— Горожане! Девки! Уноши! Доколе будете кыкати!? Горожане! Падите на лавки! Оставьте нелюбие! Послышьте, кое скажу! — надрывается высокая женщина, стуча ладонью по столу.
Суровое немолодое лицо искажено гримасой досады; сдвинулась набок вязаная шапочка, унизанная бисером, при каждом новом выкрике пряди седых волос падают на глаза Марьи Петровны Голызинской, председательницы горсовета Русского Устья.
Шум не стихает. Резкие, визгливые голоса девок жалуются: «Оксе! Грех, брат!» Требуют «обесити охальника!» Кучка парней, столпившихся у дверей школы, где происходит собрание, грозится кого-то «побить засапожниками», «постреляти», «извести в порось!...»
А сидящие вдоль стен на лавках бородатые, осанистые деды шумят, как вековой, кондовый лес в бурю.
Шумят тоже угрожающе, тоже мрачно.
Вырвалась на середину избы молодая красивая девушка. Сдернула гагачью шапочку, тряхнула волосами, полуобернулась, чтобы все парии увидели миндалевидные прорези глаз, яркие губы, смуглую нежность щек. Громко, чеканя слова, заговорила:
— Спокон веку такого сорому не было! И никому, бабкам нашим, дела такие не ведоми. Приезжат сверху мужик незнаемь, кажет Марье Голызинской гумагу, а та — гли — и чтить не может... А на сором и поругание баб и девок отдает! Бати! Кое же вы помалкоша? Кого же нам слухати? Кого каяти?!...
Председательница машет рукой, грозит:
— Даже ежели до самой мыти гусиной кыкать будете, толку не достанете! Большой батя -Миколай Чихачев делу сведом, да не гораздо речист. Однако обскажет. Говори, Миколай!...
Медленно поднялся у окна невысокий, коренастый старик. Постучал костылем. Снял ушастую тарбаганью шапку, пригладил ровный, на две стороны, седой расчес. Свел к носу — малиновой пуговке-широкие брови, начал раздельно:
— Послышьте, горожане! Кое не ладно творити! Марье Голызинской с верху, при том дохтуре и впрямь гумага прислана. А в гумаге той писано, чтобы дохтуру прегород не чинить...
— И спосылай Анку свою, коли так! Может, и лопоть с нее сам сдирать будешь!! — прерывает Чихачева красивая девушка. Ее поддерживает одобрительными криками молодежь.
Председательница решается на крайние меры: Голызинская быстро подходит к девушке, берет ее за руку, насильно ведет к столу.
— Стой здесь, Анимаида, бесстыдница! Почто кычешь кликушею?! Кто експедитора Листовина в порось болезнью стыдною поверг?... ахти! Краля! Тебе ли кыкати?!
Голос председательницы сух и жесток. И слова — как приговор. Девушка потупляет глаза. Зарево стыда выступает на ее щеках. Собрание приведено к покорности.
— Бати! — обращается теперь к мужчинам Голызинская: — судите, как надо! Однако довольно девкам да уношам стрекотать...
Из угла хихикающий, скрипучий голосок:
— Погляжу я, горожане) к неладному склоняет вас Марья Голызинская! Кака така гумага и могет ли тое быть? Неужто девичьей да бабьей чьти нам не поблюсти?
Неужто кто хоти препоны ставить должон? Спокон веку у нас, на русском городище, того не было...
Голос становится масляным, глумливым. Из тени выдвинулось, похожее на остренькую мордочку горностая, лицо говорящего:
— Ежели девке чешется, ни отец, ни мать путины ставить не могут... Хе... хе...
— Сам ты, Псехов, зачичиревелый срамник и охальник! — набрасывается на оратора председательница: — Горожане! Гумага есть криказ! А криказ сполнять надо. На том, думаю, исход дела. Либо руки подымать будем? И опять волна криков заполняет школу. Молодежь вскакивает с мест, бежит к столу, орет в лицо Голызинской:
— Не позволим!
— Обесим тоего дохтура!
— Постреляем!
— Очи повыторжем!
Собранию угрожает окончательный срыв. Но «бати» — хозяева, главы семей, уже пришли к определенному решению. Крепко, с полной уверенностью в том, что его выслушают, гремит по столу кулаком Никита Щелканов:
Нишкните, мальки! Девки, цыц! Слово спрашиваю, Марья Петровна! — с полупоклоном, чуть ироническим, в сторону председательницы говорит староста зверопромышленной и рыболовной артели «Пионер».
Он высок ростом и широкоплеч. Раскосые глаза, черные жесткие волосы, отсутствие бороды и усов выдают смешанную кровь Щелканова. Его бабушка была чуванка. А род Шелкановых — один из самых древних: от первых насельников «Собачьей реки» — Индигирки, беглых из Руси, в годы правления царя Ивана Грозного, бояр.
— Мы, отцы значит, дело тое порешили. Послышьте слово отня, и о том, значит, собрания держать совет будет. Дохтура того, который гумагу привез насчет смотрения у баб и девок срамного места, карата будем. Сие твердо и правильно. Сорому не допустим. Однако коли и какой казнею карати? То ли обесити, то ли огнем пожечь, спрашиваю?... То ли в засапожныкы смертным боем взять, спрашиваю?... Мы, отцы, значит, думу такую думали: кака у нас теперь власть? Совецкая власть. И кто мы теперь, значит? Мы все теперь совецкие. И, значит, дохтур идет противу нас, противу совецких горожан. Ето всему государству измена. А ето что значит? Значит, повинны мы того дохтура повязать в нарту и псов запречь добрых, и каюра нарядить, и гнать той потяг скорым бегом в отдел ГЕПЕВУ. В тоем отделе уж доподлинно разберут, кто он такой, возмутитель совецких законов. И тамо ему, дохтуру, казнь во сю крат лютей наших засапожныков определена будет. Вот таково-то мы, старики, порешили. Марья Петровна! Покычь, кое ли подымут руки...
