машинка. У меня садится аккумулятор... Пишем радиограмму;
лед — мировой...»
Волнуясь и спеша, отвечает Стромилов.
Узнаю подробности о тревожных часах, которые провели наши товарищи на о. Рудольфа. Уже наступила ночь. День закончился мрачно, тоскливо. Умолкли обычные шутки. Москва шлет запрос за запросом. Густым туманом заволокло купол, на котором наши друзья уже готовили самолеты, чтобы лететь на поиски.
И вдруг совершенно неистовый вопль Стромилова:
«Слышу!...»
В соседних комнатах люди повскакивали с коек, захлопали двери, из ближайших домов бежали в нижнем белье, босиком по снегу. В мгновенье ока небольшая радиорубка наполнилась до отказа, как московский трамвайный вагон в часы «пик».
Стромилов пишет. Мошковский из-под его локтя шепчет вслух каждое записанное Стромиловым слово. Этот шепот слышат все. ..
Идет телеграмма № 1 с Северного полюса. Полюс заговорил. Телеграмма адресована: Москва—Главсевморпути, Рудольф — Шевелеву.
«В 11 часов 10 минут самолет СССР-Н-170 под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина, старшего механика Бассейна пролетел над Северным
полюсом.
Для страховки прошли еще несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 до 200 м. Пробив сплошную облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.
В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижений полюса внезапно произошло короткое замыкание. Выбыл умформер рации, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после уста-
[22]
новки рации на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в 20 км от полюса, по ту сторону, и несколько на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре Полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приема остальных самолетов с грузом станции.
Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень жалеем. Сердечный привет. Прошу доложить Партии и Правительству о выполнении первой части задания. Начальник экспедиции Шмидт.»
Едва успев получить «квитанцию», сразу принимаю
ответ Рудольфа.
«Северный полюс Шмидту, Водопьянову, Папанину, всему экипажу и зимовщикам.
Поздравляем, обнимаем, целуем. Гордимся вами. Счастливы успехом нашей Родины. В рубке собрался весь коллектив. С замиранием сердца следим за каждой буквой, выходящей из-под карандаша Стромилова.
Ждем от Вас путевку на вылет.
По поручению коллектива Шевелев, Молоков.»
И тут же начинаются деловые будни.
— Кренкель, давай метео!
— Приборы еще не установлены, могу только дать погоду описательно.
— Надо скорее, сейчас!
— Подождете. Тысяча девятьсот тридцать семь лет после рождества Христова никто не знал погоды полюса, потерпите еще полчаса.
— Ну ладно, пока. — Пока!
На этом закончился первый обмен телеграммами между Северным полюсом и о. Рудольфа.
Договариваемся о порядке и сроках работы. Долго и трудно устанавливалась первая связь. Теперь все пойдет как по маслу.
Уже прошла полночь. Следующий срок связи назначен на 6 часов. Надо еще воспользоваться свободным временем и зарядить аккумуляторы. Все уже спят. Пасмурное небо сеет мелкий снежок. Метет порывистый ветер. Холодно от долгого неподвижного лежания на
[23]
боку в палатке у радиоприборов. Честно заработанный в Арктике ревматизм сильно дает себя знать.
Трудно привыкнуть к мысли, что погреться негде. Все кажется, что вот куда-нибудь забежишь и отогреешься. Но, увы, забежать некуда. Согреться можно либо чаем, либо надев на себя побольше теплой одежды.
Аккумуляторы заряжены. Очень хочется спать. Но утром надо дать первую метеосводку. Вместе с Папаниным устанавливаем нашу метеобудку, укрепляем в ней приборы.
Даже чай не пьем: нет терпения возиться с примусом и ждать. Забираемся в жилую палатку. Рядышком в спальных мешках давно уже спят Ширшов, Федоров и наш общий друг кинооператор Марк Трояновский. Места маловато, но зато от тесноты быстро разливается по телу блаженное тепло. Разные мысли, связанные с хозяйством, и планы на следующий день путаются с сознанием того, что мы на полюсе и все в порядке.
Да, денечек был горячий! Наступает сон.
Утром Федоров записал в журнал первую метеорологическую радиограмму: «Северный полюс 22 мая 06 часов московского времени. Давление 761. Температура минус 12. Ветер 8 м западный (по Гринвичскому меридиану) порывистый. Туман. Солнце просвечивает. Видимость 1 км. Слабый снег».
Первое метео с Северного полюса! Оно принято на о. Рудольфа. Дальше наши метео пойдут на материк и будут включаться в международную сводку погоды северного полушария.
До сего времени, составляя карту погоды, синоптики пользовались сведениями нескольких канадских и многочисленных наших полярных станций. Неосвещенной оставалась вся огромная территория Центрального бассейна Северного Ледовитого океана. Синоптики могли как угодно и что угодно чертить на карте. Где-то за Шпицбергеном, за Землей Франца-Иосифа изобары обрывались. Можно сказать, синоптики буквально (правда, не по своей вине) прятали концы в воду.
Наш маг и чародей по части погоды Дзердзеевский, отлично обслуживавший прогнозами нашу экспедицию, прямо и честно заявил:
— Теперь стало труднее. Раньше чертил всякие линии. Правильно или нет, было покрыто мраком неиз-
[24]
вестности. А вот теперь изволь учитывать ваши сведения.
Следующим самолетам было уже значительно проще лететь к полюсу. Летчики получали сведения о погоде, знали, что есть возможность хорошо посадить машину
и что их примут на полюсе по всем правилам искусства: с посадочными знаками, обозначенными границами аэродрома и с дымовым костром для определения ветра.
К.К. Федоров производит метеорологические наблюдения на станции „Северный полюс-1" : ф25.jpg
Через несколько дней все четыре самолета собрались на льдине.
Солнце светило круглые сутки и отчасти поэтому рабочий день был неупорядочен. Пожалуй, никто на часы не смотрел, и трудовое законодательство явно нарушалось. Все работали до предела, ложились отдох-
[25]
Снаряжение было разбросано в беспорядке, и мы в нем постепенно разбирались.
Мы знали, что останемся вчетвером, но последний день наступил все же как-то неожиданно и внезапно.
Хотели написать обо всем домой, но получилось не так, как ожидали. В последний момент на коленях кое-как наспех нацарапали что-то на клочках бумаги и все это послали туда, домой. Времени уже не было.
На пять часов вечера был назначен митинг в честь подъема флага и торжественного открытия дрейфующей станции «Северный полюс-1».
Вместо трибуны — нарта. Бамбуковая мачта для флага. Короткая речь Шмидта, затем Папанина.
— Флаг поднять!
Взвивается государственный флаг.
Троекратный залп из винтовок и револьверов. Мы все стоим с обнаженными головами и поем «Интернационал». Нам аккомпанирует гул прогреваемых моторов.
Наступают последние минуты. Со всеми целуемся, обнимаемся и с полной уверенностью говорим: «До свидания». Пилоты суют нам подарки: Бабушкин—колоду карт, Молоков — примус, Мазурук — патефон с пластинками, который он захватил сверх полагающегося груза.
День серенький. Обрывки тумана. Один за другим поднимаются самолеты. Последним уходит Водопьянов. Нас обдает вихрем снега.
Еще один круг над нами, и... самолет пропадает в облаках.
Моторы слышны все слабее и слабее. Наконец становится совсем тихо.
Первые минуты было как-то не по себе. Все-таки не привыкли мы вчетвером оставаться на полюсе.
Решили лечь спать не раньше, чем узнаем о благополучном прибытии самолетов на о. Рудольфа.
Все исследования, намеченные обширной программой, представляли большой интерес. Действительно, за что ни возьмись, все делалось и познавалось впервые. Однако преимущественное внимание оказывалось льду и морским глубинам. Основным и единственным гидрологом был Ширшов. Конечно, остальные помогали ему
[26]
в тяжелой работе, но были все-таки только «подсобной силой».
Пробить лед на полюсе оказалось делом тяжелым. Лед был трехметровой толщины и твердый, как камень. Шахту-прорубь сделали довольно широкой, так как приходилось забираться в нее и ведрами выгребать отколотый лед.
Наконец специально сконструированная лебедка была водружена над прорубью и наступил долгожданный момент: вот сейчас мы, четверо советских полярников, вырвем у природы очередную тайну и узнаем то, чего люди до сих пор не знали.
Груз и приборы давно уже исчезли в таинственной проруби, а стальной трос, как струйка воды, исчезал в пучине. С замиранием сердца, как зачарованные, следили мы за счетчиком, который бесстрастно отсчитывал метр за метром.
Глубина давно уже перевалила за две тысячи метров...{1} Вот три, четыре тысячи... Что же будет дальше? Ведь на барабане лебедки было всего лишь 5000 м. Что если не хватит? Но запасная катушка не потребовалась. 4000, 4100, 4200, 4290 м ... стоп!
Лебедка автоматически остановилась. Для контроля подняли груз на 50 ж и снова опустили. Нет, все в порядке, все правильно, глубина в районе полюса 4290 м.
Начался подъем. Он длился целых шесть часов. Крутили попарно. Менялись через каждые 10 минут. С непривычки работа показалась тяжелой. Пришли к выводу (правда, это относится не только к полюсу), что когда крутишь, время тянется медленно, когда отдыхаешь — быстро.
Вот результат первой глубоководной гидрологической станции: со дна подняли колонку темного зеленовато-серого ила; под слоем холодной арктической воды, от 250 до 600 м, обнаружили положительные температуры (на глубине 400 м максимум +0,99°, затем от 750 м до придонных слоев температура постепенно понижается, на глубине 2930 м и совсем прохладно (—0,70°); в придонном слое термометр не выдержал давления (40 атмосфер) и был раздавлен.
{1} Пири, достигнув полюса, пытался измерить глубину Северного Ледовитого океана. Воспользовавшись трещиной, он вытравил 2752 м проволоки, но дна не достал.
[27]
Обработав пробы воды, добытые из относительно теплого слоя, Ширшов сообщил потрясающую новость: этот слой не что иное, как ветвь Гольфстрима, идущая из Атлантики до самого полюса. Химический состав воды и планктон говорят о том, что это именно Гольфстрим.
Это открытие опровергало господствовавшее со времени экспедиции на «Фраме» и до наших дней предположение Нансена о том, что центральная часть Полярного бассейна безжизненна и представляет собой мертвую пустыню.
Вот где впервые мы встретили жизнь — на глубине от 200 до 700 м!
Постоянная положительная температура воды (+0,7°) дает возможность существовать планктону. Вокруг нас от свирепых морозов трещал лед, а под нашими ногами была жизнь, резвились мелкие рыбешки— корма (планктона) было достаточно.
Позднее в разводье мы увидели крупного тюленя. Впопыхах сделанные выстрелы оказались неудачными.
И наконец нам нанес визит хозяин Арктики — белый медведь. Ближайшая земля — Гренландия, до нее 700 км. Ясно, что, отправляясь в далекий путь, медведь инстинктивно чувствовал, что и здесь найдет себе пищу.
С первого дня лебедка доставляла нам много хлопот. В летнюю половину года работа у лебедки была вполне терпимой. Разве иногда доставалось от крепкого ветра.
Груз, приборы и трос при измерении больших глубин весили около 80 кг. Опускали приборы быстро и легко; надо было только внимательно следить и вовремя притормаживать, но подъем был делом трудным и мучительным.
Бедная лебедка! Сколько проклятий и крепких слов пришлось ей услышать.
Лебедка была отлично сделана, разные подшипники и шестеренки, по мысли конструкторов, должны были облегчить работу, но, к сожалению, мы этого не чувствовали.
В зависимости от глубины на полную гидрологическую станцию требовалось около 30 часов времени.
С наступлением холодов наша вначале широкая прорубь стала обмерзать. Расчистить верхнюю часть было несложно, но как обколоть лед на глубине 3 м?
[28]
Мы тыкали пешнями в невидимый лед и как-то обкалывали его, но со временем внизу образовалась совсем узкая горловина, через которую с трудом протискивались приборы. Это было опасно и грозило потерей приборов. Скорость дрейфа была неравномерной. Чем быстрее дрейфовало ледяное поле, тем скорее наступал срок очередного промера, и мы выбивались из сил, чтобы успеть сделать все в намеченных по плану местах.
Федоров летом и зимой, в светлое и темное время «охотился» за солнцем и звездами. Наблюдения желательно было как можно точнее привязать к карте. Когда Федоров заканчивал свои вычисления, остальные трое, нагнувшись над ним, сопели ему в затылок: новые координаты ожидались с великим нетерпением и давали пищу для размышлений и выводов.
У нас имелась одна-единственная утепленная палатка для жилья. Вес нашего снаряжения (включая и наш собственный) был строго лимитирован — 10 т. Во время подготовки снаряжения еще в Москве шла борьба буквально за граммы.
На дюралюминиевый каркас палатки натягивались три покрышки. Средняя из них представляла собой стеганое шелковое одеяло из гагачьего (вес!) пуха. Размеры палатки — 3,7 на 2,5 м и высота 2 м. Не было даже печки, так как при такой малой кубатуре достаточно было большой керосиновой лампы. Мы долго считали, что нам дали плохой керосин — лампа плохо горела. Лишь значительно позже мы сообразили, что плохое горение и спрос на пирамидон из-за головных болей были обусловлены недостатком кислорода.
На полюсе для четверых не хватало воздуха!!!
Лето принесло нам новые неприятности и много дополнительных работ. Три четверти поля было затоплено пресной водой и мы, как кошка котят, перетаскивали на высокие места наше снаряжение. Правда, вода перестала быть проблемой: не надо было тратить на ее добывание драгоценное топливо. От палатки отвели ручей. Он впадал в гидрологическую прорубь.
В метре от палатки мы умывались и брали воду для приготовления обеда. Затем стали тут же мыть посуду. Это вызвало бурные протесты со стороны Ширшова, потому что в пробах воды, которые он извлекал из про-
[29]
руби, стала появляться то лапша, то гречневая каша — в зависимости от меню.
С наступлением морозов к палатке пристроили обширную кухню из льда. Единственным недостатком этой кухни была низкая температура (та же, что и снаружи).
Если в летнее время палатка возвышалась на полуметровом пьедестале, который мы судорожно старались сохранить, так как весь снег кругом стаял, то с началом зимы и полярной ночи палатка все глубже и глубже врастала в сугробы и наконец ее совсем занесло. Крутые ступеньки вниз походили на вход в берлогу. Зато в палатке было относительно тепло, и никакие ураганы теперь нас не страшили.
Сердце радиста радуется, когда заряжен аккумулятор, можно пошарить по эфиру и поискать дальних радиолюбителей. До часу дня работает Европа, Америка спит. Эфир в это время пуст. Лишь изредка слышны матерые зубры эфира. Шансов на связь мало, но, если мы ее все же устанавливали, это была дальняя
связь.
Радиолюбители всех стран отлично осведомлены о нашей экспедиции. Многие любезно предлагают свои услуги — передать что-либо в Москву. От всех любителей идут приветы и поздравления. На запрос, кто мы, где мы, отвечаем: «Советская экспедиция на Северном
полюсе».
Как-то ответил «К-6». Позывной редкий; посмотрели в список, оказывается Гавайские острова. Ох, вот это здорово! Гавайи и Северный полюс. Хорошо!
Гаваец меня слышит на пять баллов и все отлично разбирает, а тону моего передатчика дал самую высокую оценку. Для верности спросил у него фамилию. Представился — мистер Тролез из Гонолулу. Мощность его передатчика 125 вт. Погода в Гонолулу теплая, безоблачная, температура 80° по Фаренгейту (26°С).
О нашей экспедиции он знал из газет. Выразив радость по поводу того, что связался со мной, он стал спрашивать, в какие преимущественно часы я работаю (он скажет другим станциям, чтобы за мной следили), какие у меня были дальние связи. Ответил ему, что пока он является самой лучшей и самой дальней моей связью. Беседа шла отлично, без единого переспроса. Связь длилась 50 минут. Наконец, мистер Тролез из Гонолулу
[30]
сказал, что пора спать. Мистер Кренкель с Северного полюса пожелал ему спокойной ночи.
Занятно смотреть на наш школьный глобус. Ох, и далеко же этот самый Гонолулу! Почти 8000 км. Но и там, оказывается, знают о нашей экспедиции.
Аппетит приходит во время еды. Налюбовавшись глобусом, опять засел за приемник. Кто такой «УК-2»? Оказывается, Южная Австралия. Нет, пожалуй, недотянуть, слабоват наш передатчик. Однако чем черт не шутит, почему не стукнуть вызов! Стучал четыре минуты,
И. Д. Папанин и О. Ю. Шмидт на полюсе : ф31.jpg
австралиец не отвечал. Правда, он дал знак розыска: «Кто меня зовет?», но после вторичного моего вызова совсем не явился, замолк. Думал, что связь сорвалась. Немного терпения! Через полчаса опять натыкаюсь в эфире на этого австралийца. И бубнит он громче, чем в первый раз. На этот раз он ответил на мой вызов. Ясно и хорошо слышу свой позывной. Австралиец, видимо, балованый. Он сообщает: «Вас слышу плохо, разбираю только три балла, плохие условия. До свидания». И все. Милый ты братец, не знал, с кем работаешь. А то, пожалуй, постарался бы меня услышать. . . Ну, да ладно, все равно связь состоялась.
Мой передатчик имеет мощность 20 вт, нельзя же требовать, чтобы он обслуживал уличные громкоговорители
[31]
Южной Австралии, Перекрыто 15000 км. Южнее остается только мыс Горн, Тасмания и Новая Зеландия. Жаль, что у передатчика нет рук, хочется их пожать.
Связь, конечно, рекордная. Любопытна она для оценки распространения радиоволн при малых мощностях: всего 20 вт и достали до Южной Австралии!. Пожалуй, теперь «умри, Денис, лучше не напишешь». Разве что связаться с любителями мыса Горн, Тасмании и Новой Зеландии? На это мало шансов, не ахти как много там любителей. Да и расстояние немногим больше, чем до Южной Австралии. Хожу именинником, принимаю поздравления.
Через несколько дней опять связался с гавайцем, мистером Тролезом из Гонолулу. Уже и к нему дошли наши корреспонденции о недостатке снега и таянии льда. В американском преломлении это значит, что мы «находимся в опасности». Пришлось успокоить собеседника, заверив его, что на наш век льда хватит.
Связался с новым австралийцем в городе Абермейн. На нашем глобусе такого города вообще нет.
Как черви у рыболова в банке, копошатся в эфире радиолюбители. Хриплыми, свистящими тонкими голосами настойчиво зовут они: «Всем, всем отвечайте». Наш позывной широко известен. Стоит ему один раз появиться в эфире, как ответы несутся со всех сторон. Остается только выбрать наиболее интересную станцию.
Особенно бойкие связи были с американцами. Когда они начинали работать, в эфире становилось тесно. Пользуясь передатчиками мощностью до 1 квт, они буквально оглушали, порой мешая довести до конца начатую беседу.
Однажды при хорошей слышимости на протяжении трех часов удалось связаться с одиннадцатью американцами. Они «передавали» меня из рук в руки. «Позовите, пожалуйста, моего друга, он Вас слышит», — просил американец. Я звал, и связь устанавливалась. Не успев закончить связь, слышу, что меня снова зовут две-три другие станции.
В тесной палатке радиостанция занимает целый угол. Тусклая лампочка карманного фонаря, болтающегося на непомерно толстом проводе, слабо освещает хаос из проводов и проволочек, который, по недоразумению, называется «беспроволочным телеграфом».
[32]
Освещение почти не требуется. За долгие месяцы работы впотьмах, на ощупь, выработалась привычка находить и настраивать нужные ручки. Щелканье выключателей, гудение машинки так привычны, что при нормальной работе их не слышишь. Малейшее изменение знакомых звуков, наоборот, сразу заставляет насторожиться. На столе центральное место занимают передатчик и приемники. Они так и остались в ящике и чехле. Необходимость частых переездов не позволяет располагаться по-домашнему.
Так же как гидрологический стол Ширшова, мой столик считается священным местом. Сюда, например, не полагается ставить закопченный чайник. Здесь лежат такие деликатные вещи, как единственный перочинный нож и кремни для зажигалки. Поднимаю страшный скандал, если не нахожу на строго определенном месте кусачек. Ведь возможна такая обстановка, когда некогда будет аккуратно отсоединять провода и придется зверствовать кусачками. Десятки раз я мысленно эвакуирую радиостанцию.
На передатчике лежит замусоленный журнал. Сюда вписываются все наши телеграммы, входящие и исходящие. Это явное нарушение той статьи Конституции, где говорится о тайне переписки. Однако протестов не поступает, разве что: «Почему не сказал, что твоя жена целует всю четверку?».
На старинных гравюрах ось мира, воткнутая в полюс, имела лопасти. Херувимы дули на лопасти, приводя в движение земной шар. Херувимы оказались сговорчивыми и по совместительству честно вращают ветряк. «Голубой уголь» — главная энергетическая база нашей рации.
Количество отправленных радиограмм находилось в прямой зависимости от ветра. При безветрии зарядки аккумуляторов хватает на 10 суток, тогда передаются метеосводки. Несколько раз спасала ручная динамомашина. Кто еще из радистов может похвастаться, что его радиостанцию обслуживал «двигатель», состоящий из трех депутатов советского парламента, обладателей шести орденов.
Иногда Москва устраивала концерты по нашим заявкам. Однажды Утесов, выступая, сказал: «Я вижу Вашу очаровательную улыбку, Иван Дмитриевич».
[33]
Он был прав. Но улыбался не только Дмитрия, улыбались все четыре небритые, закопченные физиономии, выглядывающие из-под меховых капюшонов. К потолку, покрытому густым слоем копоти от ламп, поднимался пар нашего дыхания. Искрились белые пятна инея. С потолка свисали провода телефонных трубок. На шнурах, натянутых под потолком, сушились носки, рукавицы и рубахи. Привычная обстановка. Сидим притихшие, молчаливые и слушаем, как диктор, заканчивая передачу, ласково
говорит:
— До свидания, родные!
Радио было для нас не только средством связи, но и чудесным источником бодрости, радости и зарядки. Мы чувствовали дыхание и любовь Родины. Проблемой нашего питания (рационом, калорийностью пищи) занимался Институт инженеров общественного питания. Приходилось учитывать не только вкусовые качества и питательные свойства продуктов, но и их вес. Не было никаких консервов, содержащих жидкость. Зачем на полюс везти воду? Большие запаянные жестяные банки содержали набор продуктов в сухом виде на 40 человеко-дней.
Сухари, копчености, вяленое мясо, брикеты готового супа, сахар, шоколад, паюсная икра, соль, масло, сыр и другие продукты — все это имелось в наборе и было отличного качества. Неудачные «новинки», например куриное мясо в порошке, не пользовались успехом. По виду и цвету этот порошок сильно смахивал на крупный речной песок.
Дабы не отвлекать наших молодых ученых от научной работы, Папанин и я взяли на себя неблагодарный труд домашних хозяек. По очереди, по две недели, мы занимались незатейливой стряпней.
Для приготовления супа требовались две вещи: кипяток и молоток для дробления суповых брикетов.
Имея чудесные деликатесы, мы мечтали об огурцах, квашеной капусте и о прочих самых простых вещах и пришли к выводу, что картошка значительно вкуснее
шоколада.
День за днем шла работа, и материала накапливалось все больше. По плану наша экспедиция должна была продолжаться полтора года. Однако никем не предвиденная скорость дрейфа внесла свои коррективы.
[34]
После того как ледяное поле прошло порог Нансена, стали поступать сведения о подготовке кораблей для встречи зимовщиков в Гренландском море. Чувствовалось, что дело подходит к концу.
Наша льдина дрейфовала вдоль Гренландии. Как ни старался Федоров поймать какие-нибудь звезды, все же иногда трое, даже четверо суток мы были без астрономических определений; когда же наконец удавалось определиться, Федоров вновь и вновь проверял свои вычисления, настолько казались они неправдоподобными. Скорость движения льдины катастрофически росла.
Ледяное поле трехметровой толщины до сих пор служило нам верой и правдой. Выросли вокруг нас торосы, образовались разводья, но основное поле сохранилось примерно в таком виде, в каком мы его застали в районе полюса.
С первого же дня сложился определенный режим. Работы было много, мы изрядно уставали, и сутки за сутками быстро проходили в труде и необходимом сне. Спали как убитые.
Ни на одну минуту мы не забывали, что нас окружает грозная, слепая стихия. Четыре человека с большим хозяйством на дрейфующем льду — это требовало предосторожностей. Все имущество и снаряжение мы разделили на три части и хранили в трех различных местах поля. Такого, пожалуй, не могло быть, чтобы все , погибло сразу. Да к тому же ночью всегда кто-нибудь дежурил, сторожил сон своих товарищей. Обычно таким ночным сторожем был я.
Последняя радиосвязь с о. Рудольфа бывала около полуночи, а следующая — в шесть часов. Сделав первые утренние метеонаблюдения, я передавал их на о. Рудольфа. После этого готовил завтрак и будил своих товарищей.
Эти ночные дежурства стали привычными, но были они разными.
В полярную ночь время полной луны было радостным для нас. Можно было оглядеться и отдохнуть от надоевшей темноты. Яркий свет луны, хоть книгу читай, мерцающие звезды, полный штиль и скрипучий снег — таких дежурств, к сожалению, было мало.
[35]
Хорошо, отойдя на пару сотен метров от лагеря, остановиться и прислушаться. Звенящая тишина при видимости на десятки километров изредка нарушалась тонким скрипом трущихся друг о друга полей или резким выстрелом треснувшего от мороза льда.
Промерзнув, возвращаешься в палатку. Здесь тесно,
грязновато, но тепло.
Ну хорошо, мы отдыхаем, а что делается в эфире? Уже время легкой музыки, танцев. Как будто сговорившись, все станции на разных языках воспевают лунные ночи, чарующие улыбки, любовь.
Радиостанция Люксембурга передает архимодную танцевальную музыку. В перерывах сообщается, что принцесса Маргарэт советует всем женщинам пользоваться изобретенным ею кремом: смазывайте на ночь лицо, наутро вас никто не узнает — настолько вы похорошеете. Принцесса — танго — крем... «Жизнь диктует свои железные законы», — сказал Остап Бендер. . .
Четвертый час ночи. Нормандская радиостанция дает международную передачу. Диктор проникновенным голосом заканчивает ее замечательным пожеланием: «Всем плавающим и вахтенным на семи морях света — счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков — спокойной, без тумана, ночи. Больным — облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем — спокойной ночи и счастливых снов». Красивая, постепенно замирающая мелодия — Европа заснула.
На востоке начинается новый день. Последние звуки колыбельной песни Европы сливаются со звуками утреннего марша Новосибирска.
Были и другие ночи. Промерзшие, забравшись с головой в мешок, спят мои товарищи. Пурга бушует подряд уже несколько суток. Во время дневных работ в одежду плотно набивается мельчайший снег и там тает, а сушить негде. Нам уже давно известно, что при малой кубатуре палатки одежду не высушишь. Поэтому мы стали вымораживать мокрую одежду. Правда, надевать такую одежду не совсем приятно.
Вход в палатку так заносит, что приходится его откапывать три-четыре раза за ночь. В кромешной тьме, в волнах снега ничего не разглядишь. Отвернувшись от ветра, пытаешься прислушаться и ничего не слышишь,
[36]
кроме глухого ухания ветра и шуршания снега во время коротких затиший.
В палатке тоже не сидится, как-то тревожно и неспокойно на душе. Иногда чувствуются сильные толчки. Наверняка где-то торосит. Радио тоже не может развлечь, так как снегом натирает антенну и наводит такую искру, что слышен только сплошной грохот.
Вылезаешь из палатки. Если угрожает опасность, то лучше быть ближе к ней. Нет ничего хуже неопределенности и ожидания каких-то неприятностей. Частенько бывают такие моменты, когда хочется разбудить остальных. Вместе было бы не так страшно, но ведь завтра обычный рабочий день и надо всем выспаться. Вот и мучаешься до утра, с тоской поглядывая на часы.
В середине января на патрулирование кромки льда в Гренландском море был направлен небольшой мотобот «Мурманец». Долгое время не удавалось установить с ним радиосвязь.
С ускорением дрейфа наше положение с каждым днем осложнялось и становилось рискованным. Как на грех случилась магнитная буря, редкая по силе и продолжительности. Уже вернувшись на Большую Землю, мы узнали, что эта буря вывела из строя несколько мощных европейских радиостанций. Что же можно было ожидать от нашего передатчика мощностью в 20 вт?
Остров Рудольфа, с которым мы все время отлично работали, находился теперь от нас далеко на северо-востоке, на расстоянии более 1000 км. Несколько дней мы были без связи. Мы понимали, что ускорившийся дрейф нашей льдины внушал на Большой Земле опасения, и поэтому во что бы то ни стало надо было дать весточку о себе.
Шпицберген нас едва слышал, и связь с ним не ладилась. В эту трудную минуту нас выручил радист норвежской радиостанции на о. Ян-Майен. Эта радиостанция была ближе к нам, чем другие, и через нее и дальше через Норвегию мы передавали в Москву метеосводки с указанием последних координат.
Радист с Ян-Майена сообщил нам потрясающую и отнюдь не воодушевляющую новость: остров был совсем недалеко от нас и вокруг острова чистое ото льда море!
[37]
Значит, мы находимся у самого берега Гренландии и дрейфуем на узкой полосе плывущего к югу льда. К югу от нас Гольфстрим, а от него мы можем ждать только неприятностей, к западу — безлюдный и угрюмый берег Гренландии, к востоку — чистая вода, а с севера подпирают льды и неумолимо выталкивают нас как бы на опушку ледяных полей. В последующие дни Федоров заметил нечто новое — ритмичные колебания,
ледяного поля.
В конце января разразился шторм невиданной силы.
Временами ветер достигал 9 баллов.
Вечером 31 января почувствовали резкий толчок. Таких толчков еще не было. Ночь прошла тревожно. Утром в полной темноте сквозь грохот ветра донесся необычный шум. Льдина сильно содрогнулась. Вооружившись электрическими фонарями, сгибаясь от ветра в три погибели, мы стали осматривать льдину и обнаружили целую сеть трещин вокруг палатки. Ходить при бешеном ветре нужно было с осторожностью. В широких трещинах зловеще темнела вода. Под угрозой находился хозяйственный склад. Мы еще не могли определить размеров осколка льдины, на котором мы находились, но, вероятно, он был уже очень небольшим. На льду появилась морская вода.
Папанин, шагая по колено в воде, выбрасывал из склада имущество, а мы оттаскивали его в сторону. В просветах рваных облаков проглянули звезды. Шесть суток не могли определиться. Результаты были более чем неожиданные. За эти дни мы продвинулись на
220 км.
С каждым часом положение осложнялось. Образовывались все новые и новые трещины. Прошла трещина и под жилой палаткой, и ее стало затоплять водой. Надо было покидать испытанную уютную палатку. Кончилась размеренная рабочая жизнь.
В первую ночь мы попытались на бешеном ветру поставить шелковую палатку. Кое-как это удалось, но только легли в спальные мешки, плотно прижавшись друг к другу, как прямо под нами образовалась трещина и порывом ветра повалило палатку.
К утру 2 февраля наш обломок был размером 30 на 50 м. Мы его хорошо разглядели, когда наступила ясная и тихая погода, Кругом мелкобитый лед. Да и по на-
[38]
шему крохотному осколку пошли новые трещины. Одна из них отрезала дальнюю антенну вместе с палатками, установленными только за день до этого.
На этот раз прижались к ветряку. Он вливал жизнь в наши аккумуляторы. Без них нет связи. А без связи наша льдина затерялась бы, как песчинка в океане.
Теперь надо было спасти имущество, разбросанное по соседним льдинам. По очереди двое уходили на «промысел». Перепрыгивая через узкие трещины и обходя широкие, кое-как с трудом и риском собрали небольшие запасы продовольствия и топлива.
А как быть с жильем? Легкие походные палатки явно не годились. Решили вкопаться в снег. Выкопали просторную яму, сделали стены из снежных кирпичей и все закрыли уцелевшим брезентом. В этой берлоге жили последние две недели. Было много свежего воздуха и очень мало тепла, зато мы не страдали от ветра.
В сложившихся условиях нам никак нельзя было остаться без астрономического теодолита и радиостанции. В любом случае мы должны были сохранить возможность определяться и передавать наши координаты спешившим к нам на помощь кораблям.
Итак, работа первой дрейфующей научной станции подходила к концу.
За девять месяцев наше ледяное поле продрейфовало по прямой свыше 2100 км, а с учетом всех отклонений и зигзагов — свыше 2500 км.
Для определения рельефа дна мы произвели 33 измерения глубины океана, из которых 14 показали глубину более 3 км.
Выполнили 38 гидрологических и 22 гидробиологических станций. При помощи вертушек проделали 600 измерений течения.
В 22 пунктах определили силу тяжести. Сделали 55 серий определений склонения и горизонтальной составляющей силы земного магнетизма и 36 измерений магнитного наклонения. Кроме того, провели 14 суточных серий измерений колебаний магнитного поля Земли.
Осуществлялись наблюдения за атмосферным электричеством и с наступлением ночи ежечасные наблюдения над полярными сияниями.
[39]
Все наблюдения должны быть тщательно привязаны к месту. Для этого было взято 534 высоты солнца и звезд и измерено 374 азимута.
Кроме того, велись метеорологические наблюдения по нормальной программе полярных станций, а при трансарктических перелетах передавалась авиапогода через каждые два часа.
Радиостанция работала с большой нагрузкой, передавая метеосводки, служебную переписку и журналы, обслуживая перелеты и принимая поток приветственных
телеграмм.
Было еще много непредвиденной работы, не поддающейся никакому учету: наблюдение за сохранностью всего снаряжения, борьба с заносами, пробивание льда, всяческие ремонты, ведение дневников и корреспонденции, фотографические работы, работы на кухне и т. д. Если учесть, что нас было четверо, то дел было по горло, и одна работа подгоняла другую. Таков далеко не полный перечень наших многочисленных обязанностей.
Между тем, к нам шли «Таймыр» и «Мурман» из Мурманска и «Ермак» из Кронштадта.
12 февраля я дежурил и в 6 часов 45 минут заметил что-то вроде огонька на востоке. От выводов вначале воздержался. Уже бывали случаи, что нас смущала какая-нибудь восходящая звезда: ее принимали за далекий огонь. И на этот раз огонек то пропадал, то вновь появлялся и разгорался. Следил за ним часа два. Над горизонтом огонь не поднимается — значит, не звезда. Зажег бензиновый факел и замахал им. В ответ замигали. Нет, это явно прожектор «Таймыра». Разбудил товарищей, взяли пеленг.
Радость-то какая огромная! Мы уже видим огни Родины. Ходим радостные и все время посматриваем в сторону «Таймыра». Как жаль, что днем корабль еще не виден. Зато ближе к вечеру разглядели его дым. «Таймыр» пробивается к нам, но тяжелый лед не пускает. По радио сговорились, что в 10 часов вечера корабль будет светить нам прожектором, а мы ответим магниевым факелом. Ослепительно загорелся факел. И сразу по радио сообщили: «Вас видим отлично». Теперь сомнения нет — расстояние между нами не больше 50 км.
[40]
Учитывая ненадежность нашего осколка, мы привязали всю аппаратуру к нартам и договорились, что при малейшей опасности один из нас должен спасать теодолит, а остальные трое радиостанцию.
18 февраля хорошо были видны прожекторы уже двух кораблей.
19 февраля к полудню корабли были хорошо видны без бинокля. Часто валил густой дым: это кочегары шуровали топки. Началось негласное соревнование: кто скорее дойдет — «Мурман» или «Таймыр».
В 2 часа дня на лед сошли две колонны с обоих кораблей. Моряки шли, а потом не выдержали и побежали. Казалось, несется атакующая лавина. Но это была радостная атака. Впереди развевались знамена. Вот уже видны кричащие веселые, радостные люди. Привет вам, родные, дорогие товарищи!
Позже всех прибыли запыхавшиеся кинооператоры. Они притащили тяжелые аппараты и начали съемку.
Трибуной для короткого митинга служил все тот же так хорошо знакомый нам торос. Неистовствовали фотографы. Масса новостей, вопросов и расспросов.
Ходим именинниками. За что ни возьмешься — десятки добровольцев предлагают свою помощь. Десятки рук мгновенно делали то, что нам вчетвером приходилось осиливать часами.
В снежном домике еще горела лампа. Чашки и стаканы из пластмассы валялись где попало — на снежной лежанке, на чемодане. Иван Дмитриевич побежал навести здесь порядок: потушил лампу, начал собирать чашки. Их просят на память. Раздаем. Затем идут в ход книги. На них пишем всякие теплые слова, ставим дату: 19/П 1938 г. Папанин выкатил из угла бочонок с остатками коньяка, выбил пробку и стал угощать всех желающих.
Пора эвакуировать радиостанцию. Моим разговорам с Большой Землей наступил конец. Всюду сидят гости. Прямо из-под локтя нацелился на меня объектив фотографа, ищущего оригинальной «точки зрения».
Передаю последнюю телеграмму.
Удар ногой — и рушится снежная стена нашего домика. Радиостанция «Северный полюс» движется к кораблям. Теперь можно снимать ветряк, мачты.
Моряки откапывают большую палатку. Трудно пове-
[41]
рить, что полгода назад она стояла на снежном бугре. Сейчас даже верх ее занесен снегом. Идут раскопки, и на свет появляются брезент, шкуры, тросы. Не забыты даже остатки шелкового парашюта, которые последнее время служили нам полотенцами.
— Надо идти, братки, дело к вечеру... Что же мы стоим? — говорит Папанин.
Вереницы нарт, переваливая через торосы и рытвины, оставшиеся на месте недавних трещин, движутся к кораблям, празднично расцвеченным флагами. Надо идти. Всего лишь девять месяцев прожили мы на этой льдине, а как много пережито.
Я под каким-то предлогом возвращаюсь в лагерь. Тут уже ничего нет, только валяются обрывки перкаля, оленьих шкур, у тороса лежит бидон с продовольствием. Близится ночь, и, как всегда, усиливается ветер. Крепчает мороз. Ищу рукавицы, никак не могу вспомнить, куда я их задевал. А впрочем, они ведь теперь мне не нужны... Прощай, льдина! [42]

Пред.След.