Вести из Айсфиорда
22 марта
Радио ледокола "Ленин", 22 марта
Шпицберген — край изменчивой погоды. Наступали морозы.
Однако работы идут полным ходом. Водолазы делают по двадцати под'емов, они выбирают из трюмов. лед, потопленные грузы. Вчера проложили подводное освещение. Спускаясь на дно, водолазы делают осмотр «Малыгина», не выходя по четыре часа подряд.
Спасенные грузы увезены на пароходе «Руслан» в Баренцбург. На борту «Малыгина» установлены все помпы. Как змеи, извиваются шланги на палубе. С нетерпением ждем теплого дня, чтобы начать откачку воды.
Появились первые признаки солнца.
Хандюк и его друзья — рыбы
Странное поведение водолаза Хандюка долгое время оставалось загадкой. Но... сначала расскажем о спуске Хавдюка ко дну Айсфиорда. На следующий день после переселения эпроновцев Крылов приказал начальнику водолазов Борисову начать обследование подводной части корпуса «Малыгина», и конечно первым назначили Хандюка.
Дмитриева помнят на «Монте Сервантесе».
Пловучая льдина пробила корпус «Монте Сервантеса». Пароход тонет... Радист судорожно стучит ключом, зовет, зовет: «SOS... SOS...» — «Спасите наши души...», и «Красин», спасая спутников Нобиле, перехватил «SOS» и пришел вырвать у океана полярного увеселительного гиганта. Водолазу Дмитриеву пришлось заделывать колоссальную, смертельную пробоину. Он мастерски выполнил свою работу: он заделал пробоину так хорошо, что и до сих пор «Монте Сервантес» без ремонта благополучно курсирует по северным морям.
Барашко и Романовский, молодые водолазы Мартынов и Ферапонтов... Нам бы надолго пришлось отступить от темы, если бы мы принялись за описание всех достоинств виртуозов и чемпионов подводного мира.
Лучших из лучших взял Крылов на Шпицберген, но старики и молодежь чистосердечно, без тени зависти, с глубоким уважением, с искренним почтением признавали превосходство Хандюка.
— Ну, это-ж знаменитейший специалист!
Днем 14 марта в курительном салоне одевали Хандюка. Он, изворачиваясь, приседал, пока на него натягивали резиновый скафандр, весело и громко разговаривал и подмигивал всем, кто глядел на его лицо, точно вырубленное из красного камня.
Шлепая резиновыми ногами, похожими на лягушечьи лапы, Хандюк подошел к борту; ему привинтили шлем, на спину прикрепили свинцовый груз, и Борисов скомандовал:
— На помпе!
Двое на водолазной помпе стали крутить колесо, качая воздух в резиновый шланг, который, как коса, спускался с медной головы Хандюка. Хандюк спустился по трапу и погрузился в воду.
— Я совершенно спокоен,—ни к кому не обращаясь, сказал Борисов.— Когда корабль осматривает Хандюк, можно быть уверенным: он ничего не пропустит. Никто не обнаружит того, что найдет Хандюк.
В прозрачной воде было видно, как, опустив руки, спускается Хандюк.
Из-за его головы, волнуясь, бурлила, точно кипела, вода, и от шлема Хандюка разлетался рой воздушных пузырей. ч.
На помпе безостановочно качали воздух; качальщики вертели колеса, как будто нужно было выбрать из колодца ведро, а ведро не появлялось.
Час ожидали Хандюка, но он не выходил из воды.
— Ищет,— произнес кто-то у помпы.
— И найдет,— убежденно добавил второй качалыцик.
★
Искусство Хандюка находить пробоины легендарно. Хандюк охотно рассказывал о «диковинных» случаях из своей практики и, вспоминая, сам удивлялся:
— Куда она задевалась, как ее обнаружить — нужна великая смекалка.
В пути, на «Седове», Филипп Кондратьевич в первом номере «Полярного подводника» рассказал нам про историю с «Касаткой».
"Это было у Новой земли"
Заметна т. Хандюка в походной газете "Полярный подводник"
«Случилось это 9 декабря прошлого года. Я получил задание приготовить водолазную станцию и пойти на тральщике «Нева» к Новой земле, в Белужью губу, на спасение траулера «Касатка». У самой Белужьей губы «Касатка» села на банку и повредила себе руль и винт. 13 декабря мы были на месте. С момента аварии «Касатки» прошло восемь дней. Штормило. Волной «Касатку» отбросило на сорок метров, и она снова получила повреждения. Особенно пострадала носовая часть. С нее мы и начали осмотр. Подошли к «Касатке» на шлюпке. Я одел старшего водолаза Бондарева и спустил его подводу. Он провел под водой полтора часа, а поднявшись наверх, сказал:
— Ничего не поделаешь. Пробоины не обнаружил. В канатный ящик не пробраться — маленькая горловина. Никак не пролезешь. Ничего не поделаешь.
Тогда я оделся и спустился сам. И что же я обнаружил? Верно заметил Бондарев — горловина узкая. Как тут быть водолазу? Я спустил в горловину ноги, и силой волны их начало кидать с одной стороны в другую. Значит, ясно, что пробоина есть. И пробоину я нашел».
★
Охотник за пробоинами Хандюк прославился как чемпион... воздуха. Нам не хотелось бы повторять популярные, широко известные сведения о водолазном искусстве, во все же если среди читателей есть хоть малейшая часть людей, которые о водолазах знают мало, то наше небольшое отступление будет оправдано, тем более что вот уже три часа Хандюк не выходит из воды.
Искусство подводника заключается главным образом в умении регулировать воздух. Водолаз во время спуска и нахождения в воде по мере надобности травит воздух, и пузыри реют над ним, как пчелы над похитителем меда. Воздух наполняет весь скафандр, и стоит водолазу задержать и не потравить во-время воздух, резиновая одежда раздуется и водолаза молниеносно выбросит на поверхность вверх ногами. Начинающие водолазы с перепугу или от неумения регулировать воздух травят воздух больше, чем нужно, и со свинцовым грузом, как ключ, падают на дно. Такой водолаз, растерявшись, уже не касается клапана и летит наверх. Между тем спуск и под'ем водолаза производятся постепенно, иначе от быстрой перемены давления могут лопнуть барабанные перепонки, выброска грозит кровоизлияниями — не счесть последствий, какими грозят подобные печальные происшествия под водой. Тренированный, опытный водолаз опускается на определенные глубины, направляется к назначенному месту и работает, регулируя воздух не по времени, а по опыту, по чувству. Но редко кто может сравняться с умением Хандюка владеть, управлять воздухом. Хандюк в воде, как птица в воздухе. Он, не опускаясь на грунт, ходит по воде, ходит под килем, переправляется с одной стороны корпуса на другую, чего не рискует делать ни один водолаз. Он изворачивается и на мгновение повисает вниз головой. Лишний глоток воздуха — и его перевернет вверх ногами, он спиной ударится о киль % погибнет. Малейшее лишнее уже не надавливание, а только легкое прикосновение к золотнику и... опять гибель.
... Однако прошло свыше четырех часов. Хандюка нет, и все кружат на помпе колеса, и дежурный ждет у борта, следя за концом, когда же дрогнет сигнал.
Четыре с половиной часа прошло с момента спуска, и вот наконец Хандюк дал сигнал и вышел из воды. Он медленно поднялся по трапу, вступил на палубу, и, когда отвинтили шлем, мы уставились на его лицо, желая как можно скорей узнать, какие открытия принес он с подводных скал.
Хандюк повел головой, но ни на кого не взглянул. Не задерживаясь, не говоря ни слова, он отправился наверх раздеваться, и мы пошли за ним в курительный салон. Хандюк как-то безразлично и, видимо, лишь по привычке подмигнул. Он заметил, что его хотят расспрашивать, и, не ожидая вопроса, сказал:
— Ну и случай приключился!
В тоне, каким произнес Хандюк эти слова, чувствовалось скрытое раздражение, досада.
— Что удалось обнаружить?
— Представьте,— перебил он, определенно не, желая отвечать,— от волны, от толчков под «Малыгиным» выбило канаву, и туда можно пролезть, как в нору. Я заглянул туда и отскочил. Представьте, прямо мне в лицо как бросится огромная рыба палтус. Так неожиданно выскользнула она оттуда и — на меня. Я откинулся, и она, бедняга, перепугалась, назад от меня. Но такой огромной рыбы палтус я не видывал, сколько ни приходилось.
— Ну, а что же вам, Филипп Кондратьевич, удалось обнаружить?
— На дне,— снова торопливо заговорил Хандюк,— одни камни и йодистые водоросли. Никакой природы. Возьмем у Новой земли или по мурманскому побережью. Там на дне—сады, роскошные растения, цветы пышные изгибаются, тянутся, как живые. Идешь слов но в чудесном парке, идешь и чаруешься... как в сказке.
— Сильно пострадал «Малыгин»?
Хандюк, как бы очарованный подводными видениями, не умолкая, певуче тянул:
— А рыбы... любят они нас, водолазов. Сначала пугаются и издали наблюдают: откуда, дескать, взялось такое чудовище. Наскребешь ракушек с корабля, перетрешь и пустишь. И вот они налетят на крохи. А уже после спускаешься, и они табуном так и ходят за тобой и ждут ракушек. И настолько привыкают: возьмешь из чудачества, положишь крохи на ладонь, и рыба подплывает и ест с руки... Любят они нас...
Хандюк выпрямился, натянул сапоги и вышел из салона.
— Хитрый Хандюк,— многозначительно сказал водолаз, присутствовавший при разговоре.— Он ведь ничего так и не сказал.
На борту "Руслана"
Ночь с 14 на 15 марта
Еще одно такое приключение — и радист «Ленина» Оскар Иоаннович Мендельман получит возможность ложиться спать на час раньше обычного. Он только выстучит восемь-десять слов, известит редакции наших газет, зевнет, радостно улыбнется, взглянув на часы, и еще улыбнется, раскрывая на койке одеяло. Укладываясь спать, он всегда нежно улыбается красавице, которую он вырезал из английского журнала и приклеил у себя над подушкой. Вот что с нами случилось.
Днем «Руслан» подошел к «Ленину», чтобы взять несколько бочек горючего. Воспользовавшись этим случаем, я с «Руслана» перешел на борт ледокола, чтобы дать радиограммы и отпечатать на машинке первый номер газеты «Полярный подводник».
На ледоколе живут беззаботно и уютно, нас приветливо встречают, усаживают пить чай и расспрашивают: «Что у вас там слышно на «Малыгине?»— точно мы приехали с Чукотки и не виделись по меньшей мере пятнадцать лет. В свою очередь мы разглядываем окружающую обстановку, как чукча, попавший в Большой театр. Осторожно мы берем стаканы и боимся коснуться локтями крахмальной скатерти. Протягивая руки к сахарнице, оставляешь на скатерти длинный отпечаток; сахар в руках превращается в кусочек угля, и, спохватываясь, мы робко спрашиваем: «Можно помыться?»
В теплом умывальнике невольно косишься на белый, выложенный кафелем пол и осторожно дотрагиваешься до никелированного крана. Сияют под электричеством лакированные стены коридора; напевая, шлепают в домашних туфлях свободные от вахты матросы, в каютах под абажуром лампы можно читать; к кают-компании, уставленной креслами в белых чехлах, полулежат отдыхающие после обеда штурманы и механики. У пианолы возится радист. Он вставляет валик фокстрота, садится, давит упорные педали, но валик не поворачивается. Трудно нажимать упорные пружины педалей; радист опускается на колени и руками качает педали, как насос. Пианола играет то порывисто, бурно, то стопорится и умолкает...
Пианисту надоедает играть, и он, бросая занятия музыкой, садится играть в домино.
За круглым красным столом стучат кости; каждый раз обыгрывают доктора, и, хотя это событие происходит трижды в день, игроки неистовствуют от восторга, когда доктор поднимается и заявляет:
— Я больше никогда не играю.
На диване в шубе с шапкой в руках сидит капитан Печуро. Он, пообедав, собрался уйти к себе, но, задержавшись, уселся, выставив ноги в валенках, и с ожесточением спорит о ветрах. Рассказывая о ветрах Новой земли и вскользь упомянув о Маточкином Шаре, Печуро вспомнил о зимовщиках этой старейшей в Арктике радиостанции; так же незаметно затронул вопрос о роли радио в полярном мореплавании, поведал несколько историй с парусниками в Южной Америке, плававшими без радио, и рассказал об одном капитане такого парусника, причем в качестве подробностей его характера указал, какой табак жевал южноамериканский морской волк. Этого было Достаточно для того, чтобы начать перечисление привычек старых моряков. Затем всплыли воспоминания о традициях мореплавателей: вспомнили о собаках, с которыми не расставались некоторые моряки, плавая вокруг света. Раз заговорили о собаках, Печуро не утерпел, чтобы не рассказать историю, происшедшую на прошлой зимовке у Вайгача.
Небольшая группа — человек четырнадцать — зимовщиков решила отправиться на берег и разыскать факторию. На «Ленине» запасы продовольствия подходили к концу, паек урезали до голодной нормы, жили на двести граммов хлеба в сутки, и Печуро был доволен намерением смельчаков найти новые возможности существования.
Смельчаки ушли с ледокола, получив по банке консервов и по четыреста граммов хлеба. Покинув ледокол, искатели фактории попали в буран и заблудились. С ними была собака. Один из спутников — бывалый охотник — оставил товарищей и сказал:
— Мы сами не выберемся из торосов и погибнем. Пойдем за собакой — она нас приведет к жилью.
Все согласились, и действительно собака, точно поняв свою роль, побежала вперед, стала кружить по льдинам; люди устремились за ней и вскоре увидели дым. Собака бежала, оглядываясь и проверяя, идут ли за ней, и привела заблудившихся... обратно к ледоколу.
— Но, чорт побери,— возмущенно хлопнул шапкой по дивану Печуро,— они пригребли обратно, а провизию всю с'ели. Что будешь делать!...
Собака зимовщиков напомнила Печуро о рыжем Джокере, бегающем в Баренцбурге; благополучно вернувшись к исходной точке, Печуро встал.
— Да я ведь хотел сходить узнать, какой ветер сегодня.
Он ушел, а я, закончив выпуск «Полярного подводника», поднялся на палубу. Короткое время дневных сумерек заканчивалось, но еще хорошо видны «Малыгин» и эпроновцы, столпившиеся у виры. На мостике «Малыгина» появился сигнальщик Бекусов, и мимо меня пробежал дежуривший на «Ленине» сигнальщик Прокофьев. Взобравшись на мостик, Прокофьев замахал флагами, принимая семафор Бекусова— распоряжение Крылова капитану Печуро. «Руслан» уже стоял рядом с «Малыгиным», и Крылов сообщал о том, что «Руслан» грузится вытащенной из трюмов «Малыгина» семгой и «Ленину» надлежит быть готовым проводить «Руслана» в Баренцбург.
Печуро ответил:
— Ледокол в готовности.
Прокофьев начал передачу, и теперь Бекусов, стоя на крыше «Малыгина», с мостика, ловя сигналы, размахивал флагами, давая знать, что все им понято. Он махал руками, как греющийся на морозе сторож. Неожиданно мне пришла мысль узнать и дать в этом же номере «Полярного подводника» последние результаты работ на «Малыгине».
Я задался мыслью дать, как в «настоящей» газете, отдел «В последнюю минуту».
Я попросил Прокофьева справиться у Бекусова (тот, кстати, является членом редколлегии газеты), что сделано за день.
— Хорошо, приму,— обрадовался Прокофьев представившейся возможности быть полезным газете: —Я хоть целый роман могу принять.
И он снова замахал флагами. Бекусов ответил:
— Сейчас пойду справлюсь и передам.
Не прошло и пяти минут, как Бекусов появился на мостике, флаги замелькали.
— Записывайте,— промолвил Прокофьев, вытянувшись вперед, не отрываясь взглядом от Бекусова:—«Водолазы выгребают из трюмов лед. К пяти часам из второго трюма поднято...»
Прокофьев читал знаки, и я записал огромную заметку. Канцелярист Коля Вызов отпечатал «В последнюю минуту», и мы приклеили этот листок поверх номера. Я решил во что бы то ни стало переправиться на «Малыгин» и сегодня же к ужину вывесить срочный выпуск «Полярного подводника».
На помощь пришел председатель судкома «Ленина» Миша.
— Попросим у Печуро разрешения на шлюпку, а плыть тут пустяки: несколько минут — и там.
Печуро разрешил. Быстро опустили на воду шлюпку. Миша с товарищем сел на весла, руль взял помощник кока, и мы поплыли к «Малыгину». Было тихо и безветренно. Мы плыли, точно по озеру, и через восемь минут пригребли к борту «Руслана». Привязав шлюпку, мы перемахнули через низкие борта на палубу. С «Руслана» на «Малыгин» был перекинут трап, и еще через минуту мы повесили газету на тусклом зеркале кают-компании.
Рабочий день закончился. В кают-компании поужинали, и все обступили газету. Прочтя номер, Крылов остался в высшей степени доволен и сказал:
— Быстро и толково. Очень хорошо было бы сейчас собрать материал среди команды, обсудить сегодняшнюю работу, что каждый должен сделать, какие предстоят задачи, и к завтрашнему дню дать еще номер.
— Так и решено, газета будет ежедневной.
— Давай, давай,— поощрительно кивнул Крылов.— Чего время терять? Сейчас же можно приняться и на «Ленине» перепечатать.
Я вспомнил, что «Ленин» утром уйдет, и немедленно принялся за дело.
Вместе с членом редколлегии Садовским мы устроили беседу и собрали заметки. Получилась кипа материала, и вскоре можно было уже возвращаться на «Ленин» и начать выпуск номера.
Водолазы и такелажники, мотористы и электрики обступали нас с новыми материалами. Время от времени я замечал в толпе помощника кока — рулевого нашей шлюпки. В салоне горела единственная лампа, эпроновцы в своих шубах заслоняли его низкорослую фигурку в коротком пиджаке, и я не мог разобрать его знаки. Он что-то бормотал, нерешительно поднимал руку и наконец подошел к столу.
— Ужинать,— пригласил Крылов.— Присаживайтесь.
— Спасибо,— отказался тот.— Премного благодарны.
— Как хотите,— сказал Крылов и, взглянув на сидевших за столом, добавил: — Чего, чего, а ужинать у нас не отказываются. Работа—другое дело, что же касается насчет того, чтобы поесть, у нас, я бы сказал, все ударники, как на подбор.
— Надо возвращаться,— тихо сказал кок,— темно совсем и ветер.
Густая темнота накрыла фиорд. «Ленин» исчез из виду, и только вдали светились его топовые огни. Дул слабый северный ветер; шлюпка слегка колыхалась. Гребцы взялись за весла, и мы отчалили.
Не успели мы отойти на три сажени от борта «Руслана», как ветер резко усилился, раздался тихий шорох и треск.
На наших глазах черная волнующаяся вода посерела, появился тонкий ледок, и весла стали с хрустом опускаться в воду.
— Нажмем, — бросил Миша,—-попали в шугу. Небольшие хрупкие льдины окружали шлюпку и мгновенно смерзались, не оставляя времени для размышлений; в одну секунду все вокруг превратилось в лед, и шлюпка, дергаясь, еле проламывала твердеющую кору. Гребцы выбивались из сил, но мы застыли на месте; огни «Ленина«горели далеко, на «Руслане» было пустынно, матросы ужинали в кубрике, и мы остались беспомощными. Да и помочь нам было невозможно. Шлюпка не пробьется, пройти по льду нельзя; остается одно — нам самим двигаться, двигаться. Мы били веслами лед, протискивались вперед, но тщетно.
— Нажми, нажми!—крикнул рулевой.— Чистая вода близко.
Из последних сил нажали, продвинулись еще немного, но лед твердел, сковывая шлюпку, и мы поняли, что сейчас будем раздавлены., как яйцо, сжатое двумя каменными глыбами.
— Нажми!—опять крикнул рулевой.—Совсем близко чистая вода. Давай еще-о-о!
Я поднялся, взглянул вперед и конечно убедился, что впереди, как и всюду, лед.
— Нажми... Нажми! Близко...
Распахнув бушлаты, задыхаясь, гребцы, едва не падая на спины, нажимали. Снова и снова мы ломали лед; мысль о нелепой гибели под самым носом трех судов представлялась чудовищно нелепой. Но шлюпка трещала и каждую секунду могла расколоться. Это нас выводило из себя, и в неистовой злобе мы снова ломились вперед.
Вдруг нас заметили с «Ленина» и закричали. Криков нельзя было разобрать, но вот мы услышали шум: «Ленин» медленно повернулся всей своей громадой, трещина побежала по льдам, поверхность льда заколыхалась, и, пряча лица от обжигающего ветра, мы погребли по изломанному льду.— Близко, близко!—кричал рулевой.
Острые глыбы бились о борта, и уже над самыми головами послышались голоса. Теперь мы уже могли броситься вплавь...
Последний нажим — шлюпка ударилась о черный борт ледокола, и сверху упал шторм-трап.
Кое-как вскарабкавшись на палубу, мы поспешили скорей уйти, скрыться. С окаменевшим лицом стоял штурман Немчинов. Он задыхался от негодования и только мог выдавить шопотом:
— Вы, знаете, что могли натворить...
Из-за мачты свирепо выбежал Печуре. Оставив шлюпку на попечение матросов, мы в тот же момент исчезли, избегнув столкновения с капитаном.
★
Оскар Иоаннович Мендельман, старший радист «Ленина», один из лучших радистов Арктики, с давних времен работает на севере. Он несколько раз зимовал, проводил полярные ночи на станции Маточкина Шара и на зимовках приобрел привычку грозно, выразительно молчать, посасывая свою трубку. Так он встречает корреспондентов, молча просматривает радиограмму и, проводя изогнутыми пальцами по листку, медленно поднимает другую руку, передвигает трубку и тихо, едва слышно, жалобным голосом роняет:
— Много... очень много пишете... Невозможно передать... Надо двадцать слов — у вас сто слов... Нельзя будет передать.
Полчаса корреспондент убеждает. Оскар Иоаннович, приткнувшись в кресле, полузакрыв глаза, покачивая головой, слушает; корреспондент красноречиво говорит и сам поражается изяществу своего слога, от которого бы пришел в изумление Анатоль Франс,— доказывает, просит и наконец умоляет. Радист все кивает и кивает в такт словам. Затем он поднимает руку (сейчас он ответит), опять передвигает трубку и, вздыхая, говорит:
— Нельзя больше двадцати-тридцати слов... Я могу принять... Но передать не успеем... Пишите по двадцать слов...
Но сегодня Оскар Иоаннович принял у меня без разговоров радиограмму в восемьдесят слов: маленькая передача у него сегодня или каменное сердце дрогнуло — не знаю.
Час спустя я зашел еще раз к нему в рубку, чтобы узнать, когда он намерен передать мою информацию.
Оскар стоял у передатчика. Одной рукой он придерживал трубку, правой рукой выбивал ключом. Перед ним лежала моя радиограмма. Он не подал виду, что заметил меня, и, не глядя на листок радиограммы, выбивал. Оставив ключ, он переключил станцию на прием, и в репродукторе застрекотал отрывистый морзе. Однотонные резкие звуки ныли, скулили, журчали и вдруг рассыпались барабанной дробью. Оскар слушал, и я из-за его спины рассматривал свой листок, с удивлением видя какие-то пометки синим карандашом. Радист, между тем, опять переключился на передачу и начал выстукивать радиограмму. Он работал около минуты и, повернувшись ко мне, вынув трубку, все еще двигая ключом, сказал:
— Видите, что приходится... что приходится делать с такими радиограммами.
— Не вижу.
— Я начал с Цып наволоком... Передал что-то двадцать слов, связь кончилась... Меня стал слушать тральщик у Медьвежьего острова, я передал ему десять слов, но его вызвал Мурманск, и мы бросили... Я стал звать... Ответил мыс Желания — Новая земля, — успел дать двадцать слов... Нам помешали... Потом я поймал какой-то норвежский пароход—он согласился немного принять... Теперь... тс-с... — радист поднял руку и прислушался к стрельбе репродуктора. — Маточкин Шар... слышит меня... сейчас примет...
Оскар повернулся и взял ключ. С необычайной быстротой он отбил последние слова, переключил станцию и сел. В репродукторе пророкотало заветное, знакомое каждому плавающему газетчику:
— QSL... QSL...
— Принял, — сказал Оскар и, опустив голову, закрывая глаза, шопотом произнес: — Нельзя писать так много...
Лед сковал Айсфиорд. Можно уже ходить по льду. На палубе только и говорят о нашей прогулке. Говорят, что отделались счастливо и если бы в темноте нас не заметил вахтенный, то... Оскар Иоаннович наверняка получил бы возможность ложиться спать на час раньше обычного.
Ночь. В салоне «Руслана» Крылов, штурман Точилов и капитан. Они не будут спать всю ночь. Надо обязательно описать эти ночи на «Руслане». Крылов не спит, не спит и штурман с капитаном, не сходит со стола чайник, — и что за чудесные эти вечера на «Руслане» у берегов Шпицбергена!