Полярная Почта

Запрягли таких оленей, что сначала я не решаюсь сесть в нарту.
Одинаково белые самцы, ростом с хорошего жеребца, широкогрудые, с мощными крупами и целой поленницей рогов на голове.
Они и косят глазищами как-то по-лошадиному.
Говорю Окоемову осторожно:
— А эти как, ученые?
— Азбуки не знай, — смеется юкагир.
— Я спрашиваю: в упряжке-то они ходить обучены?
— Здесь все равно... здесь тундра! Бегать можно... — заливается радостно Окоемов.
Тунгусы вместе с нами собираются в дорогу. Мои нарты с грузом отцепили. Их берет Кереметь. Он тоже едет.
— Почему все едут? — спрашивают учителя.
— Большое бегство... то есть бега... учугай! Мне кричат:
— Садиса! Садиса!...

И совсем не так, как всегда, как уже привык: с акуратненьким подтыканием вокруг себя мехов, с оглядочкой, не забыто ли что, — не сажусь, падаю в нарту, столкнутый Окоемовым.
Вцепляюсь в барьерчик, впиваюсь в доски, чтоб не отстать от общего стремительного порыва.
Вижу — за передовым тунгусом, с диким визгом кружащим таяхом над головами оленей, рванулся весь караван.
Протяжные крики. В лицо бьет снег из-под копыт. Ветер опрокидывает назад, вжимает в стенку нарты.
Белые олени мчат коротким, частым галопом.
До сих пор я видел в такой скачке только гончих собак.
Качающиеся оленьи рога сплелись в одну туманную сетку. Сердцем чувствую сильный уклон. Похоже на планирующий спуск самолета. Нарты падают вниз по откосу холма.
Только держись! Только держись! — А хорошо, чорт возьми!
И внезапно я сам начинаю орать каким-то невероятным, истошным фальцетом, которого никогда в себе не подозревал.

Через два часа такого бега, когда впереди зачернели строения Харатальской школы, без прощаний, даже без приветственных жестов, тунгусы свернули в сторону и помчались на юг.
За два часа было покрыто сорок пять километров.

А вечером в школе, за чаем, Николай Захарович Окоемов, пересказав мне повесть Ара-Ру о событиях на КВЖД в 1928 году, пояснил и социальные корни этой агитки.
У иностранных промышленников, хищничавших по русскому побережью крайнего Севера, существовал до последнего времени очень простой способ воспитания надежных проводников своего влияния.
Капитаны шхун покупали у местного населения мальчиков и увозили их на своих кораблях. Шхуна становилась таким образом для мальчика-туземца школой, где из него делали преданного и послушного раба иностранной марки.
После нескольких лет дрессировки такой «американец» опять перебрасывался на Чукотку или на побережье Восточной Сибири.

Вернувшись в родную обстановку, он быстро терял цивилизованный облик (пробор), становился прежним «диким инородцем», но с бесповоротно изуродованными убеждениями.
Как горбатый от рождения никогда уже не выпрямится, так и «американ» (местное название воспитанников иностранного капитала) видит в любом событии, проявление только одного всесильного бога — иностранного капитала.
Он становится совершенно незаменимым, вечным агитатором в пользу изуродовавших его психику, хищников.
И агитирует он по-своему очень убедительно.
— Вывод из рассказа Ара-Ру, — прищурился Николай Захарович, — знаешь? — Советский человек бедный. У него ничего нет. Нечем заплатить за меха. Другой — иностранец, капитан, богатый. Значит, неси песца, неси волка, неси золото на иностранную шхуну...

— А знаешь, зачем сегодня тунгусы вместе с нами ехали? Уже сейчас по всему наслегу, по всем тордо-хам рассказывают, как московский нож победил американский... Вот это агитация! Я неделю ездил, говорил, столько не сделал. Один удар ножом — р-раз! — Окоемов безжалостно скрипнул великолепными зубами своими: — большая агитация сделана! Но почему сюда, на фактории, таких ножей не привезли?... Хорошая продукция — хорошая агитация. Нож-самое главное-оружие для тунгуса, самое дорогое. Понимаешь?