Полярная Почта

Утро встало не проспавшимся пьяницей: снулое, гримасливое, пятнает лохмами облаков и без того мутное небо, вот-вот готово заплакать нудным раскаянием похмелья. Город попрежнему безлюден, как выставочный макет.

Несколько собак параличными старьевщиками копошатся на берегу в грудах мусора. Спуск на реку загроможден баррикадами всякого хозяйственного хлама, глыбами коровьего навоза. Половодье выполняет здесь обязанности тряпичников, фосфатных заводов, мусоросожигательных станций. За этой общегородской помойкой, под обесснеженным, как пемза ноздреватым льдом протянулась река Аллаиха. От краев к середине лед опустился, местами дал трещины. Очевидно, близок реколом. Противоположный берег щетинится кустами полярной ивы, стеблями прошлогодней травы. Местами глубокие, вязкие проталины. Кусты назойливо цепляют одежду, норовят ударить по лицу. Вокруг незаметно ни людей, ни животных.

А между тем где-то здесь, вдоль архипелага «висок» — наполненных водой оврагов, и «лайд» — неглубоких прудов, затаился целый охотничий город.
Где-то здесь люди и собаки одинаково жадно пред вкушают близкую охоту.
Тихо. Но именно той, готовой ежеминутно взгреметь оглушительным залпом тишиной, что бывает на батарее, изготовившей к стрельбе орудия, после команды «товсь!» Как в поезде, уже заполненном пассажирами, уже вместившем в себя груз прощаний и сожалений, после отвального гудка паровоза, перед тем как поезд тронется.

Натыкаюсь на рулоны каких-то сетей, акуратно сложенные в кустах. Привязанная рядом собака машет хвостом, беззвучно обнажает великолепные клинки своих зубов. Собака не лает. Но «в удобопонятной и категорической форме» предлагает мне убрать подальше свои ноги.
Из овражистой щели вынырнул мальчуган лет десяти. Одет в облезлый мех, сапоги из оленьей замши. Он очень серьезен. Даже разговором не удостоивает: приглашающе машет рукой. Совсем рядом под кустом, прямо на сырой земле лежит предрика, товарищ Краснояров, Иван Иванович.
Мальчуган, приведший меня, молча ложится рядом с отцом. И только убедившись, что его берданка по-прежнему в готовности, начинает меня рассматривать. Краснояров одет так же, как и сын: рубашка из оленьей шкуры, меховая шапка сверх платка, обтягивающего по-бабьи голову, высокие оленьи сары-гамаши и сапоги из ровдуги.

Лицо Красноярова бугристое, в пятнах, напоминает рельефную географическую карту. Обычные человеческие морщины дополнены двумя шрамами — оба рядом, через все лицо, наискось. Верхний шрам изуродовал переносицу. Ни усов, ни бороды. Редкие брови ничего не прибавляют к выражению глаз: круглых окуляров сильного полевого бинокля. Говорит, не признавая синтаксиса, слегка гнусавит: результат сабельных ударов, пытавшихся зачеркнуть это лицо.
— Охота... порядке субботник... ожидать. Летит. Гусь. Если доктор нада, лежит там (скупой жест к западу) вместе учител.
Врач и учитель мне пока не нужны. Подвернув кожаное пальто, укладываюсь в глину рядом с Краснояровым. Прилаживаю на сухом месте свое ружье, жду.

Осмотрев, — ну, совсем как биноклем ведет, вверх и вниз, вправо и влево, — горизонт, предрика интересуется: кто я, куда еду. Безразлично выслушивает сообщение о том, что я «испидисси» и пробираюсь на Яну, что буду ждать в Аллаихе ледохода. Только узнав, что я приехал один, Краснояров переспрашивает:
— Народ. Сотрудник. Многа?
— Сколько даст рик.
— Зачем рик?
— Затем, что якут лучше знает свои места. Сотрудниками будут местные жители.
Краснояров слабо улыбается: «Учугай!» Потом говорит что-то по-якутски сыну. Мальчуган на коленях ползет ко мне, достает из-за пазухи тряпицу, разворачивает:
— Ас! (ешь).
В тряпице два куска вареного оленьего мяса.