Майский день в широте семьдесят градусов пятьдесят минут двадцать секунд, северной. Долготе: десять часов девять минут сорок девять секунд, восточной, от Гринвича.
Небо хочет быть синим. А майский двадцатипятиградусный мороз сгоняет с неба лазурь, как румянец с открытой щеки.
Небо, словно обмороженное лицо, белеет.
Караваи холмов тундры соблазнительно уютны.
Кажется, что от края до края, под завесой тончайших тканей надгоризонтной мглы бесстыдно разбросалось полное, мягкое, необъятное тело.
Темным пушком, будто волосы подмышками, отмечены порослями талыги овражистые провалы.
Олени бегут бодрой, не ослабевающей рысью.
Похоже, что и они обмануты майской тундряной марью.
Ведь за каждым холмом можно, хочется увидеть не щель, а долинку, скрывающую теплым кубиком угнездившуюся юрту. И над коротким обрубком дымохода- фонтан золотых искр, визограмму, несущую весть о жарко топящемся комельке.
Потому что и в двойных рукавицах — внутри заяц, сверху собака-мерзнут пальцы.
Сначала вспотела, а теперь начинает мерзнуть пятка левой ноги: она завернута в шерстяной чулок, заячий чулок, заячью подвертку, прикрыта снаружи камасом из оленьих лап. И все-таки мерзнет, подлая!
А ведь пяткой не подрыгаешь как пальцами, не разомнешь ее, в четыре обутки запеленутую.
Вообще свинство. Сегодня 18 мая. В Балтийском флоте давно уже надели белые чехлы на фуражки. И у меня в чемодане путешествует такой чехол. Хотел было нарядить фуражку, как полагается по морскому обычаю, еще первого мая. Да неловко показалось: мороз был свыше двадцати градусов. Да, белые чехлы, ходят без пальто. Девушки уже в одних платьях, с открытой шеей. Ну, долго ли грипп схватить...
Караван остановился. Главный проводник кричит что-то непонятное, машет. Встаю с нарты: тундра пересечена долиною широкой реки. Западный берег обрывистый, высотой метров сто-полтораста.
У этого берега очень своеобразный вид: в один ряд вплотную составлены гигантские гробы. Они закрыты сверху толстой, парчевой пеленой снега. Отсюда видны только их короткие стенки.
Судя по карте, это река Вшивая.
О ней существует легенда, объясняющая ее название.
На берегу этой реки, в юкагирском становище, когда-то очень давно жили -две старухи. Жили, как все, ничем особенным не отличаясь. Но вот однажды замучили головные вши этих старух сверх всякой меры. Никакие гребни уже не помогали. И решились тогда старухи на отчаянность. Вымыть головы в реке. Это был для тех времен поступок совершенно неслыханный, нечто вроде святотатства.
Телесная грязь «инородцев» была тесно связана для прежних хозяев края с умственной темнотой. А темных людей куда легче и проще обирать. Первые зачатки гигиены принесла в тундру только советская власть.
Ну, вот, выбрались старухи на бережок, встали на колени над самой водой. Начали скрести ногтями головы, волосы расчесывать, мыться. Надо думать, взволнованы были необычайной дерзостью своего поступка и закружились старушечьи головы. Свалились в реку старухи и утонули. Обе сразу. Даже трупов утопленниц не нашли сородичи.
Вот и зовется река Быт-Урех (Вшивая). А главная соль легенды в том, что утонувшие продолжают жить на дне реки. Они сварливы и очень часто между собой ссорятся.
Вероятно, из-за того, кто первый придумал опасную нелепость — мытье головы.
Поссорившись, старухи начинают драться. Драка женская, известно, за волосы...
И вот, чуть только полетели на воздух обрывки седых волос, останавливай нарту!
Живо! Сгружай вьюки, распрягай оленей!... живо! Слышишь: уже завыли старухи дикими голосами. Крепче запахивай свою малицу. Береги каждую искру тепла. Залезай под опрокинутую нарту, съеживайся в клубок. Вокруг нарты лягут задами к ветру олени, спрячут влажные, заиндевевшие носы в снег, замрут. Замри и ты! На все время, пока свирепствует пурга — дерутся водяные старухи.
Пурги над Вшивой славятся по всему Северу исключительной своей жестокостью и длительностью.
Ну, а пока все попрежнему.
Бледнеет небо, и солнце на небе-как нарисованное: очень похоже на настоящее, только ни капельки тепла.
Олени подбежали к обрыву. Остановились. Вгляделись, будто измеряя крутизну, и бросились вниз. Навстречу разорванной периной летит, ослепляет снег. Потом встряхнуло на ледяном загорбке у порога реки, и вот уже топот копытцев сделался отчетливым, как частый перебор коньками у гонщика на крутом повороте беговой дорожки.
Прозрачный лед впаялся между берегами, напоминая горлышко толстой бутылки.
Теперь подъем — пора уж к этому привыкнуть — ногами вертикально в небо. За рекой опять тундра, без конца и края.
Снова кричат. Каюр машет таяхом. Олени прибавили ходу. И вижу: с левой стороны, примерно на западе-юго-западе (где уж тут доставать буссоль!) чернеют какие-то зубцы.
Ага! Вероятно, это знаменитые кигиляхи, о которых писал еще Воллосович.
Среди травяных болот тундры гигантским памятником исчезнувших пород стоят выветрившиеся глыбы красного гранита. Но еще далеко до них.
Олени рвут грудью воздух с ясно слышимым свистом. Вокруг их голов стоит облачко пара. Впереди ничего не видно: можно спокойно откинуться навзничь, утонуть взглядом в синеве неба.
А ведь неба, привычного синего купола, нет.
Здесь, на севере, это отсутствие не только понимаешь умозрительно, а видишь воочию. Над полярною тундрой весной именно «видится» бездонная пустота. Больше того, ощущаешь эту пустоту глазом и за солнцем.
Солнце не «на небе», если так можно выразиться, солнце «ближе неба» к земле.
Необычайная прозрачность воздуха как будто позволяет видеть простым глазом небесное светило, неприкрепленное к небесной сфере.
Когда проваливаешься в ничто хлороформного наркоза, удается на миг заглянуть в такую же вот бездну... А через пару мгновений уже чувствуешь рассечение тканей своего тела без всякой боли.
И вот так же, без всякой мысли, отпечатались в зрачках легкие перистые облачка, упавшие откуда-то из небесных далей.
Они косенькие, остренькие, как паруса турецких фелюг. И вытянуты прямой линией, вероятно, от севера к югу.
Стоит рискнуть поморозить немного пальцы, доставая из рукавицы горный компас.
Так и есть: от норда к зюйду, точно вдоль стрелки. А когда снова перевел взгляд на небо, оказалось, что облака увеличились вдвое.
Вот уже и солнце, будто прикрученная лампа, сразу уменьшило свет.
Весь северо-западный сектор горизонта, как оконное стекло под дыханием человека, скрывается в мутной белой пленке.
Каюр спрыгнул с нарты, поровнялся со мной, кричит на бегу:
— Улахан тэл!
— Кар... Кар!
— Кусахан!
— Накас!! — и легкими прыжками догоняет своих: оленей.
Большой ветер. Снег. Плохо. Наказание. Медленно расшифровывает мозг новые, еще чужие слова.
Быстро темнеет небо. Каюры гонят хрипящих оленей, как будто нас преследует лесной пожар.
Задыхаются олени... Снова кричат погонщики...
Сразу крутанул воздух, словно тяжелым мокрым одеялом ударил в лицо, в грудь. Уши заткнул ровный, многоголосый вой.
И повалил снег.
Олени мгновенно перешли на понурый шаг.
И доверчиво глянули часы: 13-20.
Может быть, не забуду: в тринадцать часов двадцать минут 18 мая 1932 года от норд-норд-веста пришла пурга.
Опять задрались вшивые старухи... И управдома на вас нет!
Олени шли долго. За оленями влачились нарты, как постромки брошенной издыхать, окончательно загнанной лошади.
Снег падал целыми тоннами, все более и более ощутимыми по весу. Падал и крутил так, как будто ему, снегу, надоели движущиеся по тундре существа и он решил навсегда прекратить всякое движение.
От снега уже нельзя было спрятаться.
Он забивался в складки одежды, насыщая и обессиливая ворс оленьего меха: таял, соприкасаясь с нагретой поверхностью, чтобы убивать теплоту всего живого быстро леденеющей влагой.
Сначала казалось, что надо возможно чаще ворочаться в нарте, не давать образовываться снежным завалам. Но при движении раскрывалась малица, увеличивались щели между капюшоном и шапкой, на одежде получались новые, еще не промороженные, складки. Под человеком на сиденьи сбился вскоре плотный снеговой тюфяк. Он злобно держался за доски нарты, услужливо принимал форму лежащего на нем тела. Услужливость коварная, подлая...
Подтаивая, снег убивал защитную броню меха. Сначала поползло ощущение холода вдоль спины. Свело легкой судорогой плечи, съежило затылок. Потом постепенно начали как будто отделяться ноги от туловища. Уже не помогало больше встряхивание, перемена положения.
Подумалось — каждое лишнее движение открывает новую дорогу снегу. Значит, лучше не двигаться.
Тогда от живота вниз начала растекаться волна оцепенения, парализующая кровь, сковывающая движения.
Холодно. Сколько же это градусов мороза?
Термометр в полевой сумке. Впрочем, разве разглядишь сейчас что-нибудь? Чтобы достать термометр, надо повернуться, высунуть руку из перчатки через отверстие на запястьи и сразу окунуть пальцы в снег. Потом искать холодную застежку на сумке, значит, снова голыми пальцами коснуться металла...
Уже только от этого предупреждающего напоминания начало ползти ощущение холода вверх по руке,
к локтю. Холод отдался в плечо. И опять судорога тронула лопатки. Комок дрожи упал от затылка к пояснице, и одновременно дрожь ударила в голову.
Олени все еще шли. Куда?
Может быть, они ориентировались по инстинкту? Или двигались просто так, наугад?
Олени шли... и, наконец, стали.
Надо бы посмотреть, отчего стали? Что там, впереди? Но стоит чуть поднять голову, как под самым носом вырастает целый сугроб.
Продолжаю лежать. Вот меня толкнули справа и слева в плечи.
Две головы в капюшонах присунулись совсем близко, стараясь образовать непроницаемый для снега навес. И, дыша друг другу в лицо, не снимая с губ шарфов, чуть не касаясь своими зрачками моих зрачков, каюры что-то кричат. Понимаю плохо. Похоже, как будто проводники лакают пищу из чашек. Шипящие, булькающие звуки.
— Ллем... Ллем... Ллем...
— Кусахан... Ллем...
— Пропаль!...
Это справа. По кустистым бровям узнаю главного проводника, Николая Горохова. Наконец, — понимаю: «Эллем!» — пропал! Совершенно верно: вспомнил.
И тогда цирковым «клоуном у ковра» мысль перекидывается обратно: а ведь это всерьез! Пурга. И потерянная дорога. Заносит снегом. И занести может совсем. Навсегда... «Клоун» высунул язык, насмешливо рапортует:
— Восемнадцатого мая замерзаю!
Надо что-то сделать, подбадривающее других и самого себя, отталкивающее безнадежность. Приподнимаюсь на локтях, с большим трудом оттягиваю рукав, смотрю на часы: 18-15...
Показываю часы обоим проводникам, сначала одному, потом другому. Насыщенные фосфором стрелки и цифры светятся. Огонь! Та единственная сила, которой боится мороз, перед которой покорно отступает пурга.
— Учугай, — хрипит над ухом Николай Горохов, а второй проводник кивает головой, толкаясь о мое плечо. Похоже, что видение огня, только призрака теплоты, согрело людей, придало бодрости.
Неуклюже поднимаюсь на ноги. Начинаем разбивать лагерь. Пурга совсем не дает нам времени. Надо торопиться во-всю: если ремни не слушаются пальцев, режь ножом. Некогда.
Две нарты поставлены торчмя на задние спинки, укреплены багажом. Олени распряжены: сами не уйдут от людей. Третья нарта приставляется сбоку. Сверху накидывается палатка. Получается некоторое подобие укрытия. Самое главное — сделать все как можно скорее. Успеть залезть под нарты раньше, чем вырастут между ними сугробы. Улечься плотнее. Всем трем рядышком. Постараться заткнуть дыры с боков брезентом.
Трое укладываются лицом вниз. Теперь, если только не примерзла втулка... нет! К счастью, нет! Значит, можно хлебнуть по глотку спирта. Всем по-очереди из одной фляжки.
Только глоток! Не больше.
Сгусток алкоголя падает в желудок, всеми девяносто шестью градусами ядовитой своей остроты вкалывается в пленку холода, уже отгородившую было нижнюю часть туловища от верхней. Алкоголь толкает усталую кровь во все концы тела, будит уснувшие нервы, будит жизнь в теле.
Николай Горохов вспоминает, что ему давно нужно помочиться, и он все откладывал это из боязни отморозить руки. Теперь каюр встает на четвереньки, подымает малицу, делает «под себя» и удовлетворенно кряхтит.
И тогда двое других вспоминают, что и им нужно то же самое. Мочатся в снег и ложатся ничком. Тесно прижимаются друг к другу. Брезент палатки, нагруженный снегом, мягко придавливает им спины.
