Первые четыре палатки лагеря темнели на огромной густобелой льдине. Синеватые гребни ропаков и заструг заметно выделялись на фоне молодого сероватого ледяного поля. Своими очертаниями паковая льдина лагеря напоминала гигантский стадион и словно рекой была опоясана довольно широким, уже затянувшимся разводьем...
На льдине нас встретили заведующий радио Константин Митрофанович Курко, его помощник молоденький радист комсомолец Леонид Разбаш, кинооператор Евгений Павлович Яцун, доктор Виталий Георгиевич Волович, магнитолог-астроном Николай Евдокимович Попков и гидролог Александр Иванович Дмитриев. Они обосновались здесь несколько дней назад, разбили палатки, построили из снежных кирпичей астрономические павильоны для Попкова и теперь ежедневно принимали по нескольку самолетов с грузом.
Мамай на льдине сразу же оконфузился: не успел он выскочить из самолета, как столкнулся носом к носу... с огромным гладкошерстным волкодавом, всем своим видом напоминающим немецкую овчарку. Слегка оскалив зубы, псы для порядка обошли друг друг и, совершив этот обязательный акт из ритуала собачьей встречи, затеяли отчаянную драку...
— Э-э-э, друзья, так не годится!... — проворчал Константин Митрофанович Курко. Он пытался разнять собачью свалку, но не тут то было! Псы уже вошли в азарт и рычащим клубком катались по снегу.
[52]
Полярники — народ дружный. Они не терпят никаких скандалов, и тумаки были розданы поровну Мамаю и Блудному (так звали второго пса, которого завезли сюда еще на первом самолете). Псы разошлись в разные стороны зализывать обиду. Впрочем, они вскоре забыли о своем скандале и как ни в чем не бывало вертелись под ногами у людей.
— Теперь совсем как во всамделишном поселке на Большой земле: даже собачьи драки будут... — заключил доктор Волович, расписываясь в ведомости приемки груза.
Доктор Волович, так же как Курко и Дмитриев, начинал свой второй дрейф во льдах Центрального Арктического бассейна. Первый раз, в 1950 году, да и теперь, для доктора в лагере врачебных дел было немного — народ сюда подбирался крепкий, выносливый, и поэтому Волович одинаково хорошо научился со скрупулезностью опытного снабженца принимать грузы, мастерски, как гидролог, долбить во льду лунки, варить обеды не хуже любого повара. При случае он мог работать на рации, починить движок, крутить киноаппарат, а главное — играл на аккордеоне, рояле, пел песенки и, зная бесконечное множество веселых историй, был способен рассмешить любого скептика.
Подвижной, живой, с черными заиндевелыми усиками Волович орудовал у груды ящиков и, отогревая за пазухой коченеющие от стужи пальцы, делал пометки в блокноте.
— Ну что ж вы стоите? — обратился к нам доктор. — Прошу в гостиную! — пригласил он в крайнюю палатку.
В палатке, где пока еще одиноко проживал доктор, было светло, просторно. Справа у входа стояла газовая плита на две конфорки, заиндевелый баллон с бутаном. Напротив входа — круглый, как на корабле, иллюминатор. Свежо, прохладно: доктор не терпит жары и поэтому зажег только одну горелку плиты. Вверху, у трубы вентилятора висела на бечеве буханка хлеба: оттаивала в теплом воздухе. Рядом с ней болтался на петле-удавке пузырек чернил для авторучки. У плиты — два опрокинутых набок и по-
[53]
ставленных друг на друга ящика из-под сгущенного молока — временный кухонный шкаф. Просто, удобно, дешево. А главное — сооружалась эта мебель с полным использованием местных ресурсов...
Пока еще на льдине не все были в сборе и отсутствовал кок лагеря, новоселам приходилось самим кашеварить, растапливать снег на воду для чая и супа, мыть посуду.
Все было бы ничего, если бы по началу не беспокоило одно обстоятельство: постоянная мысль о том, что под ногами — всего лишь лед, вокруг на сотни километров — ни одной живой души (исключая моржей, тюленей и белых медведей) и в этом безмолвном пространстве весь наш небольшой поселок беспрерывно движется вместе со льдиной. За те два дня, как здесь поселились люди, магнитолог-астроном Попков уже успел вычертить на карте головоломный зигзаг дрейфа. Там, дома, в голову как-то не приходил вопрос: где, на каких широтах и долготах находишься и в какой стороне от тебя полюс. А здесь почему-то люди то и дело начинали ворошить в памяти остатки школьных познаний по географии и отыскивать на карте Ледовитого океана собственные координаты... Правда, эти мысли сразу же оставляли всех, как только дежурный по лагерю давал знак:
— Подъем! Самолет на подходе!
Тогда все выходили на «улицу», встречали самолет и на плечах перетаскивали очередные тонну — полторы груза в центр лагеря.
Правда, было еще одно развлечение — радио. Оно постоянно приносило вести с Земли, которая была так далеко отсюда. Вечером (впрочем, здесь трудно с непривычки определить время суток: солнце все 24 часа не заходит за горизонт и светит ярко, до боли в глазах), когда люди собрались было отдыхать, из радиопалатки прибежал Леня Разбаш.
— Константин Митрофанович, поздравляю!
— С чем это, Ленечка?
— С днем рождения: вам телеграмма...
— И верно ведь... А я и забыл об этом! — смутился Курко и развернул листок бумаги, на который Леня
[54]
выписал текст телеграммы. Супруга Константина Митрофановича и дети поздравляли его с днем рождения: заведующему радио исполнилось тридцать два года. Совсем как на Большой земле: появились свои именинники...
Когда люди немного отдохнули после очередной разгрузки самолета, дежурный по лагерю кинооператор Евгений Петрович Яцун записал перечень прибывшего оборудования в вахтенный журнал лагеря. На первой странице журнала было четко выведено:
«... В 11.30 по московскому времени начальник дрейфующей станции Трешников А. Ф., командир летного отряда центрального направления Котов И. С. и кинооператор Яцун Е. П. высадились на большое поле многолетнего льда. Этот пак был выбран с воздуха несколько дней тому назад. Но из-за неровностей поверхности и больших заструг тяжелый самолет совершил посадку не на нем, а на ближайшей подходящей льдине, в семи километрах к юго-западу.
Только несколько часов спустя, когда подошел легкий самолет, пилотируемый Ступишиным, совершить посадку на пак не представило большого труда.
Первый осмотр показал полную пригодность данной льдины для размещения лагеря.
Размер — 2 X 2,5 км.
В 14.00 на посадочную площадку, расположенную в семи километрах от пака, прилетел флагманский самолет, пилотируемый И. П. Мазуруком. С ним прилетели начальник экспедиции В. Ф. Бурханов, заместитель начальника по научной части В. В. Фролов и группа руководящих работников. Осмотрели паковую льдину и дали «добро».
Начальник дрейфующей станции на самолете Мазурука вылетел на Большую землю за оставшимся личным составом и грузом.
Координаты: 86°00' с. ш. и 175°45' з. д.
Температура — 22°С.
Дрейфующая научная станция «Северный полюс-3» начала свою работу...»
Представьте себе белую снежную долину, ослепительно блестящую в лучах полярного солнца каждой
[55]
своей порой, клеточкой, каждым кристалликом снега. Блестит абсолютно все: и снежинки, и горбы небольших ледяных лбов, и стекла иллюминаторов палаток. Блестят день и ночь — все двадцать четыре часа.
Конечно, человеку никогда не испытывавшему, что такое весенний полярный день, по началу может все это понравиться. Хорошо! Все время светло! Все время солнце ходит себе по небосводу и льет во всю свою мощь ослепительные потоки холодного и необыкновенно яркого света... По началу это действительно может понравиться. Но вот уже на следующий день вас вдруг охватывает какое-то странное чувство: вам куда-то хочется уйти, чем-то укрыться с головой, чтобы немножко успокоиться, хоть никаких волнений за это время вы не пережили, да и впереди ничего тревожного не предвидится.
Даже когда приходит пора спать и вы забираетесь в спальный мешок, сон не берет, несмотря на то, что за прошедший день вы перетаскали десятка три увесистых тюков и ящиков. Забираетесь в мешок с головой. Но там душно: вкладыш из гагачьего пуха и «собака натуральная» крепко хранят тепло походной постели... Высовываете голову наружу, а в иллюминатор бьет — будь он неладен! — ослепительный сноп солнечного света...
— А, чертовщина! — не выдерживает, наконец, кто-нибудь из обитателей палатки, выскакивает из мешка, всовывает ноги в унты и пытается заткнуть круг иллюминатора чем-нибудь: своим пиджаком, брюками соседа по палатке или докторским белым халатом. И вот иллюминатор закрыт, в палатке полумрак, вы успокаиваетесь и вскоре раздается богатырский храп...
Трудно привыкнуть к полярному весеннему дню, но, странное дело: через два-три дня и солнце, которое изредка только скрывается за облака, и бодрящий мороз в 20-27 градусов, и ветер, обжигающий руки и лицо, и белое искристое поле льдины, обрамленное зубчатой стеной нагроможденных торосов, и белесовато-синее небо — все стало своим, привычным, и люди, не замечая ни того, ни другого, работали не покладая рук.
[56]
Вскоре понадобилось срочно разбить еще три палатки и камбуз — ожидалось прибытие группы аэрологов, повара, гидрологов. Где-то на подходе к лагерю не спеша двигался вертолет. Его ждали с нетерпением: ведь на нашу льдину садились лишь самолеты на лыжах, а тяжелые колесные «Илы» то и дело проносились над лагерем и, опустившись в семи километрах на соседнюю льдину, оставлял оборудование для синоптиков, радистов, аэрологов. Только вертолет мог доставить все это теперь на главную льдину.
Наша льдина требовала «доработок» — тугие, словно каменные, ропаки на посадках и взлетах так «подкидывали» самолеты, что летчики, заглушив моторы, первым делом лезли под крыло и с тревогой прощупывали стальные суставы шасси. Удивляясь, как это «ноги еще не подломились», Котов с молчаливым укором глядел на льдину. И тогда, как записывал в вахтенный журнал дежурный, «личный состав лагеря выходил на расчистку взлетно-посадочной площадки...». Часа два, три, а то и больше лопаты и пешни с остервенением вгрызались в снежные, уже заледеневшие лбы и заструги, разбрасывали твердые комья по сторонам, крошили, трамбовали... А часов через шесть вдруг налетал сильный ветер, валил небольшой колючий снег, пилоты снова лезли под крыло, изучали стойки шасси и с тревогой поглядывали на свежие надувы крепкого снега, горбами пересекшие посадочную полосу. И снова люди шли на расчистку ледового поля...
К их возвращению в палатку дежурный успевал натопить кастрюлю снега и сварить сытный обед. В первые дни, пока не было кока, обед обычно варился так: в кастрюлю всыпались две-три чашки риса, туда же опускался трехфунтовый кусок жирной мороженой говядины, пара свежих луковиц, головка чесноку, ломоть сливочного масла и полгорсти соли. Все это кипятилось в течение полутора-двух часов — и суп готов. Первая же ложка пробы выдавала «на-гора» такое варево, отпробовав которого все долго кряхтели, морщились, свирепо поглядывали на дежурного «кока».
[57]
А тот счастливо улыбался и в глубине души был уверен, что лучшего супа никто из нас в жизни не едал. Но когда за оболочкой палатки веет «ветерок» в три-четыре балла, мороз всего минус двадцать пять и перед тем, как сесть за стол, вы таскали ящики или рубили ропаки — и это варево отлично съедается.
Потом — кусок свежей жареной рыбы и пол-литровая кружка какао. В довершение всех благ — папироса. По каждой клеточке тела разливается ласковый, согревающий огонек, усталости как не бывало...
А между тем в центре лагеря все росла и росла груда ящиков. Увеличивалось и количество хозяев льдины. Выпрыгнув из самолета, новые участники дрейфа сердечно приветствовали «старожилов», быстро рассказывали новости Большой земли и тут же принимались за работу.
Потребовалось замерить точную толщину льда в центре лагеря. Курко и метеоролог Малков раздобыли из груды ящиков длинный стальной бур с крестовиной в верхней части и принялись сверлить лед.
Бур подавался туго. После каждых 10-20 сантиметров его приходилось быстро выхватывать из шпура и выкидывать таким образом наружу сухую колючую крошку многолетнего спрессованного стужей и ветрами, ставшего пресным льда. Когда бур ушел на полтора метра, его «заело».
Курко — человек, который, кажется, жить не может без того, чтобы чего-нибудь не выдумать, — решил «смазать» бур.
— Чем? — удивился Малков.
Курко раздумывал недолго. Ушел к своей радио-палатке и вскоре вернулся с канистрой бензина и залил шпур.
Бур пошел как по маслу. И когда его отметка показала 2 метра 75 сантиметров, из скважины с силой плеснула соленая морская вода. Видно, льдина наша основательно давила на океан и он был рад любой лазейке, чтобы вырваться из-под гигантской тяжести пака. Бур выхватили наружу почти моментально: температура была минус двадцать семь, и стоило только чуть замешкаться, стужа намертво прихвати-
[58]
ла бы его в тесном шпуре. Глубина льда в центре лагеря была 2 метра 75 сантиметров.
Измерив ее, Константин Курко удовлетворенно заключил:
— Ничего, жить можно!...
Это «жить можно», сказанное веселым, жизнерадостным тоном, звучало в тот день несколько раз и в кают-компании, где временно разместился камбуз. Хозяин камбуза кок Иван Максимович Шариков прибыл в лагерь вчера поздно вечером, а уже с раннего утра орудовал у двух газовых плит. В обед он накормил всех великолепным куриным супом.
Иван Максимович — высокий, плечистый и сильный человек, по профессии метеоролог. Но когда он узнал, что собирают экспедицию, должность метеоролога была уже занята. «Вакантной» оставалась только должность кока. Не раздумывая, Шариков согласился стать поваром, хотя он, старый полярник, не раз зимовавший в Арктике, отлично знал, что это за адский труд в условиях ледового лагеря прокормить двадцать с лишним здоровых мужчин, аппетит которых всегда поддерживает тяжелая физическая работа и бодрящий «холодок» в двадцать пять-тридцать градусов.
Но как бы там ни было, теперь у входа в камбуз высятся плиты снега (запас воды), из вентилятора струится ароматный дымок, который служит верным «маяком» для Блудного и Мамая...
Доктор Волович как-то долго облюбовывал порожние ящики. Он отломил от одного из них фанерку, обстрогал ее, раздобыл где-то краску, и вскоре над дверью камбуза красовалась вывеска: «Кафе «Полюс». Работает круглые сутки».
На льдине начиналась настоящая жизнь...
