"Как только потеплеет, начнется откачка корабля"
Радио ледокола "Ленин"
Как только потеплеет, начнем откачку воды в трюмах «Малыгина».
Уже теперь пароход оживает. В кубриках дымятся камельки-времянки. С парохода «Руслан» проведено электричество. Ночью на «Малыгине» огни".
В ста-саженях стоит ледокол «Ленин». Отсюда передается радиоинформация. Здесь же выпускается газета «Полярный подводник».
Сигнальщик флагами передает сообщение о ходе работ в Айсфиорде, где мы находимся. По словам норвежцев, наступает время морозов.
Ночь с 15 на 16 марта. На борту "Руслана"
Сегодня мороз 30°. И все же водолазы безостановочно спускаются на дно. В прозрачной воде хорошо видно, как в пузырях воздуха ходят они, рассматривая корпус корабля. Замерзают шланги; водолаз, лишаясь чувств, поднимается, и на трап ступает ледяная статуя. Но водолаз не бросает работы. Он стоит в окаменевшем скафандре, и товарищи льют ему на голову, на шлем кипяток, отогревая золотники. Пять минут спустя водолаз снова погружается на дно.
В темной глубине трюмов водолазы, как гномы, копошатся, зарывшись по горло в ледяную кашу. Они собирают руками мелкий лед и складывают его в корзины, а такелажники вытягивают корзины наверх и выбрасывают шугу за борт. Вода в трюмах смерзается, и сколько бы ни выбирали водолазы шугу, прибывающая вода опять мерзнет и превращается в лед.
На первый взгляд попытки очистить трюмы кажутся нелепыми, безумными.
Но Крылов, не отходя от шахты трюма, следит, чтобы работа не прерывалась.
В чем же дело?
В теплые дни лед, заполнивший трюмы, растает, и можно будет начать откачку воды. Сейчас помпы не в состоянии работать. Ледяная жижа и снег забьют шланги. Это понятно. Но к чему же выгребать лед, если вода мгновенно превращается в шугу?
Крылов обясняет:— Нам страшно упустить время. Наступают морозы. Шуга в трюмах скоро превратится в толщенный лед, и, когда настанут теплые дни, вряд ли он успеет растаять. Здесь погода держится недолго. Три-четыре тёплых дня, и только начнет таять ледок — снова мороз. Что станем делать? Ждать? Но так можно прождать до июля. Нет, пока длятся морозы, мы себе будем выбирать шугу и в первый же теплый день начнем откачку. Тепло задержится — повыберем побольше шуги и качнем.
По шестнадцати часов работают водолазы в трюмах. Огромные электрические лампы спущены в затопленный первый класс. Мерзлая вода затопила коридор, переломала, перекорежила, вывернула стены кают. И в этом коридоре, переползая горы досок, баррикады опрокинутых кроватей, шкафов и диванов, работают водолазы. Каюты напоминают склепы, они забиты льдом, и я не могу узнать своей каюты, в которой жил во время экспедиции тридцать первого года.
Закрываю глаза и вижу небольшую каюту с письменным столом. Влево от входа — умывальник с зеркалом, дальше—койка, отлакированная под красное дерево и закрытая зеленым полотном. Я открываю глаза — опрокинутый стол, сорвавшаяся со стены раковина и там, где стояла койка, глыба грязного льда.
Водолаз на веревке выволакивает корзину из коридора и опять уходит вглубь, шагая по коридору, как по каналу.
Нам не повезло: морозы свирепеют и нет надежды на быстрое потепление.
Мы берем из люка чайник. В ту же минуту она вбегает в салон. Чашки и стаканы вертятся у ней в руках, и, расставив с быстротой фокусника приборы, Шура скрывается, и мы слышим лишь грохот ее сапог на палубе.
Она неразговорчива потому, что занята до двух часов ночи. В пять она снова на ногах и опять озабоченно бегает.
Во время рейсов «Руслана» в Баренцбурге матросы успевают сходить в кино. Улучив свободную минуту, Шура набрасывает пальто и бежит на берег. Она возвращается через полчаса. Над ней обычно подшучивают:
— Что ж ты, Шура, не принарядилась, не досидела в кино?
— Я и не была в кино, — смеется она своим сильным голосом. — Я ходила за сахаром. Где мне в кино ходить!
Она ни с кем не разговаривает и смертельно боится испортить свою репутацию. Боязнь эта доходит до смешного. Стоит ее встретить на палубе и обратиться с вопросом, она пробежит мимо и только издали ответит.
Рассказывают, что она всегда, несмотря на свои семнадцать лет, была необщительна, но после случая с каютприслугой, которую все, вспоминая, называют «проклятой Нюркой», Шура еще более чуждается людей.
«Проклятая Нюрка» и еще более крепкие прозвища раздаются на «Руслане» ежеминутно. И хотя этой каютприслуги давно уже нет на буксире, руслановцы в любом случае клянут ее и не могут забыть.
Нас долго изумляло, почему рассердившийся на матроса штурман вдруг извергает проклятия на голову «этой Нюрки», отчего радист, которому разряды сорвали вахту, разрывает на части все ту же Нюрку и какое она имеет отношение к плохому качеству угля.
Однажды я сидел в салоне и пил с радистом Волынкиным чай. Кочегар просунул голову в дверь, взглянул на часы.
— До смены еще далеко, — угрюмо вздохнул он, вытирая потное лицо. — Чтобы она сгорела, проклятая Нюрка! Прогремев ужасающей руганью, кочегар убежал вниз, а я, решив наконец добиться обяснения, обратился к радисту.
— А как же ее не клясть? — всполошился Волыкин и даже обрадовался представившейся возможности лишний раз потрясти кости бывшей каютприслуги. — Да ее убить мало, Нюрку! Не знаю, откуда мы ее выкопали,— начал он рассказ. — Мы взяли ее в Мурманске каютприслугой. Шурка была поварихой. Снялись с якоря, пошли на Шпицберген. И только нас заштормило, она кинула работу и слегла. Ну, раз тебя море бьет— лежи и трави. Нет, брат, одной ей лежать показалось неудобно. И вот стала она пришвартовываться к ребятам. Прямо сама лезла ко всем — открыто. Ребята смеялись. Но посуди, какая же работа, если на судне завелась такая баба? Шурке работы за двоих — и на камбузе и каютприслугой, да еще за Нюркой ухаживай. Нюрка ко всем пристает, разыгрывает Шурку, что та ни с кем не водится. Одним словом, взбаламутила все судно. Как только мы пришли в Баренцбург, капитан, зная настроения ребят, сразу же списал Нюрку на берег. И что же теперь получилось, чтобы ей, проклятой, рожу свернуло? Шурку перевели в каютприслуги. На камбуз поставили кочегара Жору. У кочегаров нехватает человека, они работают в три вахты и запариваются. Приходится иногда посылать им в помощь матроса, потому что такого кочегара, как Жора, некем заменить. Нехватает матросов — штурману самому приходится браться. Так из-за нее, проклятой, вся наша жизнь перевернулась.
Радист отбросил чашку и четверть часа гремел проклятиями.
Шуру руслановцы любили и осторожно шутили с ней, как старшие братья с младенцем-сестрой. Шопотом между собой рассказывали, что ей нравится матрос Никашка Антуфьев, огромный детина, перед которым Шура казалась ребенком. Это не были сплетни от скуки. Матросы тайной молчания оберегали чувства Шуры, и часто, заметив ее с Николаем, они старались незаметно скрыться и оставить их вдвоем.
Но Шура обыкновенно, увидя Николая, вдруг останаваливалась и, робея, боком проходила мимо него, грустно опустив голову. Изредка Николай заходил в ее маленькую каюту, помещавшуюся рядом с матросским кубриком. Они раскрывали дверь и молча сидели, не глядя друг на друга. В таких случаях матросы с деланным увлечением начинали играть в шашки, стучали костяшками домино или раскрывали книжный шкафчик и брали брошюры. А Николай с Шурой молча сидели в омертвевших позах, пока Шура не срывалась с места.
— Побегу. Ужин накрывать пора.
★
... Ночью на «Руслане» Крылов слушал рассказы младшего штурмана Владимира Петровича Нагибина. Штурмана все звали Петровичем, и, когда он входил в салон, кто-нибудь обязательно громко возвещал:
— Идет Владимир Петрович Нагибин.
И в салоне появлялся маленький человечек, ростом с двенадцатилетнего подростка.
Трудно определить, сколько лет Петровичу. Он уже опытный моряк дальнего плавания. Ходил в «кругосветку» и с детских лет плавал на парусниках. Ему двадцать шесть лет, но можно поверить, что ему и восемнадцать и сорок. Длинное лицо его хранит выражение важности, но глаза вечно смеются, точно он сейчас подмигнет и скажет: «Я шучу, я нарочно». Он сосет большую трубку и носит мудреный английский двубортный жилет, отливающий блеском от сала. Он штурман, ревизор и ведет хозяйство буксира. Не доставая ногами до пола, он сидит с трубкой, облокотившись на стол, проверяя ведомости, или важно вынимает ключи от шкафов, от сундуков. Он говорит быстро, по-детски лепеча, и порой невозможно разобрать, что он рассказывает. Монотонно звучит голос, и только слышится «помашь, помашь» — так он выговаривает «понимаешь». Крылов полюбил Петровича, Точилова и капитана Клюева. Он не отпускает их от себя, всегда советуется с ними. Они в свою очередь необычайно горды этим заметным расположением. Штурман Точилов, с которым Крылов встретился при первом походе «Руслана», всегда сидит против Крылова и не сводит с него глаз, дожидаясь приказаний. Крылов во всех случаях надеется на Точилова, точно тот может делать абсолютно все.
Командир Стольников докладывает начальнику:
— Осталось восемь тонн груза. Его придется отложить на после. Стрела «Руслана» стала: готовят пар для рейса в Баренцбург.
— Но я думаю, — говорит Крылов, —и семгу нужно перебросить с этим же рейсом.
— Но как быть?—улыбается Стольников. — Не вручную же!
— А почему бы и нет!
— Через час кончается работа. Для того чтобы перегрузить вручную, нужно часа три.
— Зачем три часа? Точилов возьмется и перегрузит за час. Иди, Герасим, покажи нашим, как работают руслановцы.
— Есть! — хватает рукавицы Точилов. Вскоре он снова появляется в салоне:
— Разрешите доложить: перегрузка закончена.
— За сколько времени?
— Сорок пять минут.
Крылов отворачивается в сторону, с большим удовольствием улыбается и, приняв прежнее выражение, строго кивает:
— Я же тебя знаю. Позвать командира, пусть поучится, посмотрит, как работают старые моряки.
Для Точилова эта фраза праздник.
Капитан Клюев похож на колхозника далекой деревни. Впрочем, вообще все северные капитаны совершенно не похожи на своих балтийских и черноморских товарищей, носящих красивую европейскую форму с золотыми нашивками. Клюев носит романовскую шубу и папаху. Но стоит ему раздеться — и грозный капитан превращается в смущенного юношу. Он застенчив, говорит тихо, нараспев, заикаясь и стесняясь своего заиканья. Он мечтателен, задумчив и точно не находит себе места на буксире. Может быть, он мечтает о дальних опасных рейсах, о большом корабле. Он оживает, лишь когда нужно итти в Баренцбург, и, появляясь на мостике, полным голосом кричит команду. В салоне он тих и слушает разговоры, не делая своих замечаний. Иногда он берет гитару и, взяв аккорд, кладет ее обратно. Так он сидит ночь у стола, спустится на час в каюту, поспит и опять приходит к чайнику.
До четырех часов ночи, а то и до побудки, сидит в салоне Крылов. Когда все расходятся, он, прижавшись к углу дивана, дремлет, но не спит, и разговаривает со штурманом. Если на вахте Точилов, они с ним вспоминают своих знакомых капитанов; если дежурный Петрович, Крылов усаживает его рядом и просит:
— Расскажи, Петрович, что-нибудь.
— Что рассказывать,—смеется Петрович,—и не знаю.
— А что хочешь, ты больно хорошо рассказываешь. Ну, как плавал на «Товарище» в Уругвай.
— Да я уже рассказывал, — морщит лоб, напрягает память Петрович. — А как в Гамбурге в меня кельнерша влюбилась, кажется, не рассказывал?...
— Давай, давай! — живо подхватывает Крылов, точно он и в самом деле вне себя от интереса. — Влюбилась?
— Как дьявол, — в восторге подтверждает польщенный Петрович и начинает рассказ.
Крылов устраивается удобней, закрывает глаза, как бы греясь на солнце. Штурман увлеченно, быстро говорит, и в потоке слов мелькают еле понятные фразы:
—... Плачет, помашь... Не уезжай, рюсс-моряк... На кого, помашь, меня оставляшь? Тащит, помашь, угощение ешь, помашь... А мы уходим, помашь... Лиза, говорю, помашь... я моряк, помашь...
Но вдруг Петрович останавливается. Он смотрит на Крылова, закрывшего глаза, и умолкает. Крылов тотчас поднимает голову:
— Рассказывай, рассказывай... Я же слушаю. Так, говоришь, плачет немка.
— Убивается, — продолжает Петрович. — Никак ее, помашь, не успокоить...
Рассказ длится час, два... Крылов то и дело бормочет, не раскрывая глаз:
— Рассказывай, рассказывай, Петрович.
Иной раз в разгаре рассказа Крылов раскрывает глаза и в упор смотрит на Петровича. Штурман распаляется, поощренный вниманием, но ему начинает казаться, что Крылов не верит.
— Можно узнать, помашь,—уверяет он. — Это был большой миллионер в Монтевидео, в газетах писали. Он к нам с дочкой, приходил. А она, помашь, в первый раз видит советского моряка. Папаша отошел, а я, помашь, стою за фок-мачтой и...
— Я думаю, Петрович... — останавливает Крылов штурмана, но тот спешит рассеять недоверие.
— Ее все наши видели. Первая красавица!...
— Нет, ты скажи, как ты думаешь: если побольше камельков в машинное отделение да отопить его— быстро оттает?
Петрович привык к таким неожиданным оборотам и, немного подумав, отвечает. Крылов опять откидывается на диван.
— Что же ты бросил рассказывать? Давай. Так она сама подходит...
— И не стесняется. Я ж сказал, она еще не видала наших моряков, помашь...
... Шесть утра. На «Малыгине» побудка. Быстро вскакивает Крылов и спеша обвертывает шею шарфом. Лицо его румяно, глаза блестят. Через минуту он переходит по трапу ко второму трюму, и оттуда слышится его свежий голос:
— А ну, начнем шевелиться!