ПОЛЕТ ПЯТОГО МАРТА
Добавлено: 06 Апрель 2010 16:13Три раза самолет вылетал к нам, три раза мы ходили на аэродром, но неудачно: один раз самолету помешала долететь пурга, в другой — он не смог найти наш лагерь на необъятной ледяной равнине.
Каждое ясное утро товарищи по палатке дразнили меня: "говорят, самолет вылетел, собирай скорее монатки", и начинали планировать, как просторно будет в палатке после моего отлета, кто где будет жить. Я конечно сердилась, и все были довольны.
Но вот наступило пятое марта. Утро ясное, ветра нет, но мороз крепкий — минус 38-39°. Из Уэллена сообщили, что моторы заводят. Дали распоряжение всем быть готовыми к отлету, но пока все
[244]
разошлись на обычные работы. Сомневались, как будет работать мотор при таком морозе.
Мы возили снег для обкладки барака. Работа была в полном разгаре, когда прибежали с криком:
— Женщины, на аэродром, самолет вылетел полчаса назад! Кто назначен на аэродром, собирайтесь!
Мигом побросали работу. Сборов немного, все вещи уже на аэродроме. Сбросила спецовку, переобулась.
Идем налегке, чтобы не вспотеть и не простудиться во время полета.
Прощание с остающимися, взаимные пожелания.
— Ну, в третий раз уже наверное улетите! Смотрите, обратно вас в лагерь больше не пустят!...
И потянулась черной змейкой, извивающейся между льдинами, вереница уезжающих и провожающих.
В этот солнечный день особенно ярко выглядит вся дикая красота окружающего нас первобытного хаоса; причудливо громоздятся ледяные торосы; отдельные ропаки кажутся окаменевшими чудовищами, и все переливается живыми, неожиданно разнообразными красками, словно идешь среди несметных масс драгоценных камней; изумрудными глыбами стоят старые толстые льдины; нежным аквамарином и бирюзой отсвечивают горы свежеизломанного молодого льда; глубокой сапфировой синевой горят ледяные гроты и пещеры; ослепительными алмазными искрами сверкают снега... И для тускло-серых и белых тонов, в которых нам обычно рисуется Арктика, почти не остается места! Кажется, что века за веками стоят и будут стоять эти глыбы, закованные суровым сном, и невольно нас Захватывает это великое молчание, и сами мы идем молча.
Хочется впитать, унести с собой частичку этой непередаваемой красоты...
Дорожка твердая, утоптанная. Настроение бодрое, слегка возбужденное. Итти легко. Впереди облепленные людьми, мохнатой гусеницей ползут нарты с разряженными аккумуляторами, которые надо обменять на новые, доставляемые на ожидаемом самолете. Немного позади них — маленькие саночки, в которых сидит Аллочка. Она оживленно о чем-то болтает сама с собой, и из меха выглядывает ее розовая улыбающаяся мордочка. Каринку, как маленький меховой-комочек, по очереди несут на руках.
Еще с утра с наблюдательной вышки заметили трещину во льду между лагерем и аэродромом; старший помощник с матросом пошли
[245]
осматривать дорогу, но не вернулись, и мы решили, что можно пройти. Пока нам попалась одна трещина, но небольшая, не шире метра; ее перешли без затруднений.
Дорога подходила к концу. Уже миновали оба флага, поставленные на высоких торосах по пути к аэродрому для сигнализации с лагерем; уже показались палатки на аэродроме, оставалось пройти меньше километра. Я шла впереди с несколькими другими женщинами, мы как раз говорили о том, что поторопились и придется долго ждать. В это время послышался шум. Шум мотора. Совершенно ясно, рисуясь в глубокой синеве черной стрекозой, несется самолет!
Мы найдены, к нам летят люди, первые люди с "большой земли"!
Радостный крик пронесся над безмолвными льдами Чукотского моря. Мы бросились вперед. Одна из женщин упала, рассыпав взятые на дорогу галеты, другие обнимались, прыгали от радости. Теперь надо итти скорее, чтобы не заставлять самолет ожидать! А он уже близко, уже снижается широкими кругами, и ярко горят на крыльях красные звезды, и ликующей радостью заливается сердце, как в большой праздник, когда над Красной площадью реют наши гордые птицы...
Чуть не бежим, но вдруг передние резко останавливаются, бегут в сторону, растерянно глядя кругом. Подбегаем — и что же! Дорогу нам преградило большое разводье метров 20-25 в ширину и несколько километров в длину! Ни перейти, ни обойти -а самолет уже над нашими головами, вот он пошел на посадку и скрылся за торосами.
На минуту замирает сердце: как сядет самолет?! Аэродром мал... Но вот самолет показался, бежит по аэродрому, как неуклюжая саранча, повернул и остановился. Уже самолет стоит и ждет, и мы совсем близко — меньше километра, а попасть к нему не можем. Больше всех волнуется кинооператор Аркаша Шафран: он с самого начала отнес свой аппарат на аэродром, он так мечтал заснять прилет первого самолета в лагерь, и вот из-за этой трещины великолепный кадр погиб.
Лихорадочно ищем способов переправы. В одном месте посреди трещины плавает маленький ледяной островок. 15 человек спихнули в воду рядом с островком огромную ледяную глыбу и на нее поставили разгруженные нарты, но первый попытавшийся перебраться искупался по пояс и, каким-то чудом перемахнув на другую сторону, побежал в палатку сушиться. Другой искупался по колени.
Чтобы сделать переправу, надо много времени. Но в этот момент подбегает один из шедших сзади с вестью, что за нами тащат
[246]
Не успели еще все переодеться, как показались наши товарищи с ледянкой. С дружным криком они лихо подкатили ее к разводью и столкнули в воду. Мигом устроили пловучий мост, перебрались на тот берег и побежали к аэродрому. Шафран хотел проскочить первым, но его задержали: сначала женщины и провожающие! Но очевидно у него с отчаяния выросли крылья. Хотя переправа производилась медленно и мы потом бежали очень быстро, но когда мы подошли к аэродрому, Шафран уже был у своего аппарата и преспокойно снимал наше прибытие.
Самолет стоял и дрожал моторами. Горячая встреча с экипажем «АНТ-4». Хочется так много, много им сказать и расспросить, хочется как следует рассмотреть этих мужественных людей, победивших пургу, но вас торопят — самолет ждет. Помню только, что о Ляпидевском у большинства из нас создалось впечатление, как о солидном гражданине средних лет с седыми усами! Вот что могут сделать иней и толстая одежда из молодого человека.
Поспешно натянули кто ватные, кто меховые брюки. Мы напялили громадные, толстые и тяжелые малицы из собачьего или оленьего меха и сделались неподвижными и бесформенными, как огородные чучела. С торчащими в сторону руками подходим к самолету и останавливаемся в смущении: на самолет идет маленький, узенький трапик с редкими ступеньками, первая из которых начинается на метр от льда!
Передали на самолет детишек, матери начали беспомощно карабкаться за ними. Подбежали несколько человек. Одни подталкивают снизу, другие тащат сверху и только велят не шевелиться. Беспомощные фигуры безжизненно висят в воздухе, их тащат, как какие-нибудь мешки с мукой; иногда, когда тянут слишком усердно, раздается жалобный писк. Когда подошла моя очередь, я попробовала действовать самостоятельно, но нога не гнется и не достает ступенек, а рука в толстой рукавице не может ухватиться за перекладину.
Я подвергаюсь обшей участи: кто-то подталкивает за ногу, кто-то тянет за шиворот, чуть не стаскивая малицу, да в довершение всех несчастий Шафран торопится наладить свой аппарат. Часть успела благополучно достигнуть своих мест, и только три несчастные жертвы
[248]
была засняты: несмотря на их отчаянные протесты, Шафран с довольным видом усердно крутил ручку аппарата.
Но вот разместились. Во внутреннюю кабинку поместили детей, матерей и более слабых; четверо, в том числе и я, поместились в открытых люках хвоста машины. Наши товарищи со льда машут нам, и на лицах некоторых написано слишком уж явное удовольствие, не подобающее минутам разлуки. Да по правде сказать, разлука как-то и не чувствуется, настолько глубока уверенность, что скоро мы встретимся на берегу, на твердой земле.
Остающиеся кричат, машут руками, но из-за шума моторов ничего не слышно. Да мы и не слушаем: и так ясно, что кричат они приветствия и пожелания скорого свидания.
Мы сами кричим и машем руками, а Шафран из-за своей машинки дирижирует: "Энергичнее!" И мы стараемся во-всю, а руки, как у кукол, не гнутся в толстой одежде.
Командуют взлет. Нас предупреждают, что в момент взлета надо нагнуть голову. Человек тридцать стало у хвоста машины, его надо раскачивать, чтобы скорее и легче взять старт. Предупреждают, чтобы мы плотнее уселись. А сесть не на что: маленький металлический выступ в стенке самолета почти не чувствуется сквозь наши шкуры; под ногами металлические ступеньки, шириною с полметра, а ниже идут тонкие тросики — управление хвостовым оперением. Если соскользнешь туда (а это очень легко), — конец машине со всеми пассажирами.
Начинают раскачивать хвост самолета. Моторы рвут сильнее. Из-под пропеллеров, как в самую жестокую пургу, несутся вихри снега. Ветер срывает шапки с людей. Самолет вздрогнул, взвыли моторы, машина ринулась вперед. Страшный порыв воздуха от пропеллеров ударил оставшихся на льду товарищей; одни помчались в разные стороны, пытаясь удержаться на ногах, другие попадали и образовали кучу. Мы забыли спрятаться и чуть не стукнулись головами о край люка.
Когда я опомнилась, самолет уже летел; все глубже уходила белая равнина, и я долго не могла найти аэродром. Вдали чернели клубы сигнального дыма, грязноватым пятном на необъятной белизне темнел лагерь, вышка не запомнилась. Сделав круг над аэродромом, мы понеслись на юг, к "большой земле".
Мы сидели спиной к движению, иначе можно было отморозить лица, так страшны были ветер и холод. Хотя из люка торчали только наши лица и головы, ветер прохватывал меховую шкуру, как
[249]
какое-нибудь летнее пальтишко. Капюшон сползал на глаза. Кроме того приходилось крепко держаться руками, чтобы не съехать со скользкой ступеньки на тросы, идущие к рулям.
Вдруг угол мехового мешка, в котором сидела моя соседка, стал сползать вниз. Я попыталась его поправить, но не могу достать. Окликаю ее, кричу во весь голос — не слышит: оглушают шум моторов и дикий ветер. Едва добилась, чтобы она обратила на меня внимание, но она не может разобрать в чем дело. Кричим друг другу на ухо и ничего не понимаем. Наконец кое-как удается объясниться жестами.
Совершенно не чувствуется ощущение полета. Кажется, будто едешь по гладкому асфальту нашей столицы на автомобиле, и остается какое-то разочарование: даже спускаясь на лифте, испытываешь более сильное ощущение. Глубоко под нами видны отдельные ледяные поля, окруженные грядами торосов; с нашей высоты все кажется маленьким и ровным, и эти огромные поля с краями, поднятыми, как у ватрушек, напоминают мелкий блинчатый лед. А вокруг, всюду, куда хватает глаз, теряясь в голубом тумане, простирается безжизненная белая пустыня. Только на востоке, слева от нас, в синей дымке виднеются округлые очертания каких-то белых гор.
Скоро показался и наш берег. Неожиданно выросли перед нами горы, настоящие горы с обнажением черного камня, и было странно их видеть — мы отвыкли от таких высоких и массивных предметов. Освоившись с размерами, я с удивлением и радостью узнала знакомые и в свое время так надоевшие контуры берегов: мы вышли прямо на мыс Сердце-Камень и оттуда летели уже вдоль берега.
С удовольствием мы смотрели на продвигающиеся далеко внизу горы и долины, и не верилось, что скоро наши ноги ступят на твердую землю. Но вот внизу показались широкая низина между гор, лагуна, занесенная снегом, несколько домиков, мачта радиостанции, круглые чукотские яранги, похожие на кротовые кучки, и силуэт самолета на лагуне. Прилетели! Было странное чувство, будто людские строения у нас под ногами не настоящие, а игрушечные.
Тем временем самолет, сделав широкий круг, начал быстро снижаться, а из поселка, из каждого домика, как горох, посыпались крохотные фигурки и побежали к лагуне. Я крепко уцепилась всеми конечностями, чтобы избежать толчка при посадке, но она была сделана так прекрасно, что никто даже не почувствовал момента приземления, и мы ощутили толчки уже после, когда самолет, подпрыгивая на неровностях аэродрома, побежал к месту стоянки.
[250]
— Летучий корабль невест прибыл! Кто-то другой прибавил:
— Принимайте подарок к восьмому марта.
И вот мы попали на землю, попали в горячие объятия незнакомых нам, но таких родных и близких людей! Все -русские, чукчи и эскимосы — наперебой обнимали нас, всячески стараясь показать свою радость.
Нас привели в прекрасную теплую комнату и окружили такими нежными и трогательными заботами, таким вниманием, о которых трудно вспоминать без слез.
[251]
Долго еще после приезда, особенно первое время, мы не могли привыкнуть к "наземной" жизни. Часто какой-нибудь шум мы принимали за сжатие и особенно по ночам вскакивали с намерением собирать свои пожитки. Язык наш приобрел ряд "челюскинских" выражений, которые у нас вполне вошли в обиход, а на земле казались непонятными или смешными. Так, когда мы серьезно и печально говорили о том, что "Челюскин" "загнулся", всем почему-то становилось весело.
Вспоминая эти незабываемые дни, с гордостью сознаешь, что только у нас, только в нашей великой, стране возможны такая забота правительства и партии, такое горячее участие всех трудящихся в спасении своих товарищей, оказавшихся в беде.
Мы все до конца жизни не забудем, чем мы обязаны нашей необыкновенной родине.
[252]