Полярная Почта

Итак, бункера заполнены углем, танки — пресной водой, принято продовольствие. Вымытый и вычищенный «Персей» выглядит нарядно и празднично. Но у многих, кто расстается с близкими, грустные лица. Конечно, плавание предстоит длительное, трудное и корабль еще не испытан в штормовой и ледовой обстановке.
19 августа с утра на мачте подняты экспедиционный и лоцманский флаги и экипажу сходить на берег не разрешено.
Протяжно и как-то торжественно звучит первый гудок. Родственникам и провожающим, с утра заполняющим все помещения, предложено покинуть корабль.
Отданы швартовы, медленно отходит «Персей» от Соборной пристани, разворачиваясь носом навстречу свежему северному ветру.
Звякнул машинный телеграф, его стрелка стала на «полный ход». Сильнее забурлила вода в кильватерной струе — у нас на румбе норд.
Проходя мимо судоремонтного завода, «Персей», обязанный ему своей жизнью, отсалютовал протяжным гудком.
Все больше отдаляется Архангельск, его набережная, соборы, старинное здание мореходного училища, древние арсенал и адмиралтейство. Вот и узкий, глубокий проток дельты Двины — Маймакса. Против пограничного пункта застопорили машину. В рупор запросили у нас фамилию капитана, численность экипажа, количество груза, пункт назначения — обычные стандартные вопросы, хотя по телефону все эти сведения мы давно уже сообщили. «Проходи», — прокричали нам с вышки, и снова заработала машина.
Вот и северодвинский плавучий маяк, стоящий на якорях на баре против устья Маймаксы. Оранжево-красный, с большим черным ажурным шаром на бизань-мачте, а ночью с ярким огнем на фоке. На борту огромные белые буквы «СД». На маяке есть помещение для лоцманов, радиостанция, метеостанция.
Позже несчетное число раз видел я СД. Это последний пункт, где можно еще сдать письма. А сколько радости доставляет появление оранжевой точки на горизонте после длительного плавания, Она предвещает приятные встречи и береговые удовольствия, в том числе ванну с пресной водой. Корабли, выходящие в море, высаживают на СД лоцмана, а идущие в Архангельск, принимают его на борт. И всю навигацию в любую погоду стоит тут маяк. В осенние штормы треплют его волны, перекатываются через палубу, но лоцман должен в маленькой шлюпке перебраться на пароход или вернуться с него. Только в самые жестокие штормы, когда может сорвать СД с якорей, укрывается он за остров Мудьюгский.
Мы сдали на маяк лоцмана. И прощай надолго пресная вода!
В кают-компании обстановка изменилась. Буфетчик Федор Иванович убрал белую скатерть. На столе теперь клеенка, а поверх нее положены «скрипки», прикрепленные к столу по краям. Это деревянная решетка из реек, в гнезда которой ставят тарелки, стаканы, чайник и прочее, чтобы во время качки они не оказались на палубе.
В Белом море дул резкий северный ветер. Низко неслись рваные клочья серых облаков. Волна била в скулу, обдавая брызгами весь корабль. Но в мелководной Двинской губе еще не качало, а лишь встряхивало, как на ухабах.
В пробный рейс от Архангельска до Кеми «Персей» ходил в начале лета, когда было солнечно, безветренно. Теперь же барометр предвещал свежую погоду, а это значит — впереди серьезное испытание мореходных качеств корабля и нашей работоспособности.
Действительно, на выходе из Двинской губы сильный ветер завыл в такелаже и развел большую волну. Наши попытки начать испытания не увенчались успехом. Качало сильно, сноровку мы еще не приобрели, и у многих началась морская болезнь. Решили укрыться на рейде Трех Островов.
Начальник руководит работой экспедиции, но за безопасность плавания, за корабль и судьбу экипажа полную ответственность несет капитан.
Воспользуемся стоянкой и познакомимся с ним.
Капитаном «Персея» в первом плавании был Павел Ильич Бурков, уроженец острова Мудьюгского, где все жители Бурковы, Седуновы или Копытовы. Павел Ильич невысокого роста, худощав, крепко сложен. На обветренном смугловатом его лице выделяются рыжие усики и светло-голубые глаза. Настоящий писатель назвал бы их стальными. Плавал он с детства, и много. Взгляды на жизнь у него устоявшиеся, свои собственные, не меняющиеся. Характер имеет независимый, твердый и прямой. Капитан он опытный, человек умный, но жестковатый и в обращении иногда резкий. И вот маленькое происшествие раскрыло совсем иные черты его характера.
Однажды глубокой ночью во время стоянки у пристани я проснулся, услышав характерный звук блоков шлюпбалочных талей, затем шлюпка плюхнулась днищем о воду. Что могло случиться и зачем ночью, да еще у причала понадобилось спускать шлюпку? Я быстро оделся и побежал на звук голосов, Узнал я следующее. Капитан вышел на палубу, и послышалось ему мяуканье кошки на корме. Он предположил, что кошка, случайно забравшись на судно, могла проникнуть в камбуз. Но нет, камбуз заперт, а мяуканье где-то совсем рядом, как будто под кормой. Взял переносный фонарь и опустил его к воде. А там, вцепившись в выступающую над водой часть рулевого пера, сидел мокрый котенок и громко орал. Этот «черствый» человек вызвал вахтенных, вместе с ними спустил спасательную шлюпку и стоял теперь в ней, прижимая к груди мокрого и дрожащего котенка, который вцепился когтями в его тужурку.
— Возьми-ко от меня утопленника да отнеси его посушиться, — сказал капитан.
Я перегнулся через борт, протянул вниз руку, и котенок, которого Павел Ильич еле оторвал от себя, так же судорожно вцепился в рукав моего бушлата. Он прижился у меня, а я назвал его Лямишкой, в память о таком же черно-белом котенке из моего далекого детства. Так я узнал, что под суровой капитанской оболочкой запрятано доброе сердце. С Павлом Ильичом у нас на долгие годы установились дружеские отношения. Его сухость и неразговорчивость объяснялись некоторой застенчивостью — раньше он плавал на военных, торговых и зверобойных кораблях и впервые попал на исследовательское судно в среду научных работников. Он еще не нашел общих с ними тем и интересов, и взаимоотношения еще не сложились. Впоследствии он вполне сжился с этой средой. Бурков был прекрасным капитаном.
И еще я хочу сказать, что за все 10 лет моих плаваний на «Персее» это был единственный случай, когда спасательная шлюпка корабля использовалась по своему прямому назначению, т.е. для спасения терпящих бедствие.
Но вернемся снова к моему повествованию.
Позже работать в океане приходилось при сильном ветре и большой волне. С батометрами я справлялся и при одиннадцатибалльном шторме. В этих случаях корабль не ложился в дрейф, как это обычно делается на океанографических станциях, а держался носом на ветер приблизительно на месте.
Ручная (впоследствии электрическая) лебедка Томсона стояли на самой корме, и это обстоятельство позволяло выполнять работы в штормовую погоду. Размах колебаний кормы судна бывал огромным, и нередко случалось, что батометр, опущенный в воду на десятиметровый горизонт, вылетал в воздух и снова с бульканьем нырял в пучину.
Волна за волной выкатывалась из-под кормы, пенящийся гребень вздымался вровень с палубой, а иногда забегал на нее. С вершины волны корма падала в ложбину с такой стремительностью, что даже у привычного человека дух захватывало. Но сделать станцию в одиннадцатибалльный шторм доставляло какое-то удовольствие, должно быть, потому что ощущалась борьба со стихией и победа над ней. Конечно, в такую погоду можно было работать только с батометрами.
Не очень-то легко устоять на штормовом ветру при такой качке, да еще навинчивать батометр на трос, перегнувшись через планшир за борт. А потом, отсчитав температуру по глубоководному термометру, записывать в книжку, брать пробу на соленость и в отдельную скляночку на свободный кислород, тут же на палубе фиксировать пробу, засасывая реактив ртом через маленькую пипетку, да так, чтобы нечаянно не набрать его в рот. И все это на мокрой и ускользающей из-под ног палубе.
Но мне очень повезло в жизни! Моим первым морским воспитателем, научившим меня крепко стоять на ногах, был строгий и требовательный Николай Николаевич Зубов. В прошлом военный моряк, в первую мировую войну — капитан второго ранга и командир быстроходного эскадренного миноносца типа «Новик», потом "профессор, доктор географических наук, контр-адмирал и заведующий кафедрой гидрологии моря географического факультета Московского университета им. Ломоносова.
Ему я обязан тем, что стал гидрологом. В первом же совместном плавании он старался передать мне свой опыт исследовательской работы и воспитать настоящего морского гидролога.
Летом шторм обычно непродолжителен. Через сутки ветер стал затихать и мы, покинув малоудобный рейд Трех Островов, направились вдоль берега к мысу Святой Нос.
«Персею» предстояло выполнить разрез по 41-му меридиану, от Мурманского берега на север до кромки льдов, если будет возможно, подойти к Земле Франца-Иосифа, оттуда проделать разрез на мыс Желания и спуститься к югу вдоль Новой Земли.
Одним из первых исследователей Баренцева моря, его гидрологического режима и биологии промысловых районов был известный ученый Николай Михайлович Книпович, работавший на пароходе «Андрей Первозванный» в 1898-1901 годах. Изучая распространение Нордкапской струи Гольфстрима в восточной части Баренцева моря, он выполнял наблюдения по 41-му меридиану. В этот район атлантические воды проникали уже распавшимися под влиянием рельефа дна на отдельные струи, которые получили название «пальцев Книповича».
Распространение промысловых рыб в Баренцевом море связано с распределением теплых атлантических вод. Важно было повторить наблюдения Книповича, проверить постоянство струй, их температуру и сопоставить с данными, полученными в плавании на «Малыгине» в 1921 году. Это и была одна из задач экспедиции.
По сравнению с прежними наша экспедиция была (по программе, разработанной И. И. Месяцевым и Л. А. Зенкевичем) комплексной, т.е. на каждой станции наблюдения вели гидрологи и планктонологи, гидрохимики и зоологи, грунтовики и ихтиологи. Это давало возможность выяснить взаимосвязи между водной средой и обитающими в море живыми организмами.
Работы по 41-му меридиану начались 23 августа в хорошую солнечную погоду. После мутноватой бутылочно-зеленой воды Белого моря приятно было опускать приборы в прозрачную голубую атлантическую воду. Белый диск Секки, которым определяют прозрачность, по мере погружения синел и исчезал из вида на глубине более 10 метров.
Регулярные наблюдения велись независимо от времени суток, тем более что ночи здесь в августе такие же светлые, как дни. Станции делали через 30 миль. На каждой измеряли глубину и температуру воды от поверхности до дна, брали пробы на соленость и гидрохимический анализ, опускали планктонные сетки разного назначения, трубку Экмана, драгу, трал Сигсби, а иногда и оттертрал.
Каждый час отбиваются склянки. Одни, сменившись с вахты, ложатся спать, другие встают. В 8 часов завтрак, в 12 обед, в 16 чай, в 20 ужин и чай, в 4 для ночной вахты снова чай.
И в тихую погоду почти всегда с Атлантики катится зыбь и корабль качает. Скрипит мачта, проходящая через кают-компанию, на разные голоса поскрипывают и потрескивают переборки рубок и кают. На деревянном судне такая музыка неизбежна, к ней привыкаешь, как и к непрекращающейся качке.
А кругом только море да небо. Ни земли, ни даже кораблей в этом никем не посещаемом районе.
30 августа на севере по нашему курсу небо над горизонтом побелело, как говорят моряки, показалось «ледяное зарево» — явный признак близости льдов. Разрез подходил к концу. За эту
неделю бывали дни с хорошей, почти безветренной погодой, налетали и свежие ветры, особенно с Северной Атлантики, разводившие большую волну. Мы уже убедились, что «Персей» обладает отличными мореходными качествами, хорошо взбирается на волну, не берет на себя воду, но из-за ледовых обводов корпуса подвержен сильной, но не стремительной бортовой качке. Правда, на курсе лагом к волне или при дрейфе на станциях высокие и крутые волны забегали на палубу, но они не представляли опасности.
Ледовое зарево задолго предупредило нас о приближении льдов, и вот появились отдельные, причудливой формы, изъеденные волной льдины. Наступил торжественный момент: «Персей», специально построенный для изучения северных морей, впервые вошел в полярные льды.
Постепенно лед становился плотнее, появились более крупные льдины, но еще рыхлые, как всегда вблизи кромки. Последнюю станцию сделали утром 30 августа под 79°50' с. ш. и 43°30' в. д.
Астрономическое определение координат судна на разрезе по 41-му меридиану удалось сделать на 72°30' с. ш, Дальше на север погода стояла пасмурная, туманная и прокладка велась лишь по счислению. А под вечер в тот день сквозь поредевший на востоке туман неожиданно открылась Земля Франца-Иосифа. Ледяным куполом встала она из моря, произведя на нас незабываемое впечатление своим величием. Оказалось, что это был восточныйостров Земли Александра и на траверзе ледник Пири. Определив свое положение по пеленгам на приметные мысы, навигаторы установили, что мы вышли более чем на градус севернее и на полградуса западнее нашей счислимой точки и находимся на 80°07' с. ш. и 46°00' в. д. Вот почему земля открылась нам не впереди по курсу, а на востоке.
Получив надежную точку, определенную по пеленгам, мы направились на мыс Флора (южная оконечность Земли Франца-Иосифа) вдоль кромки разреженного льда, милях в 6-7 от берега.
Насколько же интереснее во льдах, чем на открытой воде. Тут и разнообразные по форме льдины, и какие-то следы на ледяных полях, и явные отпечатки лап белого медведя, и тюлени, выныривающие между льдинами, с любопытством глядящие на корабль выразительными глазами.
Много разнообразных впечатлений получает человек, пока корабль плавает во льдах, и совсем неправильно называть этот ледяной мир пустыней.
По мере приближения к Земле Франца-Иосифа кромка льда стала уклоняться к югу, что было нежелательно. Пришлось войти в более сплоченный лед, чтобы испытать способности «Персея» и начать пробираться к цели.
Летние льдины не особенно крепкие — нос корабля, окованный железными шинами, легко разбивал их. И мы, все дальше и дальше забираясь во льды, приближались к мысу Флора.
Любуясь целый день сверкающими льдами и работой в них «Персея», я промерз на мостике и спустился вниз, чтобы погреться. Дверь моей каюты выходила в коридор жилой палубы почти против двери в каюту начальника экспедиции. В каютах жарко, и все двери открыты. Я развалился в кресле и не успел выкурить вторую трубочку, как по проходу быстро прошел старший механик Хлопов.
Он постучал к начальнику.
— Войдите!
И тут я услышал такое, что чуть не вывалился из кресла.
— Иван Илларионович, угля осталось на три ходовых дня.
На три дня! И это во льдах, у Земли Франца-Иосифа, в районе, никем не посещаемом, вдали от радиостанций, в сотнях миль от обитаемой земли!
Радиус действия искровой радиостанции был ограничен.
Видимо, Месяцев был настолько ошеломлен, что некоторое время молчал.
— Что вы такое говорите? — раздался голос Ивана Илларионовича. (Он подумал, что не расслышал или не так понял механика).
— Да вот я говорю, что угля у нас осталось на три ходовых дня, — повторил механик.
— Так что же, вы не знали, сколько у вас угля? Почему молчали до сих пор, пока мы не залезли в лед?
Эти слова он произносил, надев шапку и на ходу натягивая куртку.
Я сидел, как оглушенный, и трубка потухла в моей руке.
Неужели кончилось плавание и не сбудется наша заветная мечта: не удастся ступить ногой на знаменитый в истории полярных путешествий мыс Флора? Я оделся и поскорее вышел на палубу. У трапа стоял расстроенный и обозленный И. И. Месяцев. Он уже побывал в угольных бункерах: осматривать там было нечего. Я потом тоже туда лазил. Только у подъемных дверей, выходящих из бункеров в кочегарку, лежали еще кучи угля. Если даже подскрести все остатки в бункерах, то, быть может, хватит на трое с половиной суток.
— Вовочка, спуститесь в каюту, возьмите мой бинокль и полезайте в бочку; посмотрите сверху, какова ледовая обстановка кругом, — распорядился Месяцев.
С верхушки мачты «Персей» кажется совсем маленьким, затерявшимся среди бесконечных льдов.
Корабль стоит неподвижно, машина остановлена, чтобы вибрация не мешала смотреть в бинокль,
Я осмотрелся. Кругом до горизонта все лед, лед и лед.
Зыбь не докатывается, значит, мы далеко от чистой воды. К северо-востоку он становится более сплоченным, а дальше, как белый мираж, высится Земля Франца-Иосифа, только у самой воды в ее южной части что-то темнеет. Это и есть знаменитый мыс Флора- место, куда устремлялись многие полярные экспедиции в конце прошлого и начале нашего столетия, земля, на которой благополучно или трагично зимовали несколько иностранных экспедиций. Земля, на которой произошла удивительная встреча Фритьофа Нансена, пришедшего сюда на лыжах почти от Северного полюса, с Джексоном. А в 1914 году на мысе Флора побывало первое русское судно «Св. Фока» полярной экспедиции Георгия Седова.
И этот мыс — темную полоску земли — вижу я перед собой, до нее совсем не далеко. Но чем ближе к земле, тем тяжелее и сплоченнее лед. Я сижу наверху, зачарованный белым безмолвием, и не хочется вылезать из бочки. Но меня зовут вниз, я спускаюсь и докладываю обстановку. Задумчиво слушают меня Месяцев и Бурков.
— Дай-ка мне твой бинокль, — просит капитан и сам лезет по вантам в бочку.
Он сидит там не меньше меня и делает такое же заключение о ледовой обстановке. Видимость неважная, и они оба решают: ждать до утра, поддерживая в котле только небольшое давление пара.
Утром видимость улучшилась, но ледовая обстановка осталась прежней. Там, где мы стояли, лед был вполне проходим для «Персея». Ближе к земле его пришлось бы форсировать много энергичнее, и весьма вероятно, что удалось бы подойти к берегу. Правда, на это мы израсходовали бы скудный запас угля.
Если рискнуть, то ведь домой можно вернуться на парусах! А если ветер изменится, сплотит льды и мы застрянем? А если даже и вылезем из льдов, но в море ветер будет встречным и нас опять прижмет к кромке? Уголь тогда будет совсем уж на исходе! Тогда-то и может случиться, что мы застрянем во льдах и останемся на вынужденную зимовку. Без соответствующей подготовки, без топлива, без теплой одежды, без продовольствия! А это неизбежно означает гибель всего экипажа.
И начальнику экспедиции, и всем нам очень хотелось достигнуть намеченной цели и ступить ногой на мыс Флора, однако это был бы даже не риск, а преступное безрассудство.
С тяжелым сердцем повернули мы к югу, чтобы поскорее выбраться из льдов, пока их еще не сплотило ветром. Самая северная достигнутая нами точка находилась на 80° 08' с. ш., 46° 00' в. д.
Как могло случиться, что мы неожиданно оказались без угля?
Дело в том, что суточный расход угля определяли в хорошую погоду во время короткого пробного рейса «Персея» в Белом море. Теперь же мы шли при свежем, иногда встречном ветре и большой волне, когда угля расходуется значительно больше. Возможно, и качество угля на сей раз было хуже, чем в пробном рейсе, а может быть, тогда неверно определили суточный расход или же перед выходом в экспедицию неправильно замерили количество погруженного угля.
Старший механик допустил непростительную небрежность, учитывая расход угля лишь по машинному журналу. Он догадался заглянуть в угольные ямы, когда уголь стал плохо поступать к подъемным дверцам бункеров. Эта халатность механика не только лишила нас возможности выполнить план экспедиции, но и могла стоить жизни всему экипажу «Персея». В дальнейшем плавании положение механика на корабле было весьма незавидным.
В последующие годы мы всегда загружали углем все бункера, грузовой трюм и среднюю палубу.
Запасы пресной воды на корабле тоже пришли к концу, даже в камбуз поступала подсоленная. Экипаж единодушно считал, что соленый чай и кофе, соленое какао — напитки не очень вкусные.
Нам еще везло, что дули ветры северных румбов и мы могли остановить машину и поднять паруса. Взяв курс на губу Крестовую, мы зашли в нее 4 сентября, налились пресной водой, и опять в море.
На другой день ветер начал крепчать и вскоре достиг большой силы, 7-8 баллов.
Парусное вооружение «Персея» (общей площадью 186 квадратных метров, для его тоннажа явно недостаточной) было вспомогательным. Но в такой ветер «Персей» шел хорошо, делая узлов 5. Сильно тормозил движение большой четырехлопастный винт.
Отключили паровую рулевую машину, стали пользоваться ручным штурвалом и на вахту ставить по два рулевых. Это было мое первое океанское плавание под парусами: корабль гораздо меньше качало, он не рыскал, хорошо держался на курсе, а если для поворота штурвала и нужно прилагать больше усилий, то это делалось редко.
Если паровой штурвал крутишь без всякого труда на любой угол, следя только за курсовой чертой компаса, то в ручном штурвале чувствуешь корабль, ощущаешь сопротивление пера руля и знаешь, на сколько нужно повернуть и когда одержать.
С попутным ветром шли мы примерно до широты пролива Маточкин Шар, разрезающего Новую Землю на Северный и Южный острова. Здесь ветер начал стихать и постепенно меняться на юго-западный, т.е. совсем для нас неблагоприятный. С нашим парусным вооружением лавировать мы не могли. Надо было искать надежное укрытие.
Решили войти в губу Белушью, глубоко врезающуюся в Южный остров и защищенную от любых штормов. Запустили динамо-машину и дали последнюю радиограмму о вынужденном заходе на Новую Землю. Уголь почти кончился, подгребли «под метелку»; в топку пошли ящики, лишние доски — все, что могло гореть, и даже пакля, намоченная машинным маслом.
7 сентября мы вошли в губу Белушью и за островами отдали оба якоря.
Началась наша почти полуторамесячная стоянка в этой неприветливой губе.
Топки угасли, пар стал быстро садиться, потухло электричество, остыли радиаторы. На жилой палубе, еще недавно жарко натопленной и ярко освещенной, где раздавался смех, звучали "мандолина и гитара, стало темно, холодно и неуютно. На многих участников экспедиции, кроме нас, молодежи, эта перемена подействовала угнетающе. Такому настроению способствовало и бездействие передатчика. Мы не могли сообщить о том, что задерживаемся на неопределенный срок. И надо же было так случиться, что береговой радист, записывавший нашу последнюю радиограмму, не четко принял слово Белушья, а на Новой Земле имелась еще губа Белужья.
В следующий по расписанию сеанс связи с кораблем береговой радист попросил повторить название места, куда мы собирались зайти. Но мы уже не могли ответить. Берег снова и снова запрашивал;
включились другие радиостанции, а также корабли, плававшие в Баренцевом море. Все они в часы связи, отведенные для судов, взывали в эфир: «Персей", отзовись!"Персей", отзовись!» В ответ было только молчание.
Конечно, это вызвало тревогу за нашу судьбу. Посыпались радиограммы, аварийные, служебные и частные. Некоторых сотрудников запрашивали, когда они вернутся в Москву, так как одни должны были читать курс лекций в университете или Мосрыб-втузе, а у других начинались занятия. Мы принимали радиограммы, но ответить не могли.
Конечно, это тоже волновало. Особенно нервничал один немолодой ученый, недавно женившийся. Он получил радиограмму о том, что стал отцом.
Он ходил по палубе, поднимался на верхний мостик и все смотрел в сторону моря, не покажется ли на входе в залив дымок или огни идущего к нам корабля.
Стояла уже поздняя (для Арктики) осень. Смеркалось рано. У нас не было керосиновых ламп — мы всецело полагались на электрическое освещение. Лишь лампы для ходовых огней, бортовых, топового, гакабортного, да еще якорного были обязательны по правилам Регистра.
Каюты жилой палубы днем освещались только небольшими палубными иллюминаторами, пропускавшими мало света даже в ясную погоду. И чтобы не сидеть в полной темноте, надо было как-то выходить из неприятного положения. Лабораторные спиртовки, заправленные керосином, давали крохотный язычок пламени. Однажды я соорудил из консервной банки усовершенствованную коптилку, при свете которой можно было свободно читать. Посыпались заказы — пришлось открыть кустарную мастерскую и выпустить целую партию светильников моей системы.
Обитал я на «Персее» в двухместной каюте вдвоем с Андреем Дмитриевичем Старостиным. Каютка была маленькая, но еще в период постройки судна удобно оборудованная. Во всевозможных шкафчиках, на полочках и в гнездах любой предмет, будь то карандаш или спички, стакан или трубка, находился на своем строго определенном месте. Даже в темноте стоило протянуть руку в привычном направлении — и нужная вещь уже у тебя. Все было приспособлено так, что даже в сильную качку ни один предмет не покидал свое место и не вылетал на палубу, застланную оленьей шкурой. В такой каюте жить было ничуть не хуже, чем в комнате на берегу. А тут, на стоянке в Белушьей губе, две коптилки моей системы даже достаточно ее обогревали.
В прочих каютах жилой палубы, предназначенных для сотрудников экспедиции, не было так тепло и уютно, как в нашей. В них жили временные обитатели, участвовавшие всего в одном плавании.
Единственным теплым помещением, хорошо освещенным настоящей керосиновой лампой, была кают-компания. Она находилась рядом с камбузом, где постоянно топилась плита.
В долгие и темные вечера, когда холодный ветер завывал в снастях, шел дождь или судно залепляли крупные хлопья мокрого снега, так хорошо было сидеть в кают-компании, утеснившись человек 10 на диване, рассчитанном на пятерых. Здесь собирались члены экспедиции и командный состав, свободный от вахты. Сидели за бесконечными стаканами чая и несмолкаемыми разговорами и рассказами, всегда интересными, потому что не интересные никто не стал бы слушать.
Особо увлекательно рассказывал Н. Н. Зубов о походе русского флота в 1904 году из Балтийского моря на Дальний Восток, о Цусимском бое, участником которого он был еще в звании мичмана, о боях с немецким флотом в первую мировую войну.
Включался в беседу и молчаливый капитан П. И. Бурков, в прошедшую войну командовавший военным транспортом «Уссури».
Очень интересными бывали рассказы И. И. Месяцева о революционной деятельности в 1905 году.
Собирались в кают-компании люди, много где побывавшие, многое повидавшие в своей жизни, и разговоры иногда не кончались далеко за полночь.
Надеюсь, читатель не подумал, будто мы только и делали, что дули чай в теплой кают-компании да занимались разговорами? Мы не бездельничали.

И. И. Месяцев и Л. А. Зенкевич решили использовать вынужденную стоянку и детально изучить Белушью губу: заняться съемкой береговой черты, нанесенной на карту весьма приблизительно, промерами глубин, определением грунта дна и биологическими сборами.
Ежедневно после завтрака, невзирая на погоду, мы спускали на воду вельбот и отправлялись на работы до позднего вечера, иногда до полной темноты, которая наступала теперь все раньше и раньше. Брали с собой драгу, лот, банки-склянки и прочее. Если дул подходящий ветер, поднимали парус и уходили в глубь губы, к самому куту. В хорошую погоду, что здесь осенью редкость, делали разрезы в открытой мористой части Белушьей губы. Непременными участниками этих вылазок бывали Старостин, Б. К. Флеров и я, всегда исполнявший обязанности загребного. И промер, и драгирование можно было производить, конечно, только на веслах.
Среди дня приставали в удобном местечке к берегу, собирали плавник, разводили костер, сушились и готовили незатейливую еду. А потом снова за весла. К вечеру, несмотря на молодость, все же уставали. Весло вдруг становилось все тяжелее и тяжелее, казалось, уже нет сил поднять его из воды, но все равно нужно
грести. Потом постепенно втягиваешься и, преодолев усталость, гребешь еще долго. За многие дни мы так натренировались, что могли работать веслами, бросать лот и тащить драгу с утра до вечера.
Заметно холодало, шли дожди, сменявшиеся мокрым снегом. Залепит тебя всего крупными хлопьями, растает снег на воротнике, и холодные струйки побегут за ворот. А потом налетит пронзительный ветер с востока, с гор, полушубок покроется коркой льда и будет хрустеть при движениях. В темноте, в шуме волн, под мокрым снегом и холодным ветром стоящий где-то далеко «Персей» кажется недосягаемо уютным и теплым родным домом.
Гребешь, не видя ничего кругом, и мечтаешь: «Подойдем мы к борту, поднимусь я по штормтрапу на палубу, переоденусь во все сухое и скорее в теплую кают-компанию, где ждет тарелка горячего супа, стакан крепкого чая».
А вокруг все так сурово, что не верится, наступит ли этот счастливый момент, да и существует ли вообще какой-то иной мир, кроме этого.
Но вот далеко на горизонте показался огонек. К вечеру под клотик мачты поднимали большой керосиновый фонарь с круглым, почему-то розовым стеклом, чтобы шлюпки издалека могли взять правильный курс на корабль. В туманную погоду или когда налетали снежные заряды, били еще и в рынду — судовой колокол, чтобы шлюпки не очутились в открытой части Белушьей губы, откуда их могло унести в море.
Наконец мы у борта, и я уже на палубе — я дома. И так почти каждый день!

На втором нашем вельботе под командой капитана или старшего помощника Ивана Николаевича Замяткина занимались описью берегов и промерами.
Результаты работ в Белушьей губе позже были опубликованы в трудах Плавучего морского научного института.
Кроме всего прочего, работающим на вельботах вменялось в обязанность ежедневно собирать на берегу сухой плавник и доставлять на судно для камбуза. Камбуз был единственным местом, где за ночь просыхали мокрые полушубки, плащи, обувь, поэтому вахтенный поддерживал огонь в плите до утра.
В шлюпочных походах иногда принимала участие Татьяна Ивановна Горшкова, бравшая образцы грунта дна и интересовавшаяся геологией берегов. Однажды Горшкова попросила высадить ее на один островок, почему-то привлекший ее внимание, и захватить на обратном пути. Высадили, а сами ушли в отдаленный кут. Не помню, по каким причинам мы тогда очень задержались и возвращались затемно под парусом. Как всегда, я сидел за рулем-
— Вот как будто и островок, где мы оставили Татьяну Ивановну, нужно убрать парус и приставать, — сказал я Месяцеву.
— Нет, что вы, это гораздо дальше, — ответил он уверенно. Я промолчал — в темноте легко и ошибиться.
Подошли к следующему островку, покричали — никто не отзывается. Высадились на берег, еще покричали все хором. Молчание.
— Должно быть, ее кто-нибудь снял с острова, — высказал довольно странное предположение Месяцев.
Странное, потому что кто же мог бы ее снять в этом пустынном месте? Я поднялся на горку и увидел, что островок совсем не тот. Решили принять мое предложение и возвратиться к тому острову, мимо которого мы так шикарно прошли под парусом. Но теперь пришлось грести против ветра на веслах.
Услышав стук весел в уключинах, Татьяна Ивановна подошла к самой воде и закричала. Высадилась она сюда днем, без еды, без спичек. Когда стемнело, подул холодный восточный ветер, а на голом островке негде было укрыться. Голодная и окоченевшая, ждала она нашего возвращения, а мы проскользнули мимо и взяли ее только со второго захода. Желанный «Персей» казался ей теперь раем. А островок этот мы назвали «Танины слезы».
Шли дни, продуктов становилось все меньше. В достаточном количестве у нас имелась только ржаная мука да американское сгущенное молоко. Белой муки было мало, сахару в обрез, а крупа и прочее уже кончились. Стало бедным и однообразным питание. Продовольственные запасы мы могли пополнить только бочкой свежепросольного гольца.
Вот образец нашего тогдашнего меню.
Завтрак: черный хлеб, свежепросольный нежный розовый голец, чай со сгущенным молоком.
Обед: уха из гольца, жареный голец.
В 16 часов: черный хлеб, свежепросольный нежный розовый голец.
Ужин: отварной голец, сладкая лапша на сгущенке, черные сухари, чай со сгущенкой.
В 4 часа: чай отменен.
На следующий день меню повторялось, но в обратном порядке.
С каждым днем голец становился все менее розовым, все менее нежным, все менее свежепросольным. А сладкая лапша надоела до тошноты. Только черный хлеб всегда был приятен и свеж. Два матроса пекли его ежедневно небольшими порциями в русской печке на берегу. К ночи они растворяли тесто, день непрерывно пекли и даже ночевать не всегда возвращались на судно — не хватало времени.
В один прекрасный день, в начале октября, всегда «впередсмотрящий» профессор (который женился незадолго перед уходом в плавание) с криком: «Дым, дым!», ворвался в кают-компанию. Все перепугались, решили, что на корабле пожар. Когда он не под парами, это страшно. Мы вскочили.
— Где горит?
— Нигде не горит, на море дым, идет пароход!
Все высыпали на палубу. Действительно за мысом Лилье был виден дым, а вскоре показался и пароход, свернувший в губу Белушью. Это было гидрографическое судно «Мурман» (бывший «Андрей Первозванный»), находившееся под командой начальника Северной гидрографической экспедиции Николая Николаевича Матусевича. В тот 1923 год все лето до поздней осени Матусевич строил радиостанцию в Маточкином Шаре. Он получил распоряжение на обратном пути заглянуть в губы Южного острова Новой Земли и выяснить, где находится «Персей». И вот в Белушьей губе встреча состоялась.
Как только «Мурман» отдал якорь несколько мористее нас, начальник, капитан, Зубов и некоторые из сотрудников направились к нему на вельботе. Не помню, почему, но я задержался, кажется, потому что спускался в каюту переодеться, и когда вышел на палубу, вельбот уже приближался к «Мурману».
Мне тоже хотелось там побывать. У борта «Персея» болталась на фалине кургузая промысловая лодочка-одиночка, так называемый тузик. Не долго думая, я прыгнул в эту лодочку, насадил веревочные петли, надетые на валки весел, на деревянные колки (эта примитивная конструкция заменяла уключины) и бодро отвалил от корабля. Коротенькая пузатая лодчонка, оказалось, совсем не держала направление и все время вертелась, а маленькими веселками, пригодными, пожалуй, только для замешивания теста, было трудно гребнуть как следует. Дул свежий восточный ветер, который развел короткую крутую волну. Я почувствовал, что меня неудержимо гонит к морю и пронесет мимо «Мурмана». Положение было критическим. Я вышиб из пазов дощечку, служившую банкой в этой проклятой скорлупе, и уселся прямо на дно, где уже плескалась захлестнувшая через борт вода. И надо же было переодеваться перед поездкой!
Повернувшись носом на ветер, я греб изо всех сил. Дело пошло немного лучше, когда моя фигура стала меньше парусить. Но лодка, хоть и приближалась к «Мурману», должна была все равно пронестись мимо.
На «Мурмане» увидели мое бедственное положение, команда забегала на палубе, начали расчехлять гичку на спардеке. Но кто-то догадался привязать на тонкий линь спасательный круг и выпустить его далеко за корму. Когда я с трудом уцепился за него, сил уже не оставалось, я, совершенно мокрый, еле-еле подтянулся
к трапу и поднялся на палубу, стараясь делать вид, что ничего особенного не случилось. Не уверен, удалось ли это, думаю, что нет.
Вечером к нам на судно прибыли Матусевич и еще несколько человек. Мы угощали их чаем со сгущенкой и малосольным розовым гольцом. Им понравилось.
Н. Н. Матусевич был старинным другом Н. Н. Зубова; вместе с ним, тоже в звании мичмана, он принимал участие в Цусимском бою. Не виделись они много лет — и вдруг такая встреча! В необычной обстановке, на Новой Земле, в кают-компании, при свете единственной керосиновой лампы!
Они вспоминали юность, дальние походы, японскую войну — далекое прошлое. Полились рассказы один интереснее другого. Так хотелось, чтобы остановилось время и вечер длился бы бесконечно долго. В этот вечер последний раз собрался вместе весь наш экспедиционный состав.
Матусевич сильно задержался на Новой Земле и не мог поделиться с нами углем и продовольствием (он оставил только немного сахару и керосина для коптилок). Зато предложил взять на борт членов экспедиции с «Персея», тем более что им все равно нечего было делать на корабле.
Утром И. И. Месяцев поручил мне привезти с «Мурмана» две коробки динамита с запалами и бикфордовым шнуром, о чем он договорился со старшим помощником. Конечно, я был горд тем, что мне, самому молодому, оказывали такое доверие. Но немного растерялся (все-таки динамит, а не какой-нибудь черный порох!) и спросил у Месяцева, зачем он нужен на «Персее».
— Да вы не пугайтесь, динамит совсем не такая страшная штука и на «Мурмане» вас научат, как с ним обращаться. А понадобиться он может — еще неизвестно, сколько мы тут простоим; возможно, губа начнет замерзать, а в нашем бедственном положении не грех и рыбку добыть с его помощью, — ответил мне начальник.
Я получил динамит и подробные наставления, как с ним обращаться. Но где же его хранить, в каком безопасном месте? И я решил спрятать обе коробки под свой матрац в изголовье, а запалы, хорошенько упакованные, отнес в наблюдательскую бочку на фок-мачте. Так и спал я на гостинце, способном разорвать в щепки весь «Персей» и разметать их по волнам. Я привык к динамиту и носил палочки в одном кармане, а запалы в другом.
Пробовал я и добывать рыбу в озерах, но все ограничивалось высоким водяным всплеском да приглушенным гулом — ни одной рыбины ни разу не всплыло. Должно быть, ее там просто не было.
В Архангельске я все же с радостью расстался с этим строго охраняемым сувениром.
Мы распрощались с десятью нашими старшими товарищами и вместе с чемоданами перевезли их на «Мурман». Сейчас же он
стал сниматься с якоря и, разворачиваясь, дал прощальный гудок. А нам ответить нечем.
— Пожелаем им счастливого плавания, поднимем сигнал, — обратился я к капитану.
— Дезертиров не приветствуют, — резко ответил он мне.
— Но какие же они дезертиры, Павел Ильич? Ведь экспедиция кончилась, делать им тут нечего, кормить нечем, и очень хорошо, что Матусевич согласился взять наших сотрудников, — возразил я.
— Ну ладно, — смягчился капитан, — если тебе так хочется, возьми флаги и и подними.
По-видимому, у Павла Ильича были свои причины для резкого ответа.
Я быстро набрал сигнал: «Желаю счастливого плавания», и вздернул под клотик. «Мурман» в ответ погудел и в свою очередь поднял сигнал: «Благодарю вас».
Долго смотрели мы вслед удаляющейся точке, потом только дымок остался над горизонтом, но и он растворился вдали.
Мы снова остались одни. Опустели каюты, безлюдно стало в кают-компании, прекратились оживленные и шумные вечерние беседы, и первое время как-то грустно и тоскливо казалось. Но в молодости ненадолго задерживается грусть. Скоро мы к этому привыкли, тем более что продолжались обычные ежедневные работы на шлюпке: промер, драгирование, сбор сухого плавника.
Мы достали у заведующего факторией невод и в устьях ручьев, впадающих в губу, стали ловить навагу. Это улучшило надоевший до тошноты стол. Правда, вскоре на корабле появился нахлебник, который иногда поедал весь наш скудный улов. Но прежде чем рассказать о нем, мне хочется познакомить читателя с некоторыми обитателями становища в губе Белушьей, с которыми мы встретились в 1923 году.
Врезается губа довольно далеко в Южный остров Новой Земли. В глубине ее на самом берегу стоял поселок в несколько домиков, где жили заведующий факторией, один русский промышленник и несколько семей ненцев. Промышляли они охотой на морского зверя, песцов, гусей, а иногда и на белого медведя. Занимались также рыболовством. В поселке стояла маленькая, единственная на всю Новую Землю деревянная церквушка, в наше время превращенная в склад пушнины.
В первый же день, как только мы высадились на берег, я нанес визит известному на севере уроженцу Новой Земли ненцу Тыко Вылке, которого в последние годы стали именовать Ильей Константиновичем.
Об Илье Вылке слышал я еще в детстве. Биография его весьма интересна. Известный исследователь Севера Владимир Александрович Русанов познакомился с ним во время своей Новоземельской экспедиции, в которой принимал участие и Вылка, получивший за большую помощь экспедиции поощрительную медаль от Российского географического общества. Вылка обратил на себя внимание Русанова любознательностью, сообразительностью, способностью к рисованию, а также удивительной отзывчивостью и добротой. Увидев в этом самобытном новоземельце человека умного и талантливого, Русанов в 1910 году взял его в Архангельск, чтобы попытаться дать образование. В судьбе Вылки принял живое участие архангельский губернатор Иван Васильевич Сосновский, который выделил деньги на поездку и житье в Москве.
Русанов познакомил его с художниками В. В. Переплетчиковым, любителем Севера, побывавшим на Новой Земле, с А. Е. Архиповым, с моим отцом А. М. Васнецовым и др. Они стали учить Вылку рисованию, живописи, нашли преподавателей, согласившихся бесплатно обучать его русскому языку, географии, арифметике, топографической съемке, препарировке шкурок птиц и пр.
Однажды я увидел Вылку у Архипова, у которого он тогда жил. С любопытством смотрел я на этого выходца с далекого острова и не ведал, что через несколько лет буду у него гостем на Новой Земле.
Прожил Вылка в Москве зиму 1910-11 года, весной уехал в Архангельск и затем домой.
Это был первый житель Новой Земли, побывавший в Москве. На следующий год Вылка должен был снова приехать, чтобы продолжать свое художественное и общее образование. А это стоило сделать, потому что учеником он оказался способным. Однако судьба Вылки сложилась иначе. На промысле погиб его двоюродный брат. От пули из патрона, случайно попавшего в костер. Остались без кормильца вдова с шестью ребятишками. По местному обычаю Вылка женился на вдове и взял на себя заботы о многочисленной семье.
Рисовать он не бросил. Художником в настоящем понимании этого слова Вылка, конечно, не сделался, да и слишком коротким был срок его обучения. Но полученные им знания, грамотность и поездка в Москву дали ему очень многое, расширили его миропонимание.

Естественно, что приход неизвестного судна заинтересовал население Белушьего. Шлюпка с корабля подошла к берегу, и сразу же я стал спрашивать, где найти Илью Вылку. Мне указали.
— Вы Илья Константинович Вылка? — обратился я к нему.
— Да, я.
— Помните вы художника Аполлинария Михайловича Васнецова в Москве?
— Канесно, помню, я бывал у него в мастерской.
— Я сын Аполлинария Михайловича, — отрекомендовался я ему.
Вылка был так поражен неожиданной встречей, что растерялся. А потом он повел меня в свою избу, наполненную многочисленной семьей, и начал расспрашивать. О теперешнем положении на Большой земле он имел смутное представление. Была война, потом революция, потом Север оккупировали войска Антанты, потом пришли большевики и установилась Советская власть. Сведения на Новую Землю поступали скудные, о многом хотелось ему расспросить меня.
— А Архипова ты знаесь?
— Как же, он мой крестный отец.
— А давно ты его видел?
— Да этой весной, перед отъездом в Архангельск.
— А сто он, здоров?
Я заверил, что был вполне здоров.
— А художника Василь Василися знаесь?
Я понял, что Вылка спрашивает о Переплетчикове, фамилию которого ему было трудно произнести. Я сказал, что знал и Василия Васильевича, но что он умер в 1918 году. Вылка очень огорчился. Непосредственному и доброму человеку, ему было жаль Василия Васильевича, хотя с тех пор, как они виделись последний раз, прошло уже 12 лет.
— А я у него сил и усился, — задумчиво сказал Вылка, вспоминая, должно быть, то время.
Пока мы стояли в Белушьей губе, я часто заходил к Вылке, он меня все расспрашивал о Москве, о своих знакомых, о современной жизни и радушно угощал чисто новоземельскими кушаньями: рыбой, соленым гусем и морошкой.
Еще при Первой встрече я спросил Вылку, рисует ли он.
— А при больсевиках мосно рисовать? — спросил он меня.
— Можно, — ответил я, — конечно, можно.
Тогда Вылка показал мне несколько своих маленьких акварелей. Бумаги нет, краски нет, пожаловался он.
Я дал ему немного бумаги и акварельные краски, что нашлись на корабле.
Расставался он со мной, когда мы уходили из Белушьей, как со старым другом, обнял и даже прослезился. Всем просил передать поклоны, а мне на прощание подарил три свои акварели и написал письмо отцу. Акварели у меня до сих пор, а письмо, написанное в конце октября 1923 года, привожу ниже, сохраняя его орфографию.

«Здравствуйте Аполинарий Михайлович как поживаеш москве сдоровли. Я видел твоего сына был он у меня дома. Живу так не худо среднем. Очень устаю от Заботы промысла, постоянно есда надо рыбу ловить оленя изкать Собак кормить семью кормить.
Картины мало пишу но были картины, все росдавал порукам приешим напароходе на память, на это год я писал 12 картин Свет-ными карандашами, Когда Жил Москве было Хорошо, только Я поминаю на каком улице учился, но пиши письмо буду ждать вашу руку, вы Архиповым как не быть послите краски акварели на флаконах — как бывают маслены Альбом небольшой. Я буду очень рад. прихотовлю картину на Масленой красках
Я. четыре года ни писал картины во время револю не Занимался художественыме делами, потому Я боялся думал польшеви-ки меня арестуют буду писать картины, когда Я слышал художество восвыжено [возвышено — В. В.]. Я радосно принялся писать картин польсе подарил картины старался чтобы Снова приняли меня как раньее все думал московския Художники умерли, переплечикова получал письма друг нестали извести от его. но Досвиданье на Забывай меня пиши письмо
Адрес Мой новая Земля
белушья Губа
Вылки Ильи Константиновичу»

С Вылкой мы встречались и в последующие годы, тогда он был уже председателем островного Совета Новой Земли.
Вторым интересным человеком в Белушье был бывший псаломщик церквушки, о которой я уже упоминал. Он охотился, жил промыслом, как все население острова.
Много лет провел он безвыездно на Новой Земле. И как-то раз собрался в Архангельск, ликвидировал имущество, промысловое снаряжение, а в начале лета с первым рейсом отбыл. Но в тот же год осенним пароходом вернулся обратно. Очень ему не понравилась жизнь на Большой земле. В Белушьей губе занимал он маленькую избушку на отшибе и жил совершенно один, сам топил печку, сам пек хлеб и готовил еду, сам стирал, чинил одежду, заготовлял топливо и корм для собачьей упряжки. И не скучал в своем полном одиночестве.
В избе у него было бедно, но опрятно и чисто. Нас, приезжих, встречал он очень радушно, часто приглашал к себе, угощал. Устраивал он для нас со Старостиным баню. Нагревал воду в больших чугунах, и мы с наслаждением мылись прямо в избе, сидя на скамейке перед топящейся печкой. На судне ведь негде было помыться. Очень он любил поговорить, пофилософствовать. Да и чему удивляться: многие годы он жил один среди ненцев, которые не все и по-русски говорили. А тут вдруг прибыло столько русских, да еще из Москвы. К сожалению, я запамятовал его имя и фамилию. Помню только, что прозвище ему было Граммофон.
За многие годы жизни на Новой Земле Граммофон аккуратно, изо дня в день, вел дневник. Дневник этот представлял определенный интерес, и, насколько я помню, он передал его Л. А. Зенкевичу накануне его отплытия из Белушьей губы на «Мурмане». Последняя запись в его дневнике гласила: «Сегодня у меня в гостях были научный сотрудник Вова и барышня Татьяна Ивановна».
Дружеские отношения установились у меня с молодым ненцем Ильей, удивительно деликатным, с каким-то очень приятным, я бы сказал, интеллигентным лицом. К сожалению, он плохо говорил по-русски, но это не мешало нам ходить на охоту и иногда проводить вместе целые дни. В долгие темные вечера он частенько приезжал в своем тузике на «Персей», не снимая малицы усаживался на пороге моей каюты, молча покуривал свою трубку, сделанную из клыка белого медведя, и смотрел. С собой он приносил своеобразный запах выделанных своим способом оленьих шкур, который долго потом не выветривался. В каюту он никогда не входил. Посидев так час-другой, он внезапно поднимался, протягивал руку, произносил: «Однако прощай», и отправлялся домой. Какие мысли бродили в его голове, когда он так сидел и молча смотрел на нашу каюту, на нас со Старостиным?
Теперь я возвращаюсь наконец к новому обитателю, появившемуся на «Персее».
Однажды в ставную сеть Ильи Вылки запуталась нерпа. Он не убил ее, а запеленутую в сеть втащил в свою лодочку и привез на судно, чтобы мы передали ее Московскому зоологическому саду. Он навсегда запомнил этот сад. Раньше Вылка думал, что животный мир ограничивается только тюленями, белыми медведями, песцами, оленями да собаками. А в зоосаде было такое разнообразие невероятных зверей, что если бы он не видел их собственными глазами, а только услышал бы чей-нибудь рассказ, то просто не поверил бы, подумав, что над ним подшучивают. Но родного ему тюленя в зоосаде не было. Вот он и решил восполнить этот пробел.
Нерпу подняли на палубу, распеленали, и она быстро поползла, опираясь на ласты и подтягивая свое неуклюжее на суше тело. Место для нового пассажира отвели на полубаке, отгородив досками и ящиками. Приняв такого необычного гостя, надо было позаботиться и о его питании. Вот кому пошли наши скудные уловы наваги.
Прозвали мы нерпу Таней. Первое время она ничего не ела и мы еще могли жарить рыбу для себя. Но голод-не тетка, и вскоре она стала брать рыбу из рук. Стоишь перед ней, подносишь к носу рыбку, она ее 'мгновенно хватает и, не жуя, заглатывает, издавая какой-то всасывающий звук. Надоедливое занятие была эта кормежка по одной рыбке. И как-то раз я решил попробовать и просто поставил перед ней банный таз с рыбой. Она подождала-подождала — не подают ей рыбу, и вдруг начала всасывать прямо из таза, и все до последней рыбки. Так упростился метод кормежки. Только лови рыбку да подавай ей целый таз, да обязательно каждый день, да еще по два раза. Не знаю, сколько она могла бы съесть за один присест, такого опыта мы произвести не могли за недостатком рыбы.
Забегая вперед, скажу, что на переходе до Архангельска мы кормили ее немного вымоченным свежепросольным гольцом, на которого сами не могли смотреть, а специально для Тани взяли целый бочонок. Она прекрасно его ела.
Как я уже упоминал, место для Тани отвели на полубаке. Здесь для швартовки в фальшборте имелся медный клюз, в который свободно просовывалась голова нерпы. Она лежала обычно с высунутой в клюз головой и смотрела своими бездонными синими глазами на родную ей стихию, и крупные слезы капали иногда из ее выразительных глаз.
Ночью, когда замирала жизнь на корабле и наступала полная тишина, нерпа зачастую расталкивала свою загородку и отправлялась путешествовать по мокрой скользкой палубе. Но она обязательно должна была проползти в проходе над нашей каютой.
Посреди ночи слышишь вдруг шлепанье над головой. Значит, Таня отправилась путешествовать. Допускать ее на среднюю палубу было нельзя, там в фальшборте имелись полупортики, откидывающиеся наружу, и через них Таня легко могла выскользнуть в море. А нам не хотелось с ней расставаться. И вот из сравнительно теплой каюты, из-под мехового одеяла, приходилось быстро выскакивать. Одеваться нет времени: сунешь ноги в мокасины, собственноручно сшитые из зеленого брезента, накинешь плащ и бежишь на холодный ветер. Иногда, пока загоняешь нерпу обратно, пока стараешься собрать разрушенную загородку, всего тебя залепит мокрым снегом. Мы со Старостиным установили очередь: одну ночь мне загонять нерпу, если она прорвется, другую-ему.
Вообще этот пассажир доставлял много хлопот.

Южнее поселка, значительно выше уровня моря, между скалистыми возвышенностями находилось несколько пресноводных озер. Когда погода не позволяла работать в губе, биологи Месяцев и Зенкевич отправлялись на эти озера. Они нашли в них организмы морского происхождения, а может быть, и реликтовые. Необходимо было определить высоту озер над уровнем моря. Старший штурман Замяткин и я начали ход с нивелиром от уреза моря в меженную воду. Хотя мы провели предварительную разведку и заранее наметили путь, все же пришлось пересекать топкие болотистые низины. Обуты мы были плохо, мои старые кожаные сапоги текли по всем швам. Ноги, хотя и не вязли глубоко, потому что под мхом в болотах близко залегала мерзлота, в ледяной воде стыли невыносимо. Тогда-то и появилась обувь моей конструкции. У шара-пилота отрезали горловину и натягивали его на ногу поверх толстых шерстяных чулок, а над щиколоткой завязывали тесемкой. Поверх шара-пилота ногу обертывали портянкой. Но теперь нога не пролезала в сапог. Пришлось сшить мокасины из зеленого брезента. В такой своеобразной обуви мы закончили нивелировку.
И нивелир, завернутый в клеенку, и рейку мы оставляли до следующего дня там, где заканчивали ход, чтобы лишний раз не тащить на себе через болота и горы. Украсть приборы было некому.
Несмотря на трудности, мы любили посмеяться, пошутить и разыграть друг друга. Однажды, когда мы были на одном из высоко расположенных озер, Л. А. Зенкевич полез в карман своего брезентового плаща и обнаружил раковину какого-то моллюска, выловленного драгой еще на разрезе по 41-му меридиану.
— Вовочка, — сказал мне Зенкевич, — возьмите эту раковину, отдайте Месяцеву и скажите, что нашли здесь.
Я сразу понял, что предстоит розыгрыш. Раковина была чистой — обтерлась в кармане. Для натуральности я запачкал ее илом.
— Иван Илларионович! Посмотрите, какую раковину я здесь нашел, — сказал я, подходя к Месяцеву.
Эффект был неожиданный. Только взглянув, он каким-то хищным движением цапнул раковину, протянутую ему на ладони, сунул в карман, повернулся и быстро пошел вдоль озера. По-видимому, в голове его завертелись мысли и об этом озерке, и о происхождении моллюска. Потом он вернулся и с сосредоточенным выражением лица быстро подошел к нам. Мы не выдержали и рассмеялись. Улыбнулся и Месяцев, поняв нашу шутку, но было видно, что он с сожалением расстается с мыслью об интересном открытии.

В те годы только начали передавать последние известия по радиотелеграфу. Радист обычно записывал их и вечером читал в кают-компании. Но постепенно иссякло питание и слышимость совсем упала. Мы взяли у метеоролога Д. Н. Носилова шары-пилоты, водород и лебедку с тонкой струной для метеорологических змеев. Надув 3-4 шара, мы запускали их на струне на такую высоту, на какую позволяла их подъемная сила, во всяком случае
довольно высоко. С такой антенной оказалось возможным изредка принимать мощную станцию Исакогорка на наш старинный приемник со сложной системой детекторов.
Каждый день с нетерпением ожидали мы новых известий, которые давали пищу для интересных бесед в кают-компании.
В ожидании, когда окончится стоянка в Белушьей губе, мы готовились к возвращению домой.
Уголь и продовольствие нам должны были доставить с осенним новоземельским рейсом, который в этом году почему-то очень запаздывал. Наконец пришло сообщение о том, что вышел из Архангельска пароход «Сосновец».
Долгожданный «Сосновец» 17 октября показался против входа в Белушью. Он отдал якорь вблизи «Персея» и пристал к его борту; началась перегрузка угля, получили мы и продукты.
Из Белушьей «Сосновец» направлялся на север до губы Крестовой с заходом в другие новоземельские становища. Время было позднее, в Крестовой мог уже встретиться лед, и капитан очень торопился выйти в море.
Стали и мы собираться в поход. Погрузив первые корзины угля, начали разводить огонь в топках котлов. Наутро последний раз съехали на берег. Попрощался я с Ильей Вылкой, Граммофоном, молодым Ильей и со всеми обитателями поселка. Расставались с нами они с сожалением.
Вот уже подняли шлюпки в ростры. Начали выбирать якоря. После длительного бездействия брашпиль зашипел паром и залязгал звеньями якорного каната. Якоря превратились в большие комья ила, и боцман долго отмывал их струей из шланга. Звякнул машинный телеграф, заработала машина. Медленно разворачиваясь к выходу в море, «Персей» дал длительный прощальный гудок.
Жители поселка, собравшиеся на берегу, в ответ, по северному обычаю, начали стрелять из ружей. Эхо салюта долго перекатывалось над пустынными водами, замирая вдали, среди таких же пустынных скалистых хребтов. Это было 18 октября 1923 года.
Мы шли к выходу. Постепенно пропадали вдали домики поселка и так хорошо знакомые нам островки, мысы и скалы. Суровая неприветливая природа! Но мы уже свыклись с ней, и, несмотря на радость возвращения домой, в душу закрадывалось чувство печали.
Прощай, Белушья губа!

Осеннее море встретило нас свежим ветром и неумеренной волной. Мы со Старостиным снова несли вахту в руле. Хотя теперь действовала паровая рулевая машина, вахту приходилось стоять по двое. Дело в том, что в Белушьей губе мы питались очень однообразно и скудно. А теперь, получив продукты, все накинулись на мясные изделия без ограничения. По-видимому, организм не выдержал перемены режима, и у всего экипажа началось расстройство желудка. Рулевому приходилось иногда спешно бросать штурвал и бежать с мостика.
Погода все ухудшалась, крепчал встречный ветер, килевая качка стала очень сильной, и на полубак захлестывали волны.
Угля было в обрез, и мы опять опасались, что его не хватит до Архангельска.
Морское животное, нерпу Таню, море укачало; она ничего не ела, смотрела жалобно, и из глаз ее катились слезы. Мы устроили ее в ящике на средней палубе. Потом она привыкла к качке и снова стала есть рыбу.
Немного улеглась погода, когда «Персей» вошел в Белое море. Наступил последний день нашего плавания. Вечером ярко засиял на горизонте огонь милого сердцу плавучего маяка СД. Взяли на борт лоцмана и к ночи вошли в Северную Двину. И в ванной, и в бане, и из всех кранов без ограничений потекла пресная вода. Никто не ложился спать, все были немного возбуждены. В ванную и баню была установлена очередь — до прихода в Архангельск все хотели вымыться, принарядиться, надеть белые воротнички,
Я мылся среди ночи. Потом забрался под свежие простыни отдохнуть и, испытывая блаженство, незаметно уснул. Я не слышал, как отдали якорь на рейде против Соборной пристани.
— Вовка, что ты спишь? — раздалось надо мной.
Я проснулся, еще ничего не соображая, не понимая, где я. В каюте стоял мой друг и соратник по строительству «Персея» М. В. Афанасьев. Из кармана он вытащил невиданную, яркую коробку папирос «Дукат», бутылку водки с сургучной головкой и зеленой этикеткой, сверток с колбасой и белые булочки. Мы со Старостиным, разинув рты, смотрели на Афанасьева, как на пришельца из другого мира.
На Большой земле был нэп. Архангельск первое время показался нам оживленным, шумным, нас поражало множество магазинов, бойкая торговля товарами, которых мы давным-давно не видели. Продавались дыни, арбузы, виноград, винные ягоды, орехи, колбасы, вина и прочие редкости.
Через несколько дней отправляли мы в специально изготовленном большом ящике в Московский зоосад новоземельскую нерпу Таню.* О ней долго напоминал нам начищенный до блеска ее шеей медный клюз в фальшборте, через который она в последний раз видела свою родину — Северный Ледовитый океан.
Первое плавание «Персея» закончилось 23 октября 1923 года. Вспоминая о нем, я ясно вижу холодную темную ночь. Безлюдно на темной палубе. Керосиновый фонарь болтается на форштаге, еле освещая брашпиль, да вахтенный, закутанный в полушубок и плащ, виднеется на баке. Он наблюдает за якорными канатами. Под порывами ветра корабль ходит на якоре, цепи то ослабнут, то натянутся, и весь корабль вздрагивает от рывка на волне.
На корабле холодно, темно, сыро. И все мы боимся штормового ветра с моря. Он может сорвать корабль с якорей. А берег пустынен. И не крикнешь в эфир, призывая о помощи.
А ночь темна и длительна, облака несутся низко, ветер все яростнее завывает в снастях, круче становится волна и резче рывки корабля и скрежещущий лязг якорных канатов.
Все грознее шумит прибой, то нарастая, то замирая вдали.

Научное значение первой экспедиции на «Персее» было велико. Прежде всего потому, что она получила обширный (по тому времени) материал о температуре, солености, гидрохимических элементах и биологии водных масс, а также о глубинах, грунтах и животном населении дна моря.
Конечно, по одному только разрезу нельзя было сделать какие-либо выводы и обобщения, тем более что не имелось данных для сравнения.
Значимость экспедиции на «Персее» заключается не только в самих материалах, но и в том, что она положила начало систематическим, планомерным и комплексным исследованиям Баренцева моря. Такие исследования распространились постепенно на все море, и накопленный материал позволил сделать широкие обобщения и важные научные выводы. Так, например, только выяснив зависимость между рельефом дна, распространением -теплых атлантических вод и распределением стад промысловых рыб, можно было правильно организовать поиски новых промысловых районов. Опираясь на эти данные, уже в 1930 году экспедиция на «Персее» обнаружила совершенно новые скопления промысловых рыб в Баренцевом море.
Исследования 1923 года явились тем фундаментом, на котором базировались многочисленные последующие экспедиции в Баренцевом море. Не следует забывать, что это было первое плавание «Персея».

* Таню благополучно довезли до зоосада, и жила она там довольно долго в специальном проточном бассейне. Скончалась она совершенно неожиданно. Когда ее вскрыли, то обнаружили в желудке позеленевшие медные (тогда из красной меди) монеты, которые бросали в бассейн «умные» посетители. Она отравилась окислами меди.