Полярная Почта

Широта семьдесят градусов пятьдесят восемь минут сорок пять секунд, северная. Долгота десять часов шестнадцать минут пятнадцать секунд, восточная, от Гринвича.
Одноэтажный бревенчатый дом под низкою крышей. Морозы выжгли из дерева все соки, до последней капли. И дом стал дико-серого, шарового цвета: таким цветом, по штату, красят военные корабли. Такого же цвета волны Ледовитого океана в обыкновенном своем, не штормовом, наряде.
Оконца дома забраны частым переплетом с мутными стеклами.

В доме, во всю его сорокапятиметровую жилплощадь, одна-единственная комната. В ней — плита из керосиновых жестянок, тощий шкап, деревяная кровать в углу, два больших стола, несколько длинных скамеек.
Остальная мебель висит на длинных козлах перед входом в этот серый дом.
Мебель — двадцать шесть оленьих шкур, — одновременно служит и постелями.
Обиходные вещи и гардероб обитателей составляют двадцать шесть заячьих одеял, висящих тоже на козлах, вперемежку со шкурами.
Внутренний уют дома законченно оформляется плакатом: по коричневой оберточной бумаге, вкривь и вкось неровными буквами:

«МИР ХИЖИНАМ -ВОЙНЫ ДВОРЦАМ»

Именно так, не «война», а «войны», длительные и кровавые, отнюдь еще не закончившиеся, классовые бои.
В полярном интернате Харатальского колхоза (Астропункт № 9 экспедиции НКПС 1931 года, столб астропункта в пятидесяти метрах к юго-востоку от интерната) эту непрестанную борьбу наших дней понимают лучше, чем где-либо.

В интернате двадцать четыре ученика. Мальчики якуты и тунгусы, три ламута, трое чукчей, один чуванец, один юкагир.
Сто процентов учеников — сыновья колхозников. Средний возраст одиннадцать-двенадцать лет.
Они пришли в школу «совсем».

Для большинства ребят период летних каникул совпадает с кочевкой их родителей за двести-триста верст к морю, навстречу рыбе. Слишком долог, слишком тяжел и опасен для мальчугана путь в родную тордоху. И ребята остаются в интернате круглый год.
Осенью, с первыми морозами, вслед за оленьими стадами кочевники двинутся на юг, к линии лесов. Вот тогда, может быть, и заедут родители в школу на несколько часов. Случается, конечно, что и весной кто-нибудь из родичей, спускаясь по реке Алазее, на берегу которой стоит Харатала, заглянет в интернат.

Но мальчик-полярник приходит в свою школу вполне убежденный в том, что он коренным образом меняет всю свою жизнь. Что он идет в «батраки к науке». Здесь отголосок исконной давнишней привычки бедняков жить в чужой юрте куммаланами.
Разлука с матерью и отцом даже девятилетними ребятами воспринимается спокойно. Полярники-дети очень редко плачут.

Сегодня приехал ламут Чор. Он сидит в школе почетным гостем, гладит по голове своего «Кеску» — ученика школы, говорит — будто ножом колет лед:
— Куммалан нет, Кеска куммалан нет, Кеска бар було уцитель, бар було (будет)... капитан!
И ламут подносит к лицу кулак, чтобы показать, как его сын, Иннокентий Чор, будет смотреть в «труп-ку», подзорную трубу. Рука Чора задерживается у глаз, чтобы отереть слезу.
Старику неловко: он сдвигает свою бергехе на затылок, и я вижу давно уже вытекший, мертвый глаз.
— Тойон... Манна... Бу... (Кулак, здесь, так). Мимика не оставляет сомнений. Куммалану Чору когда-то очень давно хозяин-кулак выбил глаз. Этого не будет, этого не может быть с Иннокентием, сыном бывшего куммалана Чора, который учится сейчас в полярном советском интернате.

Преподавание ведется на якутском языке. Только на якутском. Из 313 тысяч человек населения ЯАССР 4,2% составляют эвенки (тунгусы). Но через год и у них уже будет собственная письменность.
Русский язык изучается во вторую очередь, в значительной степени приватно.

Приватность эту узнаю вечером, после окончания уроков. Окоемов ушел в соседние юрты по каким-то делам. Стряпуха-тунгуска варит ужин.
Ребята молча, по всем правилам казачьей лавы, атакуют меня. Один из них — быстроглазый галчонок-тунгус — кладет мне на колени русский букварь. Очень старательно читает: «Четырнадцать лет у нас совет. Пятилетка в четыре года. Все в школу».
Подобрался второй мальчуган, чуть повыше. Глаза без косинки, голова бильярдным шаром, зубы белые, как морская пена: чуванец.
Перекрыл своей книжкой букварь, настойчиво водит пальцем по картинке: городская улица со всеми принадлежностями: трамвай, такси, милиционер, очередь в «Рабкооп № 3».
Читает внятно: «По-ули-це хо-дит трам-вар... на уг-лу сто-ит ми-ли-ци-о-нер, а за-чем?!!» так и напечатано в книжке.
Мальчуган настойчиво требует объяснения. Тем более, что «трам-вар» такое вкусное слово. И объясните, пожалуйста, «зачем» стоит милиционер на углу, раз этого как будто не знает и сам автор книжки, а в тундре к тому же и углов не существует!
Вмешивается «Кеска» Чор.
Он повторяет «трам-вар» и начинает что-то убежденно рассказывать словами и жестами. Двигает руками и ногами.
Похоже, что ребята не соглашаются с ламутом. Я слышу много раз: «балагхан»... «балагхан»... «сох»... Спор все жарче, вплоть до откровенно ругательного «турпан» (дурак).
Балагхан — значит юрта. Трамвай, действительно, похож на дом: ребята правы, и турпан, конечно, не «Кеска» Чор, а...

Но разве Учпедгиз знает, куда попадают его книжки, рассчитанные на городских детей?!
Иннокентий Чор упорствует. Он берет карандаш и, отчаянно помогая себе кончиком языка, бровями, губами, даже приплясывая от нервного возбуждения, рисует на книжке очень похоже... велосипед.
— Темир таба! Бу! (железный олень, вот) — кричит ликующе мальчуган.
А в глазах его и просьба, и боязнь. Вдруг этот ньюча-капитан рассмеется, не подтвердит.
— Сох балагхан! Темир таба! — Кешка чуть не задыхается от волнения.
Ну, конечно, да. Трамвай — не дом. Он тоже движется на колесах, как велосипед. Дом на колесах.
И уже, окончательно ставя в тупик ребят, я начинаю длинной нелепой жердью ходить по комнате и «показывать», что такое трамвай.
Хорошо, что пришел во-время Окоемов.
Попробуйте-ка заставить городского жителя, от природы не умеющего жестикулировать, «показать», что такое «трамвай».
И еще попробуйте сделать хороший букварь, не зная, для кого его делаешь.

Стряпуха коротко сказала: «Асю, бьютто (еда готова)».
Ребята бесшумно разошлись, бесшумно разобрали чашки и ложки. Ели вареную оленину, запивали супом из той же оленины. Соли не было. После ужина пили чай с американским (из рыкпромовских запасов) вареньем.
Потом ребята вышли на двор, разобрали постели, внесли их в школу и улеглись на полу рядком. Все двадцать четыре.

А ночью разбудил учитель тревожным, извиняющимся вопросом: «нет ли касторки?» Из двадцати четырех сразу одиннадцать заболели животом.
Касторки не было. Все, что могли придумать, разбавили консервированное молоко (американское) теплой водой. Все-таки теоретически должно было получиться противоядие.
Лекарство, к сожалению, понравилось и тем, кого не осилило варенье. Пили все.
А к утру больных было уже шестнадцать.
Впрочем, сильные желудки здоровых детей победили все-таки очень скоро в этой войне с фальсификациями консервных фабрик.
Плакат «Мир хижинам -войны дворцам» на внутренней стене такого, бесцветного снаружи, домика полярного интерната Харатальского колхоза переливался огнями подлинной войны.