Лишь только отпраздновали Новый, 1937 год, в Москве состоялся «процесс Пятакова – Радека». Пятакова не спасла его людоедская инициатива лично расстрелять Зиновьева с Каменевым, а заодно и собственную жену. Его, а с ним еще 16 человек, обвинили в создании подпольного троцкистско-зиновьевского центра, в попытках реставрировать капитализм, в массовом саботаже и шпионаже. Всех обвиняемых расстреляли.
Политуправление ГУСМП немедленно откликнулось радиоциркуляром: «Нужно до конца и без остатка выкорчевать корешки троцкистского предательства и измены». На зимовках, пароходах, ледоколах, приисках, геологических партиях, на всех предприятиях ГУСМП народ живо откликнулся на призыв и принялся «выкорчевывать».
В январе Светаков решил осуществить давнюю мечту. Еще в июле, когда он только прилетел в Тикси, он заметил у уреза воды знакомый силуэт своего крестника – «Прончищева». Того самого, что Светаков своими руками вместе с Павлом Хмызниковым достроил и спустил на воду в Алексеевском затоне четыре года назад.
У шхуны оказалась несчастливая судьба. Сначала Хмызников посадил ее на камни на траверзе Алдана, где она и зазимовала. В следующую навигацию ее кое-как залатали, и она продолжила путь в Тикси. На выходе из Лены в море она опять оказалась на камнях, с грехом пополам дошла до Тикси, по дороге проломив борт о льдину, и с тех пор оставалась никому не нужной. Ее корпус был весь в дырах, трюма и машинное отделение затоплены, но оставалась вполне пригодная машина. У предшественников Светакова не было ни сил заниматься ее ремонтом, ни желания списать по акту. Чтобы совсем не затонула, шхуну трактором наполовину вытащили на берег, где она тихо и догнивала.
Но на рейде стояла однотипная шхуна «Пахтусов». Корпус судна был вполне исправен, но машина требовала капитального ремонта, который в Тикси выполнить было некому. Светаков решил сделать из двух развалюх одно полноценное плавсредство для следующей навигации 1937 года.
Сказано - сделано. Он собрал десяток специалистов, которые за пару недель сняли исправную машину с «Прончищева», перебрали ее и установили на «Пахтусове». Работа была тяжелая, на морозе, практически без каких-либо средств механизации. Он не жалел ни премиальных, ни спирта, поощряя особо старательных. Но зато практически из ничего сделал новехонькую шхуну. И тем гордился, как всегда гордился удачно выполненной работой.
Разломанный корпус «Прончищева» пошел на дрова. Вот тогда-то впервые и прозвучало из уст парторга Когана, а затем в местной газетке страшное слово-приговор – «Вредительство!». Редактором газетки была жена парторга – Смирнова.
В середине февраля Коган собрал очередное собрание партячейки. В повестке дня был всего один, невинный с виду, вопрос: обсуждение статьи некоего стахановца - грузчика Сидоренко «Что мешает подготовке порта к навигации 1937 года?».
Самой статьи никто в глаза не видел, газета была только-только из типографии. Потому ее содержание кратко изложила Смирнова.
Светакова сразу насторожило то, что «стахановца» Сидоренко он пару недель назад выгнал с работы и отправил в Якутск за неоднократные случаи бракодельства и прогулы.
Собственно о работе порта, его начальника, о подготовке к следующей навигации было немного. Статья была неким собранием старых обид наказанных, недовольных, обделенных Светаковым. Опять мусолилась история с плохо хранящимися грузами (к тому времени основная их часть уже была в новых складских помещениях, оставшиеся надежно укрыты на грузовых площадках), о грубости, самоуправстве и т.п.
Далее следовали политические выводы: Светаков пытается подмять под себя парторганизацию, руководить единолично, болезненно реагирует на попытки поправить его, игнорирует советы парторга. Партийцы, стахановцы неоднократно пытались воздействовать на товарища Светакова, но тот критики не принимает. Несамокритичное отношение к своим поступкам закономерно привело начальника порта на путь открытого вредительства. Далее следовал трогательный рассказ о гибели «Прончищева».
Светаков все понял. Никакого обсуждения статьи не предполагалось. Да и не могла партячейка ее всерьез обсуждать. В порту, на двух полярных станциях, на радиоцентре с трудом набиралось человек сорок партийцев. Пришли, как обычно, чуть больше половины, остальные были на вахтах, дежурствах, кому-то помешала добраться погода. Большинство мало понимало, о чем речь. На этом и строился расчет: пара выступлений под протокол и... приговор. Светаков внутренне подобрался. Страха не было. Было одно желание – покончить с этим раз и навсегда.
Первым начал сам Коган:
- Газета правильно подняла вопрос. И в редакцию, и в парторганизацию поступает масса сигналов о твоем недостойном поведении, бонапартизме, грубости. Ты, товарищ Светаков, забыл об ответственности перед партией. Последний случай с «Прончищевым» переполнил чашу терпения. Известны ли тебе слова товарища Лазаря Моисеевича Кагановича, который сказал, что крушение или авария судна подобны поражению целой воинской части?
Столь неформально упомянув Кагановича, Коган не нарушал партийную традицию, требующую величать руководителей партии и правительства исключительно «товарищ» без упоминания имени и отчества. Исключение в партии делалось для одного Кагановича, чтобы не путать его с братом Михаилом, тоже наркомом.
- Но «Прончищев», - продолжал Коган, - даже не попал в аварию, ты с соучастниками умышленно уничтожил судно. Тем самым нанесен тяжелый урон всей стране, срываются усилия партии, усилия всех полярников по выполнению указания нашего вождя товарища Сталина о превращении Севморпути в нормально действующую транспортную магистраль...
Собственно говоря, сказанного уже было достаточно, чтобы по укоренившейся традиции брать человека под белы руки и вести в кутузку. В последнем слове можно еще было произнести слова искреннего покаяния, заверения в верности партии, обещание учесть ошибки.
Но события пошли развиваться явно нетрадиционно. Светаков сидел за столом президиума, что называется, по должности. Поэтому он не стал даже вставать. Он негромко, но твердо перебил складно льющуюся речь Когана:
- Слушай, парторг, ты же не Ка-га-нович, чтобы командовать мной. Ты всего лишь Ко-ган. Понимаешь разницу – Ко-ган...
Две созвучные фамилии Светаков произнес раздельно, по слогам, как бы подчеркивая малость фигуры парторга по сравнению с фигурой члена политбюро и сталинского наркома.
- А потому не смей мной понукать, - все так же зловеще-спокойно продолжал Светаков, - я знаю своих начальников, ты в их число не входишь.
Происходящее настолько выходило за рамки привычного, настолько не соответствовало сценарию Когана-Смирновой, что зал онемел, в президиуме начали растерянно переглядываться. А никем не перебиваемый Светаков продолжал:
- Я сюда не буржуазной агентурой заслан, а направлен руководством главка и политуправлением, которое не хуже тебя знает об указаниях товарища Сталина. И не тебе рассуждать о «превращении Севморпути», ты к этому не имеешь никакого отношения. Ты бездельник и разгильдяй. Твой долг медработника – помогать людям выжить в суровых условиях, лечить от цинги, избавлять от вшей. А у тебя в медпункте помойка, в которой выживают только мыши и тараканы. За это ты уже имел от меня два выговора. После третьего выгоню к чертовой матери на Большую землю, следом за твоим липовым «стахановцем» Сидоренко...
От парторга порта я вправе ожидать помощи, моральной поддержки. Вместо этого ты дискредитируешь руководство, стравливаешь людей, вмешиваешься в мои административные функции. Я, - Светаков сделал ударение, - единоличный руководитель порта, строительства, всей бухты Тикси. Так и должно быть, иначе все здесь давно рассыпалось бы...
Выйдя наконец из оцепенения, Смирнова забилась в истерике. Ей тоже страстно хотелось перейти со Светаковым на «ты». Это было бы для нее высшим наслаждением и одновременно публичным унижением Светакова. Но, приученная к партийной субординации, не посмела, струсила.
- Да какой вы руководитель? Разве таким должен быть советский руководитель? Нет, вы не советский руководитель, - тут ее, похоже, заклинило, она никак не могла подыскать соответствующее определение. – Вы старорежимный держиморда. Вы поощряете великодержавный шовинизм и национализм. Если так дело дальше пойдет, вы, чего доброго, введете черту оседлости для некоторых национальностей, как при царизме. Посмотрите, какие силы сплотились вокруг вас: Страхов - бывший белогвардеец и агент нашего заклятого врага Троцкого, Толстопятов – троцкист, трижды исключенный из партии. Да и ваш партийный стаж давно и у многих вызывает подозрения. Чем вы на самом деле занимались в самые боевые революционные годы? – это большой вопрос, на который еще должны ответить компетентные органы. Как бы вам не пришлось вообще положить партбилет на стол. Так что не советую зарываться, почивать на лаврах. Кто, как не парторг, кто как не газета, первыми должны были забить тревогу и поставить вопрос о зарвавшемся руководителе Тикси? Вы на эту роль никак не подходите.
И опять Светаков не взорвался и не сорвался на кухонную перебранку. Пришла какая-то кристальная ясность, отчетливость деталей, за которыми виделось главное. Он встал из-за стола, распрямился, одернул китель, засунул руку куда-то под свою громадную бороду, вытащил из-за пазухи партийный билет и, держа его в правой руке, произнес раздельно и отчетливо, как будто боясь, что секретарь собрания (а это была все та же Смирнова) не успеет записать его слова в протокол.
- В течение трех с лишним месяцев я испытываю постоянное, все возрастающее, ничем не мотивированное и безграмотное вмешательство парторга и его жены – редактора газеты в производственную деятельность порта и мою, как начальника бухты. Все это вредит выполнению задач, поставленных перед нами товарищем Сталиным, партией, руководством Севморпути, и вредит самой атмосфере на зимовке.
Светаков не произнес – «вредители» или «вредительство». Он выразился достаточно абстрактно – «вредит», но он-то знал силу слова, занесенного в протокол. Он действовал оружием своих противников, оружием – он был в этом уверен – безнравственным, но сейчас это его мало смущало. Он продолжал:
- Все вы знаете, что в декабре на совете при начальнике Главсевморпути работа порта Тикси была оценена положительно. Не стану повторять, что в прошедшую навигацию порт обработал рекордное количество пароходов. Тем не менее, товарищ Смирнова, вопреки оценке, данной товарищем Шмидтом и начальником политуправления товарищем Бергавиновым, настаивает, что я плохой руководитель, более того – старорежимный держиморда и вредитель.
- Так вот, - Светаков звонко шлепнул партбилетом о стол президиума. – Не знаю, какой проект решения заготовлен парторгом, потому предлагаю свой: поставить на голосование вопрос о партийном доверии начальнику порта Светакову. В случае, если партийцы сочтут невозможным находиться мне на своем посту, если они согласны, что я вредитель, я сделаю две вещи. Первое: буду считать себя исключенным из партии, залогом чего вот этот мой партбилет. Второе: своим последним приказом по порту складываю с себя все полномочия, временно исполняющим обязанности начальника порта – до решения вопроса в Москве – назначаю товарища Смирнову. Похоже, она лучше других знает, как руководить портом, вот и пусть поработает на общее благо, исполняя указания нашего вождя товарища Сталина.
Из темной глубины зала прозвучал сначала один неуверенный голос, затем другой, третий: «Голосовать! Голосовать!». Но в целом зал, в котором большинство составляли сторонники Светакова, продолжал молчать, оцепенев от страха.
У Когана, который так и не успел покинуть трибуну, глаза полезли на лоб. Он уже понимал, что Светаков его переиграл: чем бы теперь дело ни кончилось, гигантский, ни с чем не сравнимый скандал уже состоялся. И этот скандал допустил, более того – инициировал, именно он, парторг Коган (то, что он всего лишь послушное орудие собственной жены, лишь усугубляет ситуацию). И уже не имело никакого значения, как дальше сложится судьба Светакова. Ему, Когану, теперь все равно не сносить головы. Потому что это в его парторганизации состоялось нечто совершенно неслыханное – демонстрация, бунт или черт его знает, как это еще назовут.
Светаков выложил на стол свою главную карту – партбилет. Чем ее крыть, Коган не знал. Ставить вопрос на голосование, как требует Светаков, почти наверняка проиграть: большинство в зале – Коган это прекрасно знал, потому весь сценарий и строился как блиц-криг – за Светакова. Проголосуют они за него или побоятся – другой вопрос. А если проголосуют?
Так они и стояли молча: белый, как полотно, Коган на трибуне и сжатый, как стальная пружина, Светаков за столом президиума.
Лишь Смирнова, почувствовавшая, как почва уходит из-под ног, продолжала биться в истерике:
- Это шантаж, это очередная и бесстыдная попытка противопоставить себя партии, - кричала она, обращаясь к залу. – Это происки недобитых троцкистских агентов, - тут она уже поворачивала голову в сторону лейтенанта Передерия, который, как всегда, скромно и внешне безучастно пристроился с краю президиума.
Тому-то было совершенно ясно, что прямо здесь, на партсобрании следует арестовать... вот только кого, не знал. Ситуация явно вышла за рамки местной склоки и, следовательно, за пределы его полномочий. Разрешить ее без указаний своего руководства он не мог. Потому малограмотный лейтенант Передерий неожиданно нашел единственно возможный выход, произнеся самую длинную публичную речь в своей жизни:
- Предлагаю другой вариант постановления: заслушав информацию товарища Смирновой, принять ее к сведению. Протокол собрания направить в политуправление Главсевморпути.
Коган засуетился:
- Да, да, товарищи, это вполне разумное решение. Давайте голосовать.
Все как-то дружно и облегченно вздохнули, быстро проголосовали и начали вставать с мест (хотя кто там «за», кто «против» – никто так и не подсчитал). Светаков, не говоря ни слова, взял со стола партбилет, все так же молча и без суеты засунул его куда-то под бороду, аккуратно застегнул на все пуговицы китель и пошел к выходу.
В кромешной тьме полярной ночи неистовствовали сполохи северного сияния. Белые, фиолетовые, красные полотнища бесшумно плескались в небе, перетекая одно в другое, перемешиваясь, озаряя поселок и сверкающую снегом бухту сказочным светом. В другое время от волшебной картины Светаков не смог бы оторвать глаз. Но он теперь знал, что нет никакой «блаженной страны», давно не звучала в его душе та волшебная мелодия...
Положение Светакова усугублялось тем, что именно в эти дни проходил один из самых гнусных и самых страшных своими последствиями пленумов ЦК ВКП(б), открывшийся 23 февраля. Именно на нем Сталин сформулировал свой людоедский тезис: по мере продвижения к социализму классовая борьбы будет обостряться.
Несколько раз на пленуме выступал Ежов.
- За несколько месяцев не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.
