Стукнула дверь. Русский говор. Двое в полушубках, с охотничьими ружьями, тяжело ввалились в землянку.
— Промочила ноги, Зинка? Разувайся сейчас же! — Вошедший мужчина огляделся: — А, еще почта? Здорово, товарищи!
— Добрый день.
— На Верхоянск?
— Именно.
— Значит, вместе обедаем! Мы, кстати, дюжину куропаток промыслили! — и сразу к девушке: — Зинка! Где у нас сухие овощи?
— Да ты мне дай хоть переодеться, — обиделась «Зинка».
— Доставай овощи, — басом гудит мужчина.
Потом он деловито сел. Отнял стволы обоих ружей, акуратно протер их ветошкой, смазал маслом, вынимая принадлежности из уже замеченного мной чемодана. Снял и повесил на стену наган. Без полушубка оказался рослым, широкоплечим красноармейцем. На гимнастерке никаких значков. Курносое лицо «без особых примет», светлые волосы, звонкий волжский говор не оставляли сомнения в происхождении. Есть такой простой способ заставить русского человека разговориться о себе — спросил без предисловий:
— Саратов или Нижний?
— Не угадали. Посередке. Самарские мы оба... А вы?
— Саратовский.
— Вы суп как лучше: с овощами или вроде борща с томатом? Томат тоже есть.
— Да и у меня есть. Только все равно.
— Совсем не все равно, — укоряет меня красноармеец. - С овощами лучше. Зинка, куда ты перец запрятала? С приходом этого сильного, широкого человека юрта сразу наполнилась жизнью. Красноармеец (по манере держать себя виден командир) распоряжался и показывал, как и что следует делать. Наколоть ледку (да осторожнее, вот так нож держать надо), пора дров подложить (если косо поленья ставить — меньше углей в суп попадет), куропаток немедленно очистить (тремя пальцами забирайте перья, глубже, вместе с пухом), для фарша в куропаток рисовую кашу срочно поставить (рис вымыть холодной водой и не меньше пяти раз).
— Что? А про «бери-бери» не слыхали? Штатная японская болезнь от плохо вымытого риса. — Здесь же в сторону: — Зинка, посолить опять не забудь!
Девушка, одетая тоже в гимнастерку, с кимовским значком на кармашке, досадливо отмахнулась.
Человек говорит все это уверенно, спокойно, без тени сомнения, что его советы-приказания исполнят. Обедаем вместе.
Уверенное обращение командира с жизнью подчиняет себе. Командир уже успел, все мимоходом, починить хозяйке отскочившую дужку котелка, коротко и ясно объяснить «Зинке», как нужно чистить ружье («Какая же ты комсомолка, да еще жена командира, если тебе после охоты лакеи ружье чистят»!). Убедить бухгалтера, что для сушки камасы надо выворачивать, и показать мне, как фаршируют куропатку. Обед, действительно, вышел на славу. Командир («Э! Зовите меня просто Николай Александрович!») с большим аппетитом, вкусно ест, прикалывается остриями серых глаз к слушателям, говорит, как будто один:
— Куропаточки вышли изрядные, хоть бы на крышу «Европейской» или «Савой» подать не стыдно...
— Замечательно кормят в «Савое», — жмурится бухгалтер.
— Слышал я, что в Москву, — продолжает командир, — для фабрики-кухни пригласили из Америки какого-то повара-специалиста. Ходит барином, в белом фраке, белом колпаке... получает полторы тысячи в месяц и только командует...
— Для иностранных спецов, вероятно, готовит, — хихикнул Калачиков.
— Ну, уж там не знаю для кого, а только думаю, что и я сготовил бы не хуже его. Верно, Зинка?! И даже за половинное жалование согласен!
— Не жалеют денежек для иностранцев, а своих жмут, такая у нас политика, — прожевывая крылышко, говорит бухгалтер. — Русскому специалисту, если ты беспартийный, и податься некуда. Разве вот на север.
— А ваша специальность? — поласковел командир.
— Мы по счетной части. Брат мой и я у отца еще работали, то есть еще при покойном папаше в бухгалтера пошли.
— В Колыму сейчас тянете?
— Нет, только до Верхоянска. По контракту Интегралсоюза.
— А-а-а! Фон Робека сменять?
— Вот именно-с!
— А вы сами, товарищ, как, тоже из «фонов» будете? — улыбается командир.
— Калачиков-с! Илья Серапионович!
— Очень приятно! — и командирская рука тянется через стол в направлении бухгалтера, но, словно не заметив бухгалтерской, к пожатию готовой ладони-лодочки, берет солонку.
От этого движения у командира сдвинулся кверху рукав гимнастерки. Плохо смытым пятном чернильного карандаша выглянул какой-то рисунок.
Я инстинктивно насторожился. Так бывает, когда неожиданно услышишь свою фамилию, стоя в длинной очереди. Чуть напряг зрение. Ошибки нет. Знакомый трафарет. Оттянул у себя на левой руке свитер, открыл до половины татуировку: ничем ее не свести, как ни старался в последние годы. Показал голову змеи, захлестнувшей мою руку.
— А-а-а а, тоже, значит, молоды были, глупы были, —
приветствует меня Николай Александрович. — Во Владивовостоке делали, на Светланке?...
— Нет, в Нагасаки.
Командир внимательно ко мне приглядывается.
— Держу пари, на Симоносекской стороне, у Симады?
— Именно. Одноглазый старикашка. Цена — две иены...
Пароль был сказан. И теперь я познакомился с бывшим матросом первой статьи мореходной канонерской лодки «Манчжур», Николаем Александровичем Парфенковым. В обмен мне пришлось подробно рассказать кто, откуда, зачем еду. Организацию, куда я направлялся, тов. Парфенков, оказывается, знал. Слышал и о моей командировке.
Когда отошли вместе предложить хозяйке остатки обеда, Парфенков спросил вполголоса:
— Этого «калача тертого» давно знаешь?
— Вчера познакомился.
— Ладненько.
Бухгалтер притиснулся сбоку — не заметили, почувствовали. Парфенков продолжал, не меняя тона.
— Обратите внимание, жарят себе колюшку на палочке, а карасей ловят впрок. Сдают в кооперацию. Рыболовный колхоз здесь. И какой-то гальюнщик из Интегралсоюза загнул им такую норму, что колхозники с ног сбились в карасевом угаре. А кооперативные склады доверху набиты рыбой этой, девать некуда. Якуты народ такой: скажи слово, что, мол, государству надо, — умрет с голоду, а сам не возьмет.
— Но, однако же, есть и бандиты? — вставил свое замечание Калачиков.
— Есть: очень много всякой пришлой сволочи в Якутии скрывается, — соглашается Парфенков.
— Таба бар! (олени есть) — доложил ямщик, пригнавший, наконец, оленей с какого-то дальнего хутора.
В караване нашем будет теперь уже четверо пассажиров и две нарты с почтой.
До Верхоянска остается не более одного дня. Но предварительно надо осилить главную трудность всего перегона: Тукуланский перевал Верхоянского хребта.
