Полярная Почта

Как на "Малыгине" встретили солнце

В шесть часов утра 16 марта всему составу экспедиции стало известно содержание московской радиограммы. Срочный выпуск «Полярного подводника» сообщил:

"Нам дан кратчайший срок

На мертвом корабле с утра до ночных звезд и при свете северного сияния, на зверском морозе, мы настойчиво бьемся над тем, чтобы «Малыгин» ожил и поднялся с подводных скал.

... Трудящиеся на материке ждут нас с краснознаменным «Малыгиным». Из всех сил мы стремимся оправдать доверие страны. Лучшие из нас — ударники водолазы, мотористы, такелажники и электрики — показывают яркие примеры подлинного социалистического отношения к труду; их работа доказывает, что полярной стихии не заморозить огонь энтузиазма большевиков-подводников. И то, что нами сделано до сих пор, все еще недостаточно для победы.

Начальник экспедиции т. Крылов получил из Москвы радио с требованием срочного возвращения ледокола «Ленин» в Архангельск для проведения весенней ледокольной кампании в порту.

Правительством нам дан кратчайший срок — десять дней. К 25 марта «Малыгин» должен быть снят.

Наступили решающие дни. Каждый из нас понимает, что из-за под'ема «Малыгина» весенняя кампания в Архангельске сорваться не должна. «Ленину» поручено также вывести на зверобой зазимовавшего в устье Двины у Архангельска «Русанова», который является солиднейшим валютным цехом. Каждый из нас мечтает о том счастливом дне, когда на «Малыгине» снова взовьется флаг с гербом Советского союза.

Что же мы обязаны предпринять?» (Следует подробный разбор задачи операции.)

★

Глубокое волнение вызвала радиограмма Москвы среди участников экспедиции.

— Шесть дней. Будем работать двадцать четыре часа и выполним к сроку.

Но как с помпами? Морозы, обледенение... Что предпринимают мотористы?

Оставаться без «Ленина» нельзя. Задерживать ледокол — невозможно. Кто будет прокладывать русло «Малыгину», кто будет нас буксировать к пристани Баренц-бурга?

Что мыслит Крылов?

Спокойный вид начальника экспедиции приводит в недоумение. Он точно не помнил о полученной радиограмме. Боком пробираясь по спардеку, он с мостика наблюдал выгрузку льда из трюмов. Заметив задержку в работе, он мчался на нижнюю палубу или спускался в машину и кочегарку, безмолвно наблюдая за происхо­дящим.

Состояние «Малыгина» могло привести в отчаяние. Ни одна из -переборок корабля не служила преградой Для воды и льда. От удара о рифы, от набившегося внутрь льда переборки искорежило, изломало, и лед свободно переходил из одного помещения в другое. Это обстоятельство осложняло работу. С какой бы силой ни откачивали воду из второго трюма, вода сразу прибывала из кочегарки, из машины. Командование экспедиции изменило первоначальный план, и было решено производить откачку всего корабля одновременно. На корме, на носу, на нижней и верхней палубах, у всех трех трюмов, в машине и кочегарке спешно устанавливались помпы и слоновые хоботы шлангов опускались в глубину корабля.

С каждым днем крепчали морозы. Не успевали водолазы выбрать лед, как в трюмах немедленно прибывала вода, но к вечеру там, где днем шумно плескалась вода, плавала и смерзалась шуга, и утром подводники опять вырубали бурый лед. И все же Крылов оставался спо­коен.

Сговорившись, журналисты решили обратиться к начальнику экспедиции с официальным запросом. Крылов охотно согласился, и ночью состоялось интервью.

— Каковы ваши намерения?—-приготовили корреспонденты список волнующих вопросов. — Остались считанные дни. Уйдет ли «Ленин» во-время, как этого требует правительственная радиограмма?

— Вне всякого сомнения, — не задумываясь, ответил Крылов и добавил: — Отсутствие «Ленина» может причинить Архангельскому порту колоссальные убытки. Ни один ледокол не может заменить «Ленина» в Архангельске. Глубокая осадка «Красина» не дает ему возможности ходить по Двине. Никто, кроме «Ленина», не может ломать лед в этом порту. «Ленин» каждую весну устраивает на Двине искусственный ледоход. А вы знаете, что произойдет, если «Ленин» запоздает и не проведет ледокольной кампании? Начнется ледоход, и льды разнесут на Двине лесовозы... бедствий не перечислишь. Не-ет. Задерживать «Ленина» — преступление...

— Можем ли мы остаться без «Ленина»? — Ни в коем случае.

— Какой же выход?

— Выход один...

— У вас готовы решения на любой случай?

— Конечно. Повторяю, выход один — выполнить задание правительства.

— Какие же меры вы считаете необходимыми для обеспечения выполнения задания срок?

Крылов помедлил с ответом; его лицо застыло в напряженной сосредоточенности, потом, сощурив в улыбке глаза, он быстро встал, бросая на ходу:

— Шевелиться надо!

★

Историю неожиданных событий, обрушившихся на экспедицию, передаст хроника документов. Вспомним о том, что «Руслан» регулярно ходил в Баренцбург, отвозя на берег поднятые из трюмов грузы. Залив Грингарбург был забит льдом, но «Ленин» двигался впереди, ломая торосистый лед, и маленький «Руслан» свободно шел за ним по заливу. Из Баренцбурга опять при помощи «Ленина» «Руслан» возвращался в фиорд. Вспомним также, что «Ленин» останавливался в ста морских саженях от «Малыгина», ибо дальше начинались рифы, и «Руслан», выбравшись на чистую воду (фиорд не замерзал), шел к нам, везя уголь и воду. С «Руслана» перебрасывали кабель, и «Малыгин» получал освещение.

На следующей день после получения радиограммы из Москвы «Ленин» и «Руслан», как и обычно, отправились в Баренцбург, и... «Руслан» не вернулся.

Что произошло затем, расскажет вахтенный журнал. Мы же дополним его подробностями, которые не заносятся в официальный дневник экспедиции.


Из вахтенного журнала

«Утром «Ленин» вышел из Баренцбурга, пробивая русло пароходу «Руслан», шедшему с грузом угля, воды и продовольствия для «Малыгина».

«Руслан» не мог пройти гряду мощных торосов и с полпути при помощи «Ленина» вернулся в Баренцбург. «Ленин», проводив «Руслана», снова отправился к «Малыгину», посредством семафора дав знать, что приход «Руслана» невозможен. Между «Лениным» и «Малыгиным» образовался тонкий лед. Ввиду этого переноска угля и продовольствия по льду оказалась также невозможной».

★

На крыше мостика «Ленина» появился сигнальщик. Черная фигурка замахала флагами, и сигнальщик «Малыгина» Бекусов побежал на бак корабля.

Мелькали флаги. Бекусов ловил слова и передавал Крылову.

— Говорит Васин... «Руслану» пройти нельзя... Завтра попытаюсь во что бы то ни стало отправить на собаках хлеб, уголь и трубы для камельков...

Сигнальщик «Ленива» остановился. Теперь он принимал семафор Бекусова.

— Постарайтесь, — ответил Крылов, — хлеба осталось мало.

«Ленин» ушел в Баренцбург. Впервые с начала работ «Малыгин» остался в одиночестве у скал фиорда.

В Баренцбурге Васин и Пучков нашли норвежца Шмуцлера, управляющего единственной собачьей упряжкой [прим.: Эту собачью упряжку оставил на Шпицбергене Р. Амундсен.]. Шмуцлер как раз накануне вернулся из похода в Адвентбей. Зимой между Адвентбеем и Баренцбургом сообщение прерывается, и редкий смельчак решается предпринимать поездку через ледники. Лыжник проваливается в скрытые под снегом ледниковые трещины, и один лишь Шмуцлер по неизвестным тропам совершает зимой поездки между Баренцбургом, Грумант-сити и Адвентбеем.

Собаки отдыхали. Шмуцлер сказал:

— Завтра выведу упряжку. Но опасаюсь, не знаю, окреп ли лед в заливе. Промоины, полыньи, тюленьи лунки...

Обеспокоенные положением экспедиции, Васин, капитан «Ленина» Печуро, командир Пучков и старший штурман Немчинов взобрались на вершину ледника, откуда был виден весь залив, фиорд и «Малыгин». Ветер сбивал их с ног, не давая стоять. Но, падая, они все же успели уследить, что фиорд скован льдами и далеко, не меньше чем на тридцать миль, в море простиралось ледяное поле. Криво торчали мачты «Малыгина» и, как ни пытался Печуро что-либо разглядеть в бинокль, людей возле корабля он не видел. «Малыгин» казался безлюдным, и на нем даже не дымились камельки.

В этот день стоял тридцатиградусный мороз, а на «Малыгине» не было угля.

Не думая об опасности путешествия г.о заливу, Васин и Пучков решили завтра же итти к «Малыгину» на соба­ках. Скорей спешить! На «Малыгине» нет хлеба, нет угля, воды. Без стрелы «Руслана» работа остановилась; потухли камельки, в ледяных пещерах, закутавшись в шубы, сидят по углам одинокие подводники и ждут помощи...

Записи вахтенного журнала и заметки «Полярного подводника» восстановят нам жизнь робинзонов Айсфиорда.


Из вахтенного журнала

«Сегодня выдали по сто граммов хлеба. С уходом «Руслана» лишились виры» [прим.: Стрелой «Руслана» ежедневно производилось двести под'емов груза.].


Из срочного выпуска "Полярного подводника"
"В краю изменчивой погоды минута сберегает день

Наступили сильные морозы. На Шпицбергене, как нас уже предупреждали раньше, погода меняется с молниеносной быстротой. С севера на юго-запад летят птицы; это значит, что на севере Айсфиорда образовался широкий ледостав и птицы не могут охотиться за рыбой. Морозы устойчивы.

Не медля ни минуты, мы обязаны, побеждая мороз, продолжать работы. Наша задача — возможно быстрей разгрузить все три трюма, чтобы скорей развернуть главную операцию. Надо помнить, что в метеорологических условиях Шпицбергена каждая минута работы сберегает день и день стоит месяца».

Из "Полярного подводника"
"Лебедки нет—-есть руки ударников

У экспедиции остались одни только голые руки. И эти руки сделали больше, чем лебедка «Руслана». Водолаз Ферапонтов подал в первой смене двести ящиков. Водо­лаз Громак подал во вторую смену сто пятьдесят один ящик. Ему помешало позднее время. Сегодня Мартынов и Барашков сделали по сто пятьдесят под'емов. Старые водолазы сделали больше под'емов, чем молодые. Молодежь раскрывала люки, основала стрелы, блок, нашла концы. Вирают Кошев, Каменский, Мальган, Салмин, Заостровский, Крупкин. За первый день сделано четыреста пятьдесят три под'ема. Ударники громят мороз. На морозе леденеют канаты, они соскальзывают, и опять приходится вирать, сжимая канат так, что он врезается в руки».

★

Жизнь на «Малыгине» кипела, как никогда. Крылов, необычайно повеселевший, вместе со всеми таскал грузы, не бранился и даже изредка, чего уж никак нельзя было от него ожидать, хвалил:

— Вот сегодня мы хлеба даром не едим.

Но, вспомнив, что хлеба нет, он спохватился и строго добавил:

— Злее будем. Работать лучше. Нужно и сто граммов заслужить. У нас в республике есть такие работяги, которым и крохи не стоит давать.

В полдень на мостике раздался крик:

— Человек на льду!

На минуту эпроновцы отошли от трюмов. У черной скалы бежал человек.

— Собак не видно,—донесли с мостика.

Человек остановился, постоял, потом повернулся и скрылся за скалой.— Удивительно, — не могли понять эпроновцы:—-если он добрался и Баренцбурга до скалы и смотрел на нас, почему он не пришел на «Малыгин»? От скалы до нас сто шагов, не больше. Кто бы это мог быть?

Мороз крепчал. Срастался и твердел лед вокруг «Малыгина». Эпроновцы отправились ломать лед с айс­бергов. На веревках со всех сторон к кораблю волокли пресные глыбы, и Воцейщук доложил:

— Есть вода!

В этот день обедали только ломтиками хлеба. Бережно кусал свой микроскопический кусок молодой водолаз Ферапонтов, способный сделать двести под'емов и закусить половиной буханки хлеба первое блюдо.

В четыре часа дня из-за скалы выскочила собачья упряжка. Вслед за собаками бежали Шмуцлер, Пучков и электрик Неелов. Они были мокры с головы до ног.

На льду разгружали хлеб.

Шмуцлер и Пучков пришли к камельку в кают-компанию. Они сушились. Весь путь приходилось бежать, поспевая за собаками, и часто все проваливались в полыньи.

— Но ничего, как видите, явились,—выжимая портянки, говорил Пучков. — Молодец наш комсомолец Неелов. Утром он на коньках пробрался к вам, а затем сообщил, что итти к вам можно.

Так вот кто маячил у скалы!

— Это был я,—-тихо, боясь, быть услышанным, сказал Неелов друзьям.

— Отчего же ты не пришел на «Малыгин»? Какие-нибудь сто шагов.

— Честное слово, боялся — Крылов увидит и скажет: «Клопов давишь!»

★

— Во что бы то ни стало,—приказал Крылов,—«Ленин» должен привести «Руслана». Лед пока еще можно пробить. «Руслан» пробьется. Помните радиограмму?— уставился он на Пучкова. —То-то. Пучков на собаках вернулся в Баренцбург, и Васин приказал Печуро:

— Завтра идем.

В течение трех часов следующего дня «Ленин» пробивал в заливе путь «Руслану». В горле залива «Ленин» бросил якорь; теперь «Руслану» одному предстояло итти к «Малыгину». «Руслан» появился из-за кормы «Ленина» и полным ходом вклинился в лед. Он с отчаянной смелостью кидался на торосы. Сойдя на лед, мы с восхищением наблюдали отвагу маленького буксира — он действовал, как мощный ледокол.

— Нужно помочь «Руслану», — забеспокоился Кры­лов,— надо подорвать лед.

— Кто же у нас подрывники? Крылов разозлился:

— Каково! Что ж, нам, выходит, еще подрывников нужно было тащить с собой?

— Кто же будет подрывать лед? Нужно уметь.

— Нужно уметь все делать! — И Крылов позвал: — Воцейщук!

— Здесь! — взмахнул рукавицей Воцейщук.

— Надо подорвать лед.

— Есть взрывать лед! — прогремел Воцейщук. Спустя три минуты боцман с двумя помощниками

возился со шнуром; вдруг Воцейщук отбежал, засвистел, и сильный взрыв разнес лед на пути «Руслана». Взрыв за взрывом—и «Руслан» пришвартовался к правому борту «Малыгина».

★

Вспыхивает, пламенеет зеленое зарево. Как крыло, над «Малыгиным» распростерлось северное сияние. Синие, как июльское небо, ледники кажутся близкими, и тускло светят желтые звезды. И вдруг лиловое пламя разливается по льду, разгорается, краснеет и пышет ярким огнем. Рассеивается легкий туман, и в прозрачном воздухе открываются остроконечные горы. В занесенных снегом долинах сверкают ледяные вулканы, горят, искрятся пирамиды в теснинах ледников. Встает солнце.

Скоро будет совсем светло. Быстро прибывает день на Шпицбергене. Недавно, сумрачным, мглистым утром, вошел «Седов» в Айсфиорд. Но вот уже кончилась полярная ночь, и утро, первое солнечное утро, огласилось чудесными звуками.

На Шпицбергене на заре не поют птицы. Мертвая тишина ледников встречает солнце. Но в это утро это потрясло тишину Айсфиорда. Казалось, невидимые самолеты взлетели над кораблем, вокруг заметались автомобили, завизжали, загудели и заревели моторы...

По всему «Малыгину» в это утро пустили помпы.


Из дневника
Ночь с 20 на 21 марта. На борту "Руслана"

Случилась неприятнейшая история.

Во время пробного пуска помп оказалось, что мотор Одьяка не работает. Одьяк не проверил, не подготовил свой мотор. Помпа бездействует, и возле нее, опустив руки, стоит угрюмый виновник. Незаметный до сих пор парень стал всеобщей известностью. Одьяк, неразговорчивый, задумчивый малый, всегда держался как-то в стороне. Никто никогда не называл его имени, и он всех дичился.

И вот мотор его не работает. Крылов вне себя. Стольников получил приказ начать следствие и по выяснении причин бездействия мотора отдать Одьяка под суд. Приказ вывешен в салоне, все читают, обсуждают. Одьяк тоже прочел, но остался совершенно равнодушным и как-то отупело молчит.

Странный парень. По возвращении, после победы он попадет под суд. Но никто ему не сочувствует. При встрече с ним огрызаются. Крылов не может видеть его. Случись ему заметить плохую работу, он кричит:

— Это что, второй Одьяк? По-одьяковски работаем!— Конченный человек Одьяк, — решили все эпроновци и перестали замечать его унылую фигуру.

★

Быстро прибывает день. Ночью северное сияние. По небу ползет зеленое пламя, незаметно огонь тускнеет, и весь Айсфиорд покрывается яркой синью. Синие ледники, синий лед. Яркозеленое небо. И вдруг лед начинает быстро покрываться сиреневой краской, лед краснеет, точно кровь разливается по фиорду. Сиреневое сияние окрашивает бледные лица людей, и на носу черного «Малыгина» вспыхивает золотой блик. Заря.

Ослепительным золотом сверкают вершины ледников, красные тени лежат на склонах. Небо голубеет. И—день настал.

Свисток. Грохочут помпы.

Ночью, когда колышется над кораблем северное сияние, я захожу к радисту «Руслана» Валентину Волынкину. Он, по-обычному взъерошенный, лежит на койке и читает.

Стрекочет репродуктор. Читая лежа, Валентин слушает передачу «Ленина».

— «Красин» добрался до Новой земли, — сообщает он. — Послали рапорт правительству.

Я прошу его, нельзя ли что-нибудь послушать: Москву или Ленинград. Волынкин слезает с койки.

— Трудно... Плохая слышимость. Попробуем.

Он садится за аппарат, и репродуктор клокочет телеграфной стрельбой. Поющие, скулящие звуки прорываются сквозь дробь морзе. Неожиданно проскальзывает обрывок музыки, звук человеческого голоса, и опять стрекочет морзе. Волынкин гнется над конденсаторами. Тихо, откуда-то из невероятной дали, начинают доноситься плавные звуки грустного джаза. Секунда — и джаз становится слышней. Медленно-медленно, печально играют трубы, и вдруг мелодичный грустный женский голос сов ем по-детски поет под плывущие звуки оркестра. Голос поет о лесах и долинах, о небе весны в облаках, о любви... и вдруг... удар литавр, взрыв, канонада барабанов, вой саксафона — и захватывающий, бурный, неукротимый фокстрот бьет из репродуктора.

Где-то в европейском дансинге погрустили три минуты. Теперь довольно сентиментальности. Фокстрот. Пострадали — и бум-бум-трах-—джаз! Под джаз — то бурный, то замирающий — я читаю тетрадку дневника Волынкина. Он давно хотел, чтобы я прочел его дневник, но все стеснялся предложить. Задира, буян (таким любит представляться Волынкин—этот бывалый моряк) застенчиво прячет глаза. Я с интересом читаю о походе «Ленина» и «Руслана» на помощь «Малыгину». Они шли в абсолютной темноте полярной ночи.

— Не могу описать всего, — говорит Волынкин. — Но ты знаешь, что наш «Руслан» развалина. Только потому, что нужна была срочная помощь, нас послали. А так ведь «Руслану» регистром запрещено плавание. И вот тут ты прочтешь, как мы шли на буксире у «Ленина». Темнота адская. Еле видны топовые огни «Ленина». Шторм. У самого Шпицбергена лопнул трос. Мы сорвались с буксира. «Ленин» не мог нас найти, и один пришел в Бяренцбург. А нас замотало. В Баренцбурге думали, что мы погибли, а мы через сутки сами притопали.

Я прочел прекрасный дневник Валентина и с искренней радостью похвалил его. Волынкин смутился.

— Это я пишу в нашу газету «Портовике. Я не раз писал им. Мало ли бывает... — И Волынкин, чтобы замять разговор о дневнике, начал рассказывать различные случаи из своих плаваний. Он уже несколько раз давал «SOS». В военном флоте он служил на подводной лодке, и однажды, опустившись на дно, подводная лодка заклинилась между камней.

— А наше дело одно: молотить и молотить... Оркестр угас. Тихо стучал морзе; внезапно забили

сильные звуки телеграфа.

Волынкин поднял голову, насторожился. Он усилил прием и стал вслух повторять слово за словом.— Это Грумант-сити1 обращается к консулу: «Два часа назад из поселка вышел рудокоп Гриньков... До сих пор не вернулся... Вышлите на поиски отряд с собаками». Отвечает Бапенцбург: «Отряд высылаем... В какую сторону ушел Гриньков?»

Радио на несколько минут умолкает. Потом опять.

— «Отряд вышел, — повторяет Волынкин,—двигаясь по направлению к Груманту. Нет ли у вас новостей?» Грумант отвечает: «Гриньков вернулся».

Я вспоминаю, что нужно послать радиограмму.

— Давай,—-соглашается Волынкин. — Сейчас как раз и «Ленин» и Баренцбург молчат.

Он принимает листок, нумерует, но в этот момент опять начинает работать Грумант-сити:

«Вернитесь... Гриньков просто заблудился, но быстро нашел путь».

Волынкин ждет конца передачи, чтобы начать работу. На! секунду Грумант-сити делает паузу и опять:

«Гриньков дома... Тревога оказалась напрасной...»

Волынкин хмурится. Когда Грумант кончил, он начал передавать мою радиограмму на «Ленин», чтобы тот во время утренней вахты передал ее на материк. Но Грумант-сити снова перебивает: *

«Гриньков благополучно вернулся домой, отзовите лыжников».

Рассердившись. Волынкин швыряет радиограмму.

— Теперь они будут, наверное, передавать, что Гриньков пьет чай, потом — что лег спать, что жена довольна...

Из радиорубки иду в салон, где, знаю заранее, дремлющий Крылов слушает рассказы Петровича.

У трубы движение. Шура бросается в сторону, и Николай остается один.

Звезды светят последним блеском. Голубеет небо. Уползает, рассеивается полярное сияние.