Вокруг десятка кольев обмотано широкое полотнище, сшитое из оленьей замши — ровдуги. За ровдужной стенкой люди хорошо защищены от непогоды. Тор-доха- полярный дом, дворец и крепость.
Долг гостеприимства, — в этом нет ничего «священного»: если сегодня откажешь в ночлеге путнику, завтра сам замерзнешь под стенами его жилища, — предписывает поделиться теплом и едой. Прежде всего и без всяких церемоний.
Пришельцы помешали «камланию»? Нарушили таинственную связь, может быть, только что установившуюся между звучащим бубном и воющей пургой. Оборвали заклинание! И, несмотря на это, задымленный чайник подвешен на деревянный крюк, рядом с котлом, где будут варить оленину. Стоя на коленях (во весь рост нельзя выпрямиться в тордохе), трудно раздеться. Сам шаман помогает мне стянуть через голову санъяхтах. В это время комсомолец Слепцов рассказывает, что в нашем караване семь нарт и семнадцать оленей, и третий человек каравана, старик Горохов, лежит в палатке.
— Огонер Николай (старик Николай)?
— Николай?! — вскипают голоса.
— Ну, да, Николай!
— Который в прошлом году убил сразу двух белых медведей?
— Тот самый. Сеп, сеп, — говорит Слепцов.
Трое тунгусов надевают санъяхтахи, завязывают по-, туже ремни камасов и отправляются на поиски Горохова.
Еще не докурена первая папироса, как Николай влезает в тордоху из-под нижнего края шкур.
Он спокойно разматывает шарф, протягивает руки над костром:
— Учугай! — Хорош-шо!
Горохов — вожак каравана. Он отвечает за него перед своим колхозом. Горохов показывает на «шамана» и говорит:
— Бириетседатель... Колхозка...
Шаман — председатель колхоза?! Так дисциплинированный солдат, выполнивший ответственное поручение, удовлетворенно является к своему начальнику. Николай Горохов рапортует председателю колхоза Семену Брусницыну:
— Павших оленей нет. Всего семь нарт, из них три под грузом. Груз небольшой. Людей трое, один — капитан из экспедиции, русский. Хороший человек: у него есть спирт. Приказано доставить капитана в Бурульгин, на Индигирку.
Горохов, довольно улыбаясь, откидывается на спину и заряжает табаком трубку. Он выполнил долг. Теперь пусть распоряжается сам председатель Брусни-цын. Председатель мне кивает головой: «Учугай! Оленя есть. Надо только подождать, чтобы стихла пурга. В тордохе тепло, можно хорошо выспаться, и мясо есть. Все очень хорошо».
И внезапно разбивает председательское благополучие комсомолец Слепцов:
— Русские говорят: не надо шаманов! Шаманы — кулаки! Шаманы всегда обманывают тунгусов. Шаманы — бандиты. Брусницын — все равно что бандит. Брусницыну нельзя быть председателем колхоза. Брусницына надо выгнать. Брусницын — дармоед, шаман!!
Председатель молча выслушивает обвинения, только глаза его суживаются, щурятся, словно ружье наводят для меткого выстрела.
Молчат и остальные тунгусы.
Но вот Слепцов делает жест величайшего презрения: он придвигается к огню и наклоняет чайник. Глоток воды плещет в костер.
— Слепцов — комсомолец! И русский капитан-ком¬мунист. Они не будут пить чай у шамана. Они отказываются от гостеприимства...
— Тохто!
— Тохто! — вспыхивают протестующие восклицания, тунгусы стараются задержать руку комсомольца.
И тогда возмущенно, как тяжело и несправедливо обиженный человек, начинает говорить Брусницын:
— Кто не знает Семена Брусницына?! Брусницын — куммалан и сын батрака куммалана, у которого даже собственного ножа не было. Зачем говорить, что Брусницын дармоед? Зачем говорить, что Брусницын шаман?! Брусницын ходил стрелять бандитов в Устьянск, и все это знают. Семен Брусницын не бандит, не кулак...
А если шесть оленьих маток с телятами, сразу шесть маток пропали из колхозного стада? Может быть, загнали их волки или они потеряли дорогу в пургу?! Тогда что делать? Кто отвечает за стадо? Отвечает председатель Брусницын. И что он делает? Брусницын собирает все правление колхоза и берет шаманскую одежду, и слушает бубен. Брусницын камлает и просит, чтобы правление ему помогало. Может быть, олени и найдутся. А что Брусницын не бандит, что он настоящий советский председатель, пускай смотрит комсомолец Слепцов, и пускай русский смотрит!...
Председатель подносит к свету бубен и гладит рукой олеографию. Вот! Брусницын наклеил оленьею кровью эмегет (священное изображение) самого большого московского начальника, чтобы здесь никакого шаманства не было.
— Если пропали олени, кто может найти их в снежную бурю без помощи бубна? — повторяет Брусницын.
Тунгусы и Николай Горохов одобрительно кивают. Весь день они искали оленьих маток и, только когда стало уже совсем невозможно итти по тундре, с большим трудом вернулись на стоянку. Больше люди уже ничего не могли сделать своими силами. Тогда и решили попробовать шаманский способ. Шамана давно в колхозе нет. Он мутил народ, и его арестовали сами колхозники. Отвезли в город Абый, в отдел VIIV.
Бубен остался. Что плохого в бубне?...
Чем больше говорит Брусницын, тем убежденнее его голос, и тем больше слышно обиды. Слепцов не возражает, смотрит в костер. Действительно, все правление колхоза — потомственные бедняки. И действительно, сами, без посторонней помощи, они разоружили кулаков — тойонов и шаманов. Семен Брусницын говорит правду: никогда он не был даже зажиточным. А сейчас он — сознательный колхозник. Честный советский работник...
Но если пропали оленьи матки и еще с телятами... А бубен остался?
Брусницын надевает камасы, берет рукавицы и с двумя тунгусами выходит из тордохи. Пурга стихает. Нельзя терять ни минуты. Надо искать оленей, может быть, они еще не замерзли.
