- А у мине в два листа, и почерок мелкай-мелкай. Теперь уж звесно: как отстукаю депешу, так враз и пришлет сто рублей, — голос бабий, жирный, с подвизгиваниями.
В левом углу юрты убежденно рыгнули:
— Звестно пришлет...
— Ишшо я ему отписала: хочешь спать со мной, так засылай билет. Враз из конторы приходит гладкий такой, молоденький и спрашивает: вы, что ль, Сапунова жана будете?... Ехайте, грит, в Колыму.
Опять раскатистое рыгание и уже знакомое:
— Звестно, в Колыму.
— Всешь-таки когда депеш приходит, много делекатнее письмов. Мой все депеш отстукивал. Сколь денег перевел и не счесть... Ругать буду. — Этот голос,
тягучий и пронизанный хрипами, чем-то напоминает большую резиновую губку,
Не подымая головы из-под одеяла, стараюсь угадать, кто эти неожиданные соседи и вероятные попутчики. Сюда, в наслег Чордах, приехали мы с Комаровым позднею ночью, замерзшие и усталые. При входе в землянку ударил в лицо, впился пробками в ноздри, тяжелый капустный «дух». Этот запах сразу убил начинавший было шевелиться аппетит.
Посуда, брошенная на столе, и городские «одевки» спящих на нарах подсказали, что юрта уже занята проезжими-русскими. Якутская хозяйка никогда не оставит ночевать посуду грязной.
Поморщились при мысли о неизбежной конкуренции на подводы, кое-как нашли свободные места на хозяйской половине и легли спать.
И вот, вместо утреннего кофе в постели, этакий, с позволения сказать, дамский разговорчик! Ну, совсем как на Сестрорецком пляже в давно прошедшие дни нэпманского расцвета.
Осторожно высматриваю.
Три бабы — похожие друг на друга как сестры-двойняшки.
По внешнему виду они напоминают финские каботажные пароходишки, ползающие через Ленинград в Ладожское озеро. Кузова -как плетеные лукошки. Вся жизнь пароходика сосредоточена в его расплывшейся, глубоко осевшей в воду кормовой части: в ней машина, каюта шкипера, каюта шкиперской жены. Комаров, довольно хмуро, знакомится.
— Да, тоже в Колыму. Да! Какие хорошие у вас детки!... Да, тяжело, конечно, ждать оленей двое суток под ряд.
— Это Алешка мой прошляпил, — говорит одна из женщин, — уж я его и ругать устала, всегда прошляпит!
Только сейчас замечаю Алешку — невысокий, очень светлый блондин, на загорелом лице веснушки кажутся
пшенной крупой, рассыпавшейся по линолеуму палубы. Он делает извиняющийся жест рукой. На руке нехватает двух пальцев.
— Вот, говорил им, — надо прибраться... Засвинили, не хуже пассажиров. Где тут умываться? Пойдемте на двор.
Пол юрты, действительно, загажен, как загородный парк после выходного дня. Жестянки из-под консервов, обрывки газетной бумаги, комки ваты, следы каких-то порошков говорят несомненно о присутствии здесь людей, приобщившихся каким-то местом к культуре.
— Алексей Петрович Повалишин, механик с парохода «Карл Маркс», знаете? — говорит «Алешка», плеская мне на руки воду, — везу, собственно, подшипники для пароходской машины и вот этот, извините, цирк...
— Алешка! Про оленев сказал?! — жирное контральто не спрашивает, а приказывает.
— Сказывал, сказывал, мамочка! Да смотри, не застудись на улице. Мы вот только помоемся с товарищем. — Повалишин определенно старается укрыться в мою «тень».
Поворачиваю к женщине свою намыленную физиономию, говорю успокоительно:
— Олени скоро будут!
— Ну, кончайте умываться и пошли, — это уже Комарова голос, — чай пить некогда...
— Вот и видать сразу мужчину настоящего — нечего размываться в дороге. Я вон с Надькой парей держала, что до самого Колымскаво мыться не буду... И не буду! — набрасывается «мадам» Повалишина на своего мужа. — А ты шляпа. Ясное дело — им враз оленей дадут, а нам ишшо сидеть!...
Теперь уже на дворе две женщины. Комаров неистово мне подмигивает. Что-то неладно здесь. А Повалишин умильно, жалостливо просит:
— А мне с вами можно?
Делаю вид, что не слышу. Не знаю, что задумал мой более опытный дорожный товарищ. Иду в юрту, тороплюсь одеться. Ловлю неожиданно взгляд: хороший такой, ласково улыбающийся, взгляд хозяйки-тунгуски.
Из круглой бронзовой чаши-груди она кормит сынишку лет четырех-пяти. Говорит вполголоса:
— Тургеник баре!... Тургеник (скорей уезжай, скорей). Быстро шагаем в гору с Комаровым по еле заметной
тропинке. Хозяйка сказала, что невдалеке есть семья тунгусов, у которых можно нанять оленей. Повалишину категорически отвечено:
— С нами нельзя. Мы скоро.
Только поднявшись в лесок, которым покрыто взлобье горы, мой спутник переводит дух и говорит тревожно:
— Как будто ушли пока... Всячески торопиться надо. Иначе эти чортовы бабы кирпичами на спинную рогулку сядут. А мы «носаками» их будем. Это ведь жерлицы!
— Кто?
— Жерлицы. Ну вот, на которых щук ловят.
— Слушайте, Комаров. Что еще за жерлицы? Говорите толком. Вы, что ли, щука?
— Ну, что вы?... Механики... Эти бабы специально для якутских механиков и родятся в Сибири. В Красноярске, что ли.
По узкой тропинке можно итти только гуськом. Поэтому разговор прерывается. Нас уже закрыли от юрты деревья. Снег на горе изрыт, избит оленьими копытами. Никакой опасности — погони, например, за нами нет: вон дятел, очень похожий на артиста-эстрадника в черном сюртуке, уцепился за ствол лиственницы, важно поглядывает на нас сверху и нисколько не беспокоится. Удерживаю Комарова за пальто:
— Подождите, расскажите, в чем дело? Закуривайте. Комаров все-таки сначала оглядывается:
— Жуткие бабы! Знаю я их еще по Якутску. Эта Надька, например, в прошлом году вот так же засылалась в Верхоянск, там у бухгалтера контракт оканчивался. Теперь, вот видите, в Колыму за тем же путешествует.
Говорю откровенна:
— Ни чорта не понимаю. Объясните толком.
— Ну, будто не знаете, — отвечает Комаров. — Механики на пароходе, ясно дело, по контракту служат. На два или там на три года. Поживут, малость деньжат прикопят и айда назад в Россию. Пароходству это само-собой невыгодно. Ну вот, оно и старается задержать механиков. Контора пароходская узнала, что двое механиков — женатые еще в Сибири. А третий с этой Надькой в Якутском спутался. Ну, контора и засылает немедленно агента к механиковым женам.
— Желаете, мол, обрадовать мужей? Мы вам льготный проезд дадим и снабжение на дорогу, и все такое. Вы, мол, только на мужей своих письменный наскок сделайте, чтобы вас к себе затребовали.
«И мужьям, значит, контора запрос шлет: можем ваших жен в целости предоставить прямо на квартиру. Не угодно ли? Ну, ясно. Механики — парни все молодые, по бабам соскучили. Пишут — гоните нам баб в экстренном порядке. Вот и везет их по заказу конторы этот самый Повалишин, вроде как паша турецкий.
«А бабы одно слово — огузок. Вон и ребят с собой позабирали. А на Колыме за год каждая еще пару из себя вытряхнуть может.
«Ну-ка, товарищи механички, попробуйте в обратный путь с такой артелью собраться! Сейчас им и кибиточки казенным барахлом покрыли, а как заговорят, что хотят ехать в обратный, ясно дело, им фик с нулем предложат. Вот и задумаешься: а не подписать ли еще контракт годика на три? К тому времени, глядишь, и дети подрастут, легче ехать будет.
Ясно!... — Комаров даже успокоился сразу, как только всю эту нелепую историю выложил.
— Это кто же такой способ контрактации выдумал?
— И выдумывать нечего. Еще когда сам Кушнарев-миллионщик по Лене пароходы гонял, так делать начали. Известный способ.
— Ну, знаете... для советского учреждения... ведь это же шантаж!
— Виноват, капитан. Зачем шантаж? Это, может, по-вашему, по-военному так будет, а у нас совсем иначе выходит. Учреждение-то, конечно, советское, а весь штат пароходства откуда? Ведь свой, ленский, к этому способу привычный. Наши капитаны да механики все, как один, самоучки. Никто в техникумах не учился. Почитай, больше половины неграмотные. И способ этот ведь ими же самими выдуман. В чем дело? Будьте верочкой. У каждого механика «онное» количество других способов найдется, чтобы и контору, в случае надобности, обштопать.
Молчу. Ведь, действительно, — только когда советские наши техникумы пришлют на реки Якутии своих питомцев-комсомольцев, водников новой выучки... Тогда сами собой умрут и «жерлицы».
Где-то совсем рядом медным звоном расплескалось оленье ботало. Стоянка тунгусов близко. Проходим несколько десятков шагов, лес расступается, и перед нами на поляне тордоха — палатка из оленьих шкур. Надо здесь постараться добыть оленей хотя бы до ближайшего хутора. Повалишинский караван занимает четыре кибитки и четыре нарты под грузы. Если ехать вместе, нужно одиннадцать пар оленей, не считая обязательных запасных двух-трех штук. Конечно, в любом наслеге придется долго ждать, пока наберут такое стадо.
Кроме того эти «прелестницы» судовых механиков страшны именно своими «прелестями»: неряшливостью, ленью, навязчивой требовательностью, совсем необычной у женщины Севера.
Поэтому мне совсем не стыдно так предательски нарушать дорожный этикет-приехали они сюда раньше нас, а уедут позже.
Переговоры Комарова увенчались успехом. Мы предлагаем заплатить чаем и табаком. Это решает вопрос.
На «станке» нас встречает ожесточенный гвалт. Жены механиков всячески поносят бедного Повали-шина за неуменье «услужить дамам» (слово гидрографа! Эта «Надька» так и сказала: «дамам»).
Выезжаем со двора на манер кареты скорой помощи.
Обидно, конечно, что второпях забыл свой шарф.
Комаров останавливает оленей на первом повороте, оборачивается и кричит:
— Знаете, я свой шарф забыл там, на станке. Вернуться, что ли?
Радостно отвечаю:
— Я тоже... не стоит!
Комаров машет рукой, уже на ходу пытается добросить какую-то фразу, пополам со смехом. Ловлю только окончание:... повесятся!
Ну, эти «дамы» не повесятся! Будьте верочкой, полковник! Преблагополучно доедут до Колымы и всенепременно выполнят назначение жерлиц.
Увязался оленчик за маткой. Норовит обогнать мою нарту, бежать с оленихой рядом. И на бегу старается нырнуть ей под живот мордой с намерением достать молока. Коричневая «мама» с ветвистыми рожками не согласна. Мотает головой, оглядывается, будто зовет меня на помощь или детищу своему укоризненно объясняет: неудобно, мол, чужие смотрят!
Я изловчился и потянул лакомку за хвост. Теленок испуганно прыгнул в сторону, завяз в сугробе. Так. Выбирайтесь теперь, молодой человек, по способности! Караван прибавил ходу.
