Полярная Почта

— А того, как пришли сюда деды наши, никто до тошности не знает. Деды сказывали — морем шли, одним словом, на кочах. А в давние времена, при царях, записаны всей мы были за городом Верхоянском, в мещанах. А потом и за городом Зашиверском... А где теи шиверы на Индигир-реке, никто из батей не знает. И по сие время из нас, то есть из русских, ни един человек ни в том Верхоянском городе, ни в Зашиверском отродясь не бывал. Говорят же теперь людишки, кои сверху, с Аллаихи, а либо с Ожогина озера прибегают, что того Зашиверска николи не было....

Марья Петровна Голызинская, председательница русско-устьинского горсовета, истово пьет чай, старательно откусывая маленькие кусочки сахара, говорит раздумчиво:
— А может, мы и теперь за кем-либо записаны? Кто знат! Повсего русских на Устьи, и в Бурульгине и в посадах малых, считано по сей год одна тысяча и триста двадцать душ. Однако как мыть гусиная начнется, в прибылях население будет, потому брюхатых баб ноне изрядно. Сей год каждая баба в законе опростаться норовит: приданое младенцам и наш совет и артель от себя заготовила. Щелканов сказывал, что пятьдесят пар ребячьих малиц в артели пошито. А в кооперативной магазее — гли — ничего не осталось. Кои бабы то и на двойню надеются...

— Как же это, Марья Петровна, с медиком такая завируха вышла? Приехал человек дело свое исполнять, как надо, по закону, а вы его чуть не в колья приняли?
(Знаю, что Сивцев работает пока вполне благополучно, но кто поручится за то, что опять не вспыхнет возмущение?)

Голызинская удивленно поднимает брови: — Так ведь ноне в отдел поехали. Дело верное. Ноне все спокойно будет. А вишь ты, большой батя, сполох тот главное с непривычки получился. Ране мы спокон веку жили своим порядком. Николи к попам не бегали, да и от поповщины не отрекались. Пускай их! Ровно бы так спокойнее будет.

«Церква у нас есть. А в церкви той наши старцы, алибо старицы церковную службу правили. Поп, само собой, приезжал: от инородцев, из Аллаихи. Кажный год, либо на рожество, либо на пасху. И кажный раз на три дня.
«Как приедет, так сразу идет в церкву и давай служить. Сначала всех, сколько ни есть за тот год померших, всех под ряд отпоет. Потом, которые родились, всех под ряд окрестит. Потом, которые девки и парни промеж себя оженились, теим же порядком в церкви окрутит. Так, смотришь, пара за парой, вроде как плясать собрались. И за все три дня поп, бывало, так из церкви и не выходил. Служит да служит, пока совсем с голосу не спадет. Тут ему чару водки поднесут. Выпьет и снова, знай себе, крестит да с Исайей ликует, пока наземь не свалится.
«Ну, его, конечно, в избу снесут. Как отоспится, похмелки дадут. Потом што положено: снеди либо добра мехового в нарты увяжут и едет себе поп обратно, до следующего года не заглянет. Можно сказать, очень даже спокойно жили. И сходились мужик с бабой и расходились повсегда сами.

«Что думаешь, я вон четвертый раз замужем! И старику моему четвертому пятьдесят один год, а мне: сорок шестой пошел. Да.
«А коды царя-то сбросили, к нам большой начальник приезжал из Верхоянского, сказывал — никакого поповского запрета на любовь больше нет. Совсем без попа жениться можно. А тут медик! И сразу девкам сором делает, да еще любиться запрещат. Говорит: зараза какая-то. Оттого и сполох...

— Я так понимаю, многое от темноты мужиков, от неграмотности, — вмешивается в разговор Псехов.
— Ну, уж знаю, о чем речь, е брат, начинаешь, — недовольно обрывает Голызинская.
— Неграмотные... и ты, Марья, неграмотная! А я експедитору все скажу, потому что я из стариков один грамотный.
Псехов вскакивает, и теперь он похож на зайца, внезапно увидевшего охотника. Топорщатся сивые усики, выкачены глаза, вся его маленькая фигурка подобралась, изготовилась к прыжку.

— Оксе! У меня через них, турпанов, может, целая медаль пропала! Где моя медаль? — кричит Псехов. — Вот, товарищ, — старательно выговаривает обращение Псехов, — была издеся экспедиция, начальник Чирихин. Знаешь? Хороший начальник. И с ним Головачев — высокий такой, и башка совсем голая... Тоже хороший начальник. Знаешь? И я у них проводником был, и на реку и в сендуху их водил. А Чирихин мне и говорит: «Псехов, говорит, ты хорошо все Устье знаешь?» А как же мне не знать, если я на Устьи живу и на море каждый год хожу?
«И говорит мне начальник Чирихин: «Псехов, ты, говорит, напиши карту Устья, вот как мы пишем, и потом мне пришли в Москву. А я тебе медаль за работу дам. Хорошую медаль... Е брат!»

«Чирихин дал мне бумаги много и карандашей много..., Е брат! И я два года карту писал, — вот была карта, — показывает руками Псехов. — Настоящая карта, потому что я грамотный и все проточки знаю. Однако сделал я карту и принес в Совет. Вот, говорю, посылайте начальнику Чирихину, и мне за то медаль будет. Е брат! Говорят, мольча, пошлем обязательно. И я уехал к себе домой, на Устье, ниже города. А карта в совете лежала. И ходили в совет мужики по разным делам. А курить табак, известно, нада. Грех, брат! Мою карту всю искурили...

Псехов вторично развел руками. И сел. Марья Петровна подтверждает:
— Мужики — табашники! Что хошь скурят. Придут в совет, кыкают, бесперечь курят. Только ведь тебе, Псехов, обчим собранием ту бумагу на карту за обчий счет выписать из Колымы постановлено. Верно говорю: постановлено! Как привезут, пиши сызнова, и ребятишек из школы, для помочи, бери: хучь двоих, хучь троих. А за труды твои для городу деревяновскую избу на Устьи отдать порешили тебе, тоже верно!

Псехов опять встает:
— Е брат! А я что говорю? Только вот медаль не высылают мне. Пускай експедитор начальнику Чирихину скажет. Мне новую карту написать тоже дело не великое, я грамотный...
— Что ж не кушаете? Еда-то ладная! — подвигает мне тарелку с каким-то бурым крошевом Марья Петровна: — По-нашему макаршинный кавардак называется.

Пробую: винегрет из мелко нарезанной травы вроде щавеля и сушеной рыбы. Трава слегка напоминает лук, но уже обессиленный, всякой остроты лишенный. «Макарша» — единственная съедобная трава, которую нашли на севере в поисках овощей русские. Ее собирают летом, мочат, тщательно сохраняют, как особо ценную приправу к пище. Макарша обладает до некоторой степени противоцынготными средствами.

Марья Петровна — хорошая, заботливая хозяйка. И, когда я прошу ее указать мне женщину для стирки белья, Голызинская отвечает не задумываясь: — Грех, брат! давай твою лопоть. Сама, знай, простирну.
На этом следовало бы остановиться. Но мысль о будущей хрустящей белизне рубашек заводит в дебри хозяйственных разговоров. В моем чемодане есть кстати немного соды. И очень наивно я прошу белье обязательно, как следует, прокипятить. Голызинская краснеет, закрывает лицо руками:
— Портки варить! Е брат! Отродясь не слыхано... Сором-то какой...

Псехов торопится выйти в сени, прыская в кулак. Председательницу русско-устьинского горсовета поддерживает входящий в избу медик Сивцев:
— Белье варить, товарищ, совсем нельзя! Нехорошо. Как я знаю гигиену питания, совсем нехорошо! Сначала белье варить, потом мясо... Котел один. Совсем нехорошо...
... Да, макаршинный кавардак!