Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Календарь подготовительных работ


11 октября
В пять утра проснулся: что-то било по ногам. Оказывается, пока мы спали, поднялся шторм и волны начали нас захлестывать. Костер погас. Быстро вскочили и стали все переносить наверх. Ветер свистит. Холодно. Волны очень крупные и залили обе шлюпки, вытащенные на песок. К счастью, успели их поднять и оттащить повыше. Шторм разыгрался вовсю! Видя, что народ совсем измучен, я распорядился развести большой костер и выдал еще по чарке...
Так началась наша жизнь на острове Крестовском. В девять все приступили к работе. Я пошел на рекогносцировку по острову.
Пройдя перешеек, отделяющий северную возвышенность острова от южной, я поднялся на холмик и увидел, как из избушки, что стояла на берегу на вид всеми покинутая, вышел какой-то человек и, увидев меня, вновь в нее забежал. «Кто же это может быть? Ведь остров с незапамятных времен необитаем? Неужели немцы? Вполне возможно, ведь видел же Панов, как они играли в футбол в бухте Лемберова, а их субмарина стояла неподалеку». Оказалось, что это были немцы, но невоенные. Сюда поселили семью Гесс, высланную из Поволжья. Испугавшимся человеком оказался глава семьи, мужчина лет шестидесяти, его жена была чуть помоложе, с ним жили восемнадцатилетняя дочь Ирма и двенадцатилетний сын Август. Все очень обрадовались мне.
Гесс — бондарь. Он будет заготовлять деревянные бочки для белужьего жира.
Избушку, сколоченную лет сто назад, запущенную и развалившуюся, они превратили в славный домик. Настелили пол и потолок, установили большую русскую печь, сделали новые оконные рамы и двери. Изготовили отличную мебель. Рядом старик выстроил сарай-мастерскую, к нему от дома провел тоннель, чтобы ходить в пургу. И все это из досок, которые они сами напилили из бревен, валяющихся на берегу. Фрау Гесс привезла с собой прялку, старинную, с большим колесом.
— Скажите, для чего вам эта прялка?
— Да, знаете, просто было жалко ее бросать. Она еще от прабабушки, со времен Екатерины Великой, осталась. Как же бросить?
Мы подружились и договорились, что женщины каждую декаду будут к нам приходить и стирать на всех белье: казенное — за деньги, нательное — за продукты. Промышленники, узнав, что у Гессов есть прялка, привозили им собачью шерсть. Старушка не только умела прясть, она и вязала отлично. Теперь никто не проезжал мимо. У Гессов появились мясо, жир, битые гуси, рыба. И все это в оплату за свитера, носки и шали, что делала хозяйка.
...Вернулся под вечер. Ребята строят каркасы и настилают полы под будущие палатки. Повар пока готовит обед на костре. Чувствуется, что все воодушевлены и работают охотно. Не дай Бог, если воцарится тот жуткий лагерный дух подневольности и рабского подчинения. Тогда им все до лампочки. Как этого не допустить? Как найти ключ к их сердцам? Думаю, что главное — никакой разницы ни в чем между нами и заключенными, никакой напускной строгости. И чтобы каждый видел и ощущал свою полезность. Нельзя людей перегружать и переутомлять без нужды, но и не давать бездельничать. Ладно, думаю, все будет как надо!
14 октября
Прекрасная погода. Поставили палатку — она служит складом. В жилой зоне печники складывают русскую печь. С утра пошел на шлюпке с водолазами на пароход. Стеблецов три раза ходил в воду. Извлек из помещений понтоны, что заложили туда прошлой осенью. Штормом погнуло два швеллера. За время нашей поездки люди успели занести в палатку все продовольствие и почти закончили еще один каркас. Бот затащили подальше от берега. Одна бригада складывала в штабель плавник. Успели заготовить около семидесяти кубометров. Видели караван из семи судов, идущий на Север. С ними два тральщика.
17 октября
Жестокий шторм с норда. В бинокль видно, что на пароходе свалило трубу и, кажется, сбросило швеллеры. Черт возьми! Два года стоял пароход, и хоть бы что, а тут такое! Двадцать пять человек поставлены на заготовку и подвоз бревен на дрова. Заготовлено не менее трехсот кубометров. Под влиянием нагонного ветра уровень воды повысился почти на метр. Срочно поднимаем все подальше от берега. Боюсь, что то, что было выгружено на палубу, смоет. Вокруг нас бегают песцы. Ночами слышим их хриплый лай. Сегодня наконец перебрались в палатки.
Палатки огромные и просторные. Налево от входа построили две каютки: четырехместную — для стрелков и двухместную — для нас со Степаном Федоровичем. Направо шли кухня, потом лазарет и каюта доктора и Шмитке, дальше — общее помещение. Нары были двухэтажные.
У нас есть крошечный электродвижок Л-3. Это трехсильный бензиновый моторчик с генератором. Провели электропроводку, навесили лампочки.
Каждый вечер ко мне заходит Пирогов, и мы детально обсуждаем план на следующий день и на ближайшее время. При этом оговариваем, кто и что делает персонально.
Двадцать второго октября замерз пролив Крестовский. Мы с Перфишиным рискнули переправиться на противоположный берег на поиски лесных скоплений. Пошли на лыжах. Лед совсем тонкий, под лыжами прогибается, но не трескается. Уже третий день дует муссонный зюйд-ост. Надеюсь, что штормов больше не будет.
Нашли несколько больших скоплений леса и установили над ними высокие шесты. Температура держится в пределах десяти градусов. Дошли до знаменитой владимирской избушки. Это крошечный домик, в котором когда-то жил какой-то Владимир Иванович. Там, над нарами, аккуратно вырезана ножом такая благодарственная надпись: «Спасибо тебе, Владимир Иванович, за хлеб и соль на столе. Сколько раз, пургой гонимые, ночевали мы в твоей избе!» Подходим, а из трубы вьется дымок. Оказывается, в ней поселился Александр Иванович, или, проще, дядя Саша. Он охотник, прибыл бить оленей и ловить рыбу для нефтяников из Усть-Порта. Энергичный сорокалетний мужчина. Чтобы не скучать, сложил новую русскую печь, из досок, с «Тбилиси» выброшенных на берег, сделал пристройку к дому и новые нары, стол и некое подобие кресла. Капканом ловит сов. Нас угостил отличными оладьями из американской муки на оленьем жиру и кофе.
К концу октября морозы установились в пределах тридцати градусов.
31 октября
Мороз двадцать пять градусов. Тихо. Идет заготовка бревен и подвозка их к берегу. Гречко и Мартынов привезли из бухты Широкая четыре бочки бесхозного авиационного бензина, свежей рыбы и соленого омуля. Отвезли к Гессам белье в стирку. Между берегом и пароходом уже сутки как держится неподвижный лед. Он еще тонкий, не более трех сантиметров, но я надеюсь завтра по нему пройти. В проливе он уже полуметровый. На «Тбилиси» упали вторая мачта и труба. Видно, что на него наносит большие поля. Боюсь, что его так же заторосит, как и «В.Чкалов». Из Омулевой приехал промышленник Голубко за доктором. Заболела его жена: боли в сердце, колотье в груди, желудочные боли с тошнотой. У нас тоже одиннадцать человек заболели — грипп. Все же доктора мы послали. Поскольку у нас эпидемия, решили пока людей далеко не посылать, а использовать на постройке мастерской, бани и уборной.
На другой день ветер подогнал ледяные поля к восточному берегу, и я решил пробежаться до парохода. Взял с собой гарпун и чуточку продуктов. Мороз за сорок. Идти страшновато, но кто в молодости не любит риска? Шел быстро, почти бегом. В одном месте чуть не провалился, но все-таки дошел. Вокруг много полыней и стоят высоченные торосы, не ниже пяти метров. Набросало лед и на палубу. Швеллеры почти все сброшены, а те, что остались, погнуты. Придется поработать водолазам, да и всем остальным. Но это не ошибка и не оплошность: не могли же их на плечах выносить с лихтера на берег. Ничего, все поправимо. Труба сломана и лежит в вентиляторах. Оставаться на пароходе было жутковато: лед скрипит и напирает, вздыбливаются все новые и новые торосистые гряды. Под вечер возвратился домой. Восхищен работой моих товарищей. Уже и баня готова, и мастерскую заканчивают, и больные начали поправляться.
Апатов — сержант и командир стрелков ворчит: «Вот, предупреждал, что доктора нельзя отпускать, а его все нет. Если сбежит — кто будет отвечать?» У меня появилась упряжка. Братчиков сделал великолепные нарты и сшил упряжь. Собак купил у промышленников, а одну, по кличке Норка, одолжили Гессы. Упряжка веером. Это очень практично и удобно. Все собаки перед тобой, и управлять ими легче. Долго подбирал вожака. Им оказался самый маленький, невзрачный на вид, короткошерстный песик Норд. Был и Аристократ. Этакая огромная, важная и ленивая псина. Однажды я его ударил рукой, он огрызнулся, тогда я его ударил кулаком, а он набросился и так искусал меня, что до сих пор есть шрамы. Что поделаешь? Сам нарвался. Были Рыжий, работяга и скромник, и молодой, почти щенок, Серый — сын собачьей мамы и полярного волка. Пяти собак было вполне достаточно.
Каждой собаке требуется около килограмма мяса на день. Следовательно, надо побольше тонны. Бросил клич, и промышленники стали подвозить то белужье мясо, то сало, то еще что-либо в том же роде. Расплачивался деньгами или чем-либо техническим. Ни в коем случае не продуктами. А вот оленье мясо, рыбу, омуля мы обменивали на картофель, капусту, иногда и на молоко, в особенности тем, у кого были детишки. Аржекаев делал это открыто и объявлял, что и почем обменяли. Питались мы отлично. Обед бывал из пяти блюд, включая закуску и компот или кисель.
Вот что было скверно — это клопы. Других насекомых, к счастью, не было. Но клопы! Их была масса, они шуршали в щелях переборок, кусали нас, и не было сил от них избавиться. Пробовали вымораживать, шпарили кипятком, жгли паяльной лампой, а они продолжали отравлять нам жизнь! Наконец от атак и наскоков мы перешли к планомерной позиционной войне. Каждую декаду устраивали аврал и победили. Не совсем, но все же!
На Октябрьские праздники мы со Степаном Федоровичем поехали в гости к Белянину. Там собралось несколько промышленников. Зашел разговор о честности северных жителей.
— Я знаю, что никто никогда здесь не возьмет ничего чужого.
— Не скажите, Георгий Осипович, — возразил Петр Романович Жданов. — В позапрошлом году весной у меня украли веревку, которой я вытаскивал белух. Она лежала на мыску и исчезла, — сказал он, лукаво взглянув на меня.
— Послушайте, Петр Романович, так это я ее взял. Мы ехали с Дутовым, он остановил собак и попросил принесли мне веревочку, что лежит на камнях. Я ее взял и ему передал, но я не знал, что она ваша.
— То-то! Я знал, что это вы взяли для Дутова. По следам увидел. А сейчас подумал: признаетесь ли вы или нет? У нас закон: что не твое, то не бери.
Все рассмеялись, а Дутову, думаю, потом от них досталось.
10 ноября
Двадцать восемь ниже нуля. Тихо. Степан Федорович с дядей Сашей ловит омулей. Ежедневно добывают до шестидесяти рыбин. Хорошее подспорье к столу. Мы с Пироговым пошли на пароход и наметили план работ на ближайшие дни. Ежедневно восемнадцать человек будут расчищать торосы и строить защитные снежные стены. Пять человек будут работать в мастерских. Двое расчистят дорогу и поставят вешки, чтобы в пургу не сбиться с пути. Остальные (кроме больных — их у нас шесть) приступят к проходке майны вокруг судна.
На обратном пути заметил оленей, пересекавших залив. Бегом бросился домой и, захватив винтовки, вместе с Апатовым побежали за ними. Двоих удалось подстрелить. Остальные бросились врассыпную.
На другой день приступили к изготовлению стропов. Такелажное дело хорошо знали Мартынов и Братчиков, которых в свое время я и научил. Организационные проблемы были решены, и я взялся за свайку. Рассчитывал дня за три управиться, но не получилось. Трос был жесток — так называемый экскаваторный. За день успевали сделать не более четырех стропов, а всего их надо минимум двадцать.
Водолазы принялись извлекать из воды утопленные швеллерные балки.
15 ноября
Был на пароходе. Майна поддается туго. Нудная и непроизводительная работа — по кусочкам откалывать торосы и сачком вылавливать их, а потом отбрасывать лопатой. Нащупали балки, сброшенные штормом, они грудой лежали вдоль правого борта. Водолаз Стеблецов сказал, что торосы лежат на грунте, — следовательно, от подошвы до вершины не менее восьми метров. Вернувшись, приступили вместе с Перфишиным к постройке снежного сарая-лесопилки. Высота стен — четыре метра, длина — шесть. Ножовкой напилили снежные кирпичи и аккуратно их выложили. Польем водой, и все.
Механики проверяют и смазывают домкраты, судоподъемные винты, скобы, блоки и готовят мотопомпу. Сегодня водолазы подняли из воды десять швеллеров. Многие погнуты. Учитывая, что вот-вот начнутся метели и весь лес занесет, объявили тотальную мобилизацию: все на перевозку леса. Построили пять прочных саней, сшили лямки и начали работу. Каждое утро во главе колонны из двадцати человек иду к штабелям, что у Поповой разведки. Пятнадцать человек, в том числе и я, впрягаются в сани. Пять откапывают бревна из снега, пилят их на чурки нужной длины и готовят к транспортировке. Больше двух ездок за день не осилить: расстояние пять километров. Приходится делать больше двадцати километров в день, из которых десять с грузом. Труд тяжелый. Первым сдал «швед из Стокгольма». Выяснилось, что он вовсе не швед, а еврей, и не из Стокгольма, а из Иркутска.
— Мне надо было перекантоваться. Здесь вы со мной ничего не сделаете и знайте, что я профессиональный шпион и за вами тоже шпионю.
— Олег Бернгардович, не будь вы заключенным, я бы вас просто прогнал. Прошу не демонстрировать свою наглость, а работать в меру сил. Вижу, что в бурлаки вы не годитесь. Будете работать в бригаде Гречко с моторами.
Я не кричал на него, не угрожал, и это подействовало. Лишь Пирогова я посвятил в происшедшее, которому О.Б.Петри не понравился еще в Дудинке. Вторым сдал рабочий Грива, типичный лодырь, причем неисправимый. Его пришлось поставить на подсобные работы. Остальные, как говорится, выкладывались изо всех сил. Десять дней продолжался этот аврал. На первое время бревен навезли достаточно. Оставили возчика и двух рабочих, которые продолжали подвозить их на лошади.
Распорядок был обычный: в половине седьмого подъем, завтрак, а в восемь на работу. Заканчивали вечером в половине шестого. Иногда мы устраивали что-то похожее на собрание или производственное совещание. Здесь можно было услышать много интересного и полезного. Правда, бывали и грубые выходки, но особого вреда они не приносили. Из Омулевой мы привозили книги. Впервые я познакомился здесь с Беранже. Читали охотно и много. За все время не помню ни одного случая ссоры или драки. Однажды в ноябре чуть не случилась трагедия. Командир отделения сержант Иван Дмитриевич Апатов, единственный член партии среди нас и самый мерзкий тип, начал ко мне приставать с требованием всех заключенных подстричь наголо — согласно положению.
— Иван Дмитриевич, нельзя этого делать ни в коем случае: люди рады, что им разрешено носить прическу. Остригите их, и сразу из нормальных они превратятся в стадо подневольных рабов. А потом учтите: морозы, а шапчонки матерчатые, холодные, а не меховые, как у нас с вами.
Но Апатов не унимался. Он давно служил в органах и превратился в жестокого, беспощадного исполнителя. На заключенных смотрел как на рабов, как на стадо бессловесных, обезличенных существ. Работа в охранных частях ГУЛАГа часто калечила души людей, и они, как сторожевые псы, готовы были наброситься на тех, кого сторожили. В Дудинке был случай, когда часовой застрелил инженера, руководителя работ, который отказался стать в строй вместе с заключенными. Уверен, что Апатов с превеликим удовольствием проделал бы это и со мной. Видимо, его изуродованную душу и сознание мучил вопрос, как это вольняшка руководит зэками, а его, Апатова, требования игнорирует.
...Был банный день. Как всегда, я мылся последним. Парился, блаженствовал и находился в самом прекрасном настроении. Вдруг врывается матрос Братчиков, с порога докладывает:
— Георгий Осипович, скорее, у нас беда! — и быстро убегает.
«Что за беда? Не пожар ли?», — думаю я, одеваясь, и бегу по подземному (фактически подснежному) коридору. Открываю дверь в палатку и вижу: Апатов с наганом в руке. Двое стрелков держат за плечи водолаза Стеблецова, прижимая его к скамейке. Третий стрижет его машинкой. А сзади, на втором плане, мрачные лица разгневанных моих соратников. «Господи! Сейчас кто-нибудь трахнет табуретом по лампочке, и через минуту в темноте из этих изуверов, а потом и из меня сделают кровавое месиво!» — подумалось мне.
Вы знаете, что такое «красный гнев»? Это ярость и такой сгусток воли и злобы, перед которыми никто не устоит. С диким криком я выхватил наган из рук Апатова, схватил его за шиворот и поволок из палатки наружу, на мороз.
Что я ему говорил, можете догадаться. Он, бедняга, сник и готов был к смерти. Выговорившись, чуть успокоившись, я вернул ему наган и приказал:
— Сейчас же сам сядешь на скамейку, и пусть тебя остригут под ноль! Понял, мерзавец?!
— Понял, гражданин начальник! Понял, больше не буду!
Конечно, Апатова, вернее, его достоинство я пощадил, и его не остригли. Этот эпизод сыграл свою положительную роль, расставив все по своим местам, и показал кто есть кто.
В декабре мне вновь пришлось столкнуться с явлением галлюцинации. Была метель. К вечеру люди с парохода не возвратились. Я пошел на поиск, дошел до судна, их там нет. Возвратился домой — не приходили. Пурга разыгралась вовсю. Ведь люди могут заблудиться, замерзнуть или, что вполне реально, свалиться со скалы. Взял ракетницу, но в такую метель она бесполезна. Иду и сержусь... Вдруг вижу: вон они идут, пригибаются, закрывают руками лица от секущих снежных струй. Впереди идет Гужба, ведет отряд. Обрадовался и вместо гневных слов начал подыскивать что-то радостное, подбадривающее. Остановился и вижу, что никого нет, — это снежные струи вьются о ропаки и торосы и кажутся людьми. Стало жутко, как будто нечистая сила вступила со мной в жестокую игру. Вновь возвратился домой. Слава Богу, все целы. Пришлось не только возвратившимся, но и всем остальным выдать по сто граммов.
К концу декабря почти все было подготовлено к началу подъемных работ. Торосы расчищены, вокруг парохода проделана двухметровая полынья, когда она покрылась достаточно толстым слоем льда, в нем пробили лунки и сквозь них поставили двойной ряд прочных свай из бревен, которые привезли с берега. Таким образом создали надежную «точку опоры». При постановке свай произошло несчастье. Эрик Христофорович Шмитке был старшим. Подойдя к бригаде, я сделал Эрику замечание:
— Обязательно «ножницы», которыми поднимаете сваи, раскрепите тросами — могут упасть и кого-нибудь зашибить!
Эрик снисходительно улыбнулся (он это умел) и с усмешкой ответил:
— Георгий Осипович, я же не маленький, чтобы меня учить: не упадут!
Я вновь повторил свое требование и, уверенный в том, что оно будет выполнено, отошел. Через час, не более, прибегают:
— «Ножницы» упали, и Эрику сломало ногу!
Бедного Эрика я готов был обругать, но, как увидел его страдающее бородатое лицо, пожалел и сдержался. Из строя он выбыл. Наш врач ногу вылечил, но она стала короче. Первым самолетом его отправили в Норильск, и там великолепный кремлевский хирург из заключенных восстановил ее длину.
При подъеме швеллерных балок из-под воды сорвавшимся размахом лебедки со страшной силой ударило сварщика Веретнова в лоб и грудь. Тот упал. Ну, думаем, погиб! Через минуту встал как ни в чем не бывало. Лишь на лбу выросла здоровенная шишка. Все же насколько прочен человек! На всякий случай дали пострадавшему парочку дней отдохнуть. И тут новое несчастье. С лесов упал Стеблецов, да не как-нибудь, а прямо на голову. Я шутя сказал Апатову: «Был бы острижен, погиб бы обязательно, а так волосы самортизировали, и человек остался жив!» Апатов не обладал чувством юмора: «Да ведь верно, Георгий Осипович!»
Промышленники везут нам мясо, жир и рыбу. А те, что когда-то выловили бочки с бензином, выброшенные штормом у их зимовки, везут бензин. Это все нам очень нужно. Бартерная торговля идет вовсю. Доктор, милейший человек, удаляет зубы промышленникам, их детям и женам, лечит их и пользуется заслуженным авторитетом.
Чтобы избежать лишних разговоров, сплетен и пересудов, я попросил его ничего не брать от благодарных пациентов. Все будет сделано через Аржекаева: тому можно доверять.
В конце декабря, когда залив окончательно замерз и лед стал, я поехал на полярную станцию и факторию Лескино. По пути решил побывать на «Тбилиси». Пароход исчез. Даже торосов на том месте, где он находился, не было видно. Его засосало в песчаный грунт. Очень жалел, что не побывал здесь раньше с водолазами. Сколько ценного и полезного можно было бы извлечь!
Лескино находится на левом берегу залива. За ним простираются бескрайние просторы дикой тундры с оленями, песцами, волками и кочевыми племенами. Около фактории стоят несколько оленьих и собачьих упряжек. Входят и выходят люди с ружьями и без ружей, что-то грузят на нарты, что-то выгружают и заносят на склад. Романтичная северная картина...
Я отослал радиограммы Панюкову, Штыркову и Орову, в которых просил прислать домкраты, кошму, помпы и головку блока цилиндров на наш СТЗ-НАТИ. Третьяков, начальник фактории, меня спросил:
— У вас давно эта серая собака?
— Да нет, месяца два. Это девятимесячный щенок. Я купил его у промышленника за сто пятьдесят рублей.
— Скажите, а вы били когда-нибудь его, я имею в виду собаку, а не промышленника?
— Бил смертным боем: не хочет тянуть, хоть умри! Только улыбается своей собачьей ухмылкой, и все!
— Берегитесь! Это волк. Во всяком случае, его отец был полярным волком. Он вам не простит побои и выберет момент, чтобы отомстить по-волчьи.
Утром я собрался домой. Выпустил собак побегать перед путешествием, вытащил нарты, аккуратно разложил на снегу сбрую, оделся и стал их ждать. Побегав, собаки возвратились и каждая стала над своей лямкой. А когда ее одевал, так они даже шею вытягивали, чтобы удобней было. Вокруг много любопытных и знатоков: как этот моряк управится со своими четвероногими? Сел. Взял командную вожжу в руки, крикнул: «Усь», и псы с места в карьер вихрем помчались под горку к берегу залива. Вдогонку залаяли местные собаки, послышались прощальные напутствия, и мы выехали на гладкий лед залива. И тут я обратил внимание на Серого, он мчался и тянул нарты сильнее всех, временами оборачивался и с таким веселым торжеством на меня поглядывал своими желтыми волчьими глазами, что я не выдержал. Остановил собак, приласкал и прижался щекой к морде этого милого волчьего сына.
С тех пор лучшей собаки в упряжке не было. Удивителен и вожак. Он был правофланговым. Чтобы не сбиться с пути, я по компасу определял нужное направление, потом некоторое время шел впереди упряжки, затем садился и был уверен, что курс будет выдержан. При обходе какого-либо препятствия Норд вновь ложился на ранее заданное направление и вел наш снежный корабль, как самый лучший рулевой или лоцман.
...К семнадцатому января мы все подготовительные работы закончили и приподняли левый борт на два с половиной сантиметра. Ничтожно мало, конечно, но все же! Такое ощущение, что держат бортовые кили и винты, засыпанные галькой, и воду еще не откачивали.
18 января
Исключительно хороший, ласковый день. Полный штиль, тает, температура около нуля. Более благоприятных условий для подъема не придумать. Разнесли шестидюймовые шланги, запустили мотопомпу и приступили к откачке воды из носовых отсеков. Вода понемногу убывает. Расставили людей и начали поднимать. К вечеру огромными усилиями удалось приподнять левый борт всего на двенадцать сантиметров. Наступила темнота, люди ушли домой. Я остался с механиками, чтобы к утру осушить кочегарку и носовой отсек. Мотор заглох, его разобрали. Оказалось, головка цилиндра вся в трещинах. Вода охлаждения через них попадает в цилиндры, на свечи зажигания и в картер. Иногда работает один или два цилиндра, но тут же глохнут. Трещины старые, когда-то их заваривали, но неудачно. Выходит, Гречко знал об этом и молчал? То-то все возился с мотором и ухаживал за ним со всем тщанием! А мне — ни слова. Значит, откачать воду не удастся. А это четыреста тонн дополнительной тяжести. Скверная история...
В днище насчитали 217 больших и малых пробоин
Наверное, Стифееву жаль было расставаться с исправным мотором и он убедил Гречко взять этот, надеясь на его золотые руки. Если это так и отремонтировать головку не удастся, что более чем вероятно, то воду мы не откачаем, тогда пароход либо вовсе не поднимем, либо так затянем это дело, что не останется времени на ремонт днища. А как будет со сваркой?! Провозившись несколько дней и убедившись, что отремонтировать невозможно, Гречко понял, что подвел все к полной неудаче. Он, видимо, был в состоянии крайней безнадежности и, опасаясь предстоящего возмездия, при всех меня оскорбил:
— Это ты, начальничек, заставил меня взять неисправный мотор. Ты знал, что работать не будет, а ведь заставил! Ты вредитель и за это ответишь! Вот свидетели! — И широким взмахом руки указал на присутствующих.
Все с недоумением и ужасом наблюдали за безумной выходкой бандита, их товарища, неплохого механика и перепуганного человека.
«Только бы не сорваться... Спокойней! Не дай разгореться пожару, не соверши непоправимую ошибку», — думал я, а вслух сказал:
— Все ясно, Гречко. С должности механика ты снят, как несправившийся. Дела сейчас же передашь Багелю. На пароход больше не пойдешь — будешь работать здесь: уборка, дрова, кое-что в мастерской. Все!
Я понимал, что этим дело может не кончиться. Оскорбление, нанесенное мне публично, я расценивал как дерзкий вызов подлого труса, ищущего защиты у товарищей. Не найдя этой защиты, он способен пойти на что угодно. Посоветовавшись с Пироговым и Апатовым, решил немедленно построить в стороне от палаток снежный домик, сложить туда треть наших запасов, аммонал, детонаторы, кислород и подкатить все бочки с бензином. Домик обнесем тросовым заборчиком и запретим к нему подходить под угрозой выстрела без предупреждения. Это наше спасение на случай диверсии.
У меня не было ни доносителей, ни осведомителей, я не знал, кто с Гречко, кто против него и, вообще, каково настроение у людей. На всякий случай тех, кто с ним работал, перевел на другие участки, а Багелю позволил самому подобрать себе надежных помощников. Происшедшее мы больше не обсуждали, и по отношению к Гречко ничего не предпринималось. Скоро все было забыто. Ежедневно мы поднимали пароход на двадцать-тридцать сантиметров, но с каждым днем это становилось все труднее: лед в отсеках, когда-то как бы плавающий под водой, сейчас, выходя из нее, становился огромной дополнительной тяжестью.
Строить снежный домик мы взялись вдвоем с Аржекаевым. Пилим поперечной пилой снежные кирпичи и беседуем. Я как-то его спросил:
— Евгений Андреевич, вы читали Мате Залка «Добердо»?
— Читал, конечно, а что?
— Там описывается пулемет, который якобы делал свыше семисот выстрелов в минуту. Вот бы нам такой сейчас!
И тут, к моему изумлению, Аржекаев начал доказывать, что это совсем ни к чему: патронов не напасешься, а вообще-то лучше всего — это наша трехлинейка.
— Как вы можете так рассуждать: ведь вы были членом Реввоенсовета, кадровый военный, а говорите такое... Для чего же мы строим счетверенные, сшестеренные пулеметы? Для чего?
— Чтобы расширить полосу огня!
Я страшно рассердился: как же так — военный человек, а несет такую чушь! А ну-ка, дай такому власть сейчас? Это вроде маршала Кулика или Тимошенко, готовых послать людей с шашками против танков. Не выдержав, я бросил пилу:
— Не буду я с вами пилить, не хочу!
Прошло несколько дней. Подъем парохода мы продолжали, все шло по плану, и страсти после выходки Гречко улеглись. Вечером ко мне зашел Аржекаев.
— Георгий Осипович, я хотел бы с вами поговорить. Вы заметили, что в последнее время я стал работать лучше?
— Нет, ничего такого я не заметил. Вы и раньше не так уж плохо все делали. А в чем, собственно, дело?
— У меня мания самоубийства. Я давно приговорил себя к смерти, не раз пытался это осуществить, но все как-то не получалось. А сейчас во мне все перевернулось, и я решил этого не делать.
— Евгений Андреевич, давайте прогуляемся. Там и поговорим.
Долго мы с ним ходили по заснеженной тундре. Он рассказал, как работал в Гражданскую войну, потом был в Коминтерне. В частности, ему поручалась работа с видными иностранными коммунистами-революционерами, такими, как Макс Гельц, Бела Кун, Клара Цеткин и др. Потом было расхождение во взглядах со Сталиным, потом — остров Крестовский. Семья потеряна. Идеалы, в которые верил, на которые молился и за которые боролся, разрушены. Жить не для чего. Но все это, как мне казалось, не могло быть причиной желания смерти.
Наша прогулка и беседа подбодрила и меня, но я очень жалел, что вспылил из-за скорострельного оружия. После разговора Аржекаеву стало легче. Он был отличным шахматистом, и мы на следующий день устроили турнир. Первый приз — банку мясных консервов и килограмм конфет — получил Аржекаев.
Об этом разговоре я рассказал Пирогову и попросил, чтобы и он исподволь помог бедняге избавиться от навязчивой идеи. Пирогов сказал, что незадолго до этого Аржекаев его спросил:
— Федор Сергеевич, вы верите в судьбу?
На что Пирогов ему ответил:
— Конечно, верю: не судьба, так не был бы на Крестовском.
Аржекаев сказал:
— Я тоже верю: сейчас стал вешаться, а веревка порвалась. Не судьба, значит.
С каждым днем наши дела шли все хуже и хуже. Вот и январь прошел, подняли мы пароход меньше чем на метр. Водолазы заглянули под корпус и ужаснулись (а как ужаснулся я?!), увидев, что все днище в трещинах, вмятинах и пробоинах. А что можно ожидать, если в течение трех лет его били о камни штормы и зыбь, приходящая с моря? Что-то нехорошее стало происходить и со мной. Старался не поддаться отчаянию, не пасть духом. Но надеяться было не на что. Допустим, в марте нам привезут эту злополучную головку блока цилиндров. Пароход поднимем. Но пробоины? Когда и как их заделаем? И чем?
Однажды поздно вечером пошел к пароходу, сел на скамеечку в водолазной будочке и задумался: «Вот он стоит, молчаливый, ждет, надеется, верит. А я, капитан, брошу его погибать и уеду? Нет, этого не будет! Если погибать — так вместе». Мысли бредовые так и роились: «Взорвать его и себя. Опуститься в майну и успокоиться?!» И тут осенило: «Господи, как я прежде не догадался? Это ведь так просто! Надо нагнетать воздух в отсеки водолазной помпой. Воздух вытеснит воду через днищевые пробоины, и все! И мотор не нужен сейчас, и помпы. Ведь это элементарно!»
Чуть ли не бегом, радостный, пошел домой. Поднял водолазов и приказал посменно до утра нагнетать воздух. В каждой смене два человека. Работать по четыре часа. Если воздух начнет выходить через палубные отверстия, заделать их и заморозить. С полуночи начали. Убедившись, что дело пошло и давление на манометре достигло полутора атмосфер, шланг перенесли в другой отсек.
Из-за сильных морозов подъем приостановили: металл на холоде становится хрупким, а это опасно: могут лопнуть скобы, а может быть, и балки. Медленно, но подъем идет.
Как только палуба приподнялась достаточно высоко над водой, все были поставлены на скалывание и удаление льда из помещений. А его там не менее четырехсот тонн. Все работали чрезвычайно энергично. Рабочий день увеличили до десяти часов. Никто не возражал. Перед этим мы устроили что-то вроде собрания, и плотник Парфенов, здоровенный сибиряк, заявил:
— Георгий Осипович, мы бы и по двенадцать согласны, но харч слабоват! Я чуть не упал. Слабоват харч, это при таких-то нормах?!
— Скажите, Парфенов, чего бы надо добавить и сколько, чтобы все были удовлетворены? Если хлеб будет без нормы, а в два часа тем, кто работает на пароходе, устроим полдник, пойдет?
Так и сделали. На лошади подвозили либо молоко, либо бульон и белый свежий хлеб, да еще иногда давали по большому куску вареного мяса. Я вместе со всеми работал по освобождению ото льда помещений под полубаком и в средней надстройке. Слышу, подъехали нарты. Вошел Братчиков и сказал:
— Несчастье: повесился Аржекаев.
Бедняга, все же привел в исполнение свой приговор. Причем странно и нелепо. Был обед, за столом сидели врач, стрелок, повар и трое больных, в их числе и Эрик. Поели, а к чаю не хватило хлеба. Евгений Андреевич встал из-за стола и вышел в кладовую. Ждут, ждут, а его все нет. Встревожились, пошли искать. А он висит в петле. Да так, что ногами достает пол. Когда я приехал, доктор с помощниками все еще пытались вернуть его к жизни, но тщетно. Тело завернули в брезент и вынесли в кладовую. Ни записки, ни чего-либо в таком роде. Никто, кроме нас с Пироговым, не знал о мании, преследовавшей Аржекаева. Как обычно, поползли слухи и догадки. Некоторые и меня обвиняли.
Произвели тщательную ревизию. Дела принял рабочий Лукьянец. На другой день изготовили гроб, выкопали могилу и предали тело старого большевика земле. На высоком мысу (сейчас на картах мыс Чкалова) нашел последнее свое пристанище бывший член Реввоенсовета, работник Коминтерна Евгений Андреевич Аржекаев. Осенью того же года всех его однодельцев освободили. Я пригласил в гости бухгалтера Дудинского порта Розанова, сидевшего по тем же обвинениям. Говорили о том о сем, конечно, и о спасении «В.Чкалова». Я сказал:
— Все бы ничего, если б не эта смерть. Жаль мне Евгения Андреевича!
Розанов многозначительно посмотрел на меня и возразил:
— Не жалейте его, Георгий Осипович! Аржекаев ОБЯЗАН был умереть!
Ах, вот в чем дело! Теперь понятна и эта замена завхоза Быстрова Аржекаевым, и его мания. Но тем не менее мне было всегда его жаль, не он был виноват, а жестокое, беспощадное время, ломавшее души и жизни людей во имя, быть может, и великой идеи — идеи, рожденной на крови и вспоенной кровью и страданиями людей.
Со смертью Аржекаева у нас стало совсем мало хороших рабочих рук: Шмитке — со сломанной ногой, Степан Федорович совсем плох из-за постоянных болей в животе, не менее трех человек, как правило, от работы освобождаются — то простуда, то грипп. Пришлось мобилизовать стрелков. За эти месяцы как-то стерлись социальные грани, и никто не удивлялся тому, что рядом плечом к плечу работают заключенный, его охранник и вольнонаемный человек. Как-то я сказал Пирогову, что, если мы задачу выполним, многим из участников экспедиции наверняка сбросят срок, а то и вовсе освободят. Во всяком случае я приложу все силы, чтобы так и было. При этом рассказал о встрече с Завенягиным и добрых отношениях с Панюковым.
— Думаю, что не от моего имени, а так, в порядке обычной беседы, неплохо бы об этом поговорить с людьми. Это заставит их не допустить ничего такого, что может испортить характеристику.
— А как с Гречко?
— Федор Сергеевич, в вашем вопросе можно отыскать и ответ. Гречко неплохой парень, хотя самонадеян и заносчив не в меру. Думаю, что он попадет в список на освобождение.
Мы заранее подготовили две взлетно-посадочные полосы, установили ограждающие бочки с промасленной ветошью — подожжем, и дым укажет направление ветра. В апреле дважды прилетали туполевские двухмоторные Г-1 на лыжах. Летчики привезли новую головку блока цилиндров, запасные свечи зажигания, кошму, электроды, рабочие рукавицы, даже десяток теперь уже ненужных домкратов и, конечно, газеты, журналы, письма и добрые пожелания высокого начальства. В одном даже предлагалось объявить соцсоревнование за досрочный подъем парохода. Отправили в Дудинку лодырей — «шведа из Стокгольма» и Гриву. Улетел и Шмитке на операцию. Летчики шутили: «Ваш аэродром — лучший во всей Арктике».
Двадцать восьмого апреля подъем парохода закончили. Сейчас его днище возвышается над уровнем воды на полтора метра. Лед почти весь удален. Приступаем к заделке пробоин и приданию корпусу плавучести. Собственно днища почти не осталось — сплошные пробоины, рванины и вмятины. Всего насчитали ДВЕСТИ СЕМНАДЦАТЬ больших и малых пробоин. Самая большая — восемь метров длиной и четыре шириной. Все заклепки расшатаны и швы водотечны. Оба винта сломаны. Отломана пятка руля.
Оставалось немногим больше двух месяцев до вскрытия залива. А сколько предстояло сделать! Всего у нас хватало, кроме бензина. Где его достанешь в этой глуши? Решился на уголовное дело. Реквизировал весь бензин, что хранился у Гесса, и перевез его к себе. Старику выдал расписку в том, что бензин взят мною без его согласия и вопреки протестам. Начальник промыслово-охотничьей станции Кузнецов пришел в ярость и примчался на собаках за объяснением. Вел себя при этом настолько дерзко и вызывающе, что разговор не получился.
В конце 1930-х годов в бухте Широкая полагали создать запасный аэропорт для гидросамолетов и завезли бензин. Аэропорт не построили, о бензине забыли, его штормами смыло и разбросало по побережью. Он оказался у промышленников, а часть перевезли на Крестовский под охрану Гесса. Как и следовало ожидать, Кузнецов пожаловался прокурору. Я это предвидел и запасся показаниями промышленников, подтверждающих, что бензин бесхозный. Дело прекратили.
Мы с Пироговым составили график предстоящих работ, расписав все чуть ли не по часам. Добровольно, безо всяких «Давай, давай!» все работали по двенадцать-четырнадцать часов. Даже повар, доктор, охранники, выкроив часок, шли на лед. От людей не отставали не только лошадь, но и собаки. Привезли кузницу, мастерскую, построили для них помещение тут же, на льду.
Жалко было смотреть на Гречко. Как ему хотелось быть сейчас со всеми, показать себя в деле, а не заниматься постылой хозяйственной работой. Мучился, бедняга, и наконец решился:
— Георгий Осипович, позвольте мне работать на пароходе с механиками. Там я покажу, на что способен. Позвольте...
Конечно, позволил. «Понять — это простить». Я отлично понимал психологию этого человека, а о прощении и говорить нечего... Через три года мы с ним жили в одной гостинице. После зимовки его освободили. Мало того, он получил визу и поехал в Финляндию на приемку буксира, предназначенного для Норильскстроя. А я работал тогда начальником перегона судов. Если вы думаете, что Гречко падал мне в ноги и благодарил за то, что вместо наказания получил свободу, то ошибаетесь. Не из той он породы. К сожалению, ничего он не оканчивал, диплома не имел и моряк из него не получился. Был он просто отличным мастеровым, но никак не мог с этим смириться, считая, что достоин гораздо большего. Неординарная личность, сильная, гордая, но надломленная.
На своих собачках я съездил на Диксон. Путь не велик, но и не близок: что-то около ста тридцати километров. Дорога знакомая, не раз хоженая и езженая, но все же я взял с собой буссоль и карту на случай пурги. Весной они особенно часты и свирепы. Интересное явление можно наблюдать, когда солнце скрыто за облаками. Тогда нет теней и невозможно отличить некоторые предметы один от другого. Белая пустыня, горизонта не видно, вообще ничего не видно, кроме какого-то безликого серо-белого фона. Вижу: впереди бежит лемминг, он совсем близко, но уж очень медлителен. Да нет, это не лемминг вовсе, это далеко-далеко на нартах едет промышленник. Или так: на мысу чернеет промысловая избушка, ан нет — это совсем рядом на снегу валяется спичечный коробок. В это время, именно когда нет солнца, как ни странно, чаще всего люди страдают снежной слепотой.
Ночевал на Беломорканале у старшего механика Александра Онуфриевича Нарожного, с которым когда-то работал на «Маныче». Принял ванну, посидел в кают-компании и вновь ощутил себя европейцем. С хорошей завистью слушал рассказы об Америке, Англии, о конвоях и родном Владивостоке.
На другой день я покатал моряков на собачках, получил двенадцать мешков отличной американской муки, купил новенький карабин с патронами, сыграл несколько партий в домино на фактории и отправился назад. Десять мешков оставил здесь, на фактории, такое же количество получу в Омулевой. С собой увезу два мешка. Это многовато для пяти собачек, но сам пойду пешком.
Ехал днем и ночью с небольшими перерывами на отдых. Пуржило не очень. На переходе от зимовки Баяндина увидел белого медведя. Он лениво трусил впереди. Собаки ни за что не хотели прибавить шагу, и медведь вскоре скрылся в снежной пелене, а я уж и карабин приготовил.
К вечеру ветер достиг силы шторма. Видимость исчезла. Внезапно собаки воспряли духом и понеслись куда-то в гору. Через минуту я оказался... на крыше зимовки Осиповка. Домика не видно совершенно — просто огромный снежный холм. Немного отдохнул, покормил собак и поехал дальше. Хозяин уговаривал меня не ехать: «Куда же в такую метель? Заблудитесь, и карта ваша с компасом не поможет. Переждите!..» Вечером был у себя. Кто-то услышал собачий лай, и меня вышли встречать. Мука всех обрадовала:
— Ого! Из нее Сергеич такое сотворит!
— Георгий Осипович, можно я к утру сдобных булочек напеку?
Тогда это было запрещено, но, конечно, я разрешил. Подумать только: нарушение! Однажды, пару месяцев назад, побывали у нас в гостях несколько ссыльных латышек, к их приезду мы напекли вкуснейших и булочек, и пирогов. Эти женщины, словно собаки, впрягались в нарты и по ледяной пустыне в полярную ночь тащили их сотни километров от зимовки к зимовке, доставляя продукты рыбакам. Называлось это — «поезд». Мне рассказали, что в Сопкарге в числе ссыльных были и немки с Поволжья. Комендант, этот всесильный сатрап, заметил у одной из них хорошенький перстенек с камушками: «Не отдашь — заставлю груз возить!» Старушка не подчинилась и не отдала фамильную вещицу. Он заставил ее вместе с дочерью везти груз из Нарзоя в Сопкаргу. Это в декабрьскую стужу, через торосы и ропаки застывшего Енисея! Тела их обнаружили только весной, когда подтаял снег. Они лежали, прижавшись друг к другу, в укрытии из высокого ропака.
От парохода до глубокого места чуть меньше кабельтова. Предстоит разрушить и убрать в сторону не менее трех тысяч кубометров льда и снега, положить канал во льду шириной в десять метров и на всем пути при помощи водолазов углубить его и очистить от крупных валунов. Однажды я решил показать пример и сам спустился под воду. Водолаз из меня неважный: уже на десятиметровой глубине очень сильно стало давить на уши, и, что скверно, я так и не смог научиться правильно ориентироваться под водой. Плохо работалось под судовым днищем: я то ударялся головой, то опускался слишком низко. Здесь же было мелко, вода прозрачная, в водолазном снаряжении тепло, и я с удовольствием отработал смену, и не без пользы.
Съездил в Лескино. Радировал, чтобы прислали буксир к моменту разрушения припая, чтобы вывести пароход, пока не начались шторма и волнение. Почти все крупные пробоины заделали и подкрепили набор. А как быть с заклепочными швами? Был бы цемент, но его нет. И тут возникла мысль: что, если швы хорошенько зачистить и просушить, под днище установить мангалы с огнем и, когда металл прогреется, залить его изнутри пеком или варом, да еще смешанным с песком? В кузнице нагрел лист железа и полил сверху пеком. Отличный результат — пек пристал намертво.
Механики окончили ревизию всех двигателей и парового котла. Все оказалось в полном порядке и не разморожено. Отремонтировали пятку рулевой рамы, отцентровали баллер и привели рулевое устройство в рабочее состояние. Изготовили громадный румпель и вооружили тали. С их помощью будем управлять. На случай, если буксир не придет вовремя, на фок-мачте подняли рей с большим парусом, сшитым из бывших мягких понтов. Примитивно, но может помочь, и неплохо!
Тринадцатого июня приступили к спуску. Обнаружив течь, спуск приостановили. То там, то здесь появлялись фонтанчики, струйки, а то и потоки забортной воды. В ход шло все: сварка, деревянные клинья, жесткие пластыри из кошмы и пакли. Гречко изготовил несколько отличных ручных насосов. Мы их расставили по всем отсекам, чтобы не переносить с места на место помпу Гарда.
Двадцать пятого июня спуск окончен. Пароход плавает, словно лебедь. Наступил торжественный момент: осторожно, бережно, «под ручки» повели «В.Чкалов» по каналу и ошвартовали у края банки. Демонтировали береговые сооружения. Люди перебрались в судовые помещения. В них тепло: поставлены железные печки и из труб вьется дымок. Моим жильем стал мостик.
Приехали на собаках промышленники, пришла в полном составе семья Гесс. Лед весь в промоинах, вот-вот припай начнет разрушаться. Сегодня «В.Чкалов» начинал свой первый рейс после длительного и жуткого полярного сна.
К весне следующего года пароход отремонтировали, и он долгие годы работал сначала в Норильскстрое, а потом в качестве гидрографического судна в Карском море. Закончил он свою морскую жизнь в Архангельске много лет спустя.
Пятнадцать человек из числа заключенных были представлены к снижению сроков и к полному освобождению. Почти все приняли участие в ремонте, восстановлении парохода и были включены в штатный состав его экипажа. Их расконвоировали, они пользовались полной свободой, жили и питались вместе и наравне с нами.
Мы, так называемые вольнаемные, получили благодарность в приказе начальника порта и денежные премии от двухсот до семисот рублей. Мне дали месячный оклад. Ни орденов, ни медалей! Степан Федорович Перфишин до пенсии продолжал плавать на «В.Чкалове», а затем работал лоцманом и капитаном порта. Он вылечился от своего многолетнего недуга — язвы двенадцатиперстной кишки, состарившись, уехал в Западную Украину. Дудинцы его помнят и в знак любви и признательности навечно включили в почетные члены своего коллектива.
Федор Сергеевич Пирогов должен был выйти на свободу, но скоропостижно скончался.
Спустя какое-то время меня пригласили в НКВД и передали толстую папку с доносами: «Ознакомьтесь, товарищ Кононович, что тут про вас написано». Читать я не стал. Возможно, до сих пор эта папка где-то хранится. Сейчас я бы с интересом ее прочитал. А тогда не хотелось знать, кто это пишет... Быть может, и тот, кого я считаю другом, уважаю и люблю?

Пред.След.