Как-то поздно вечером меня вызвал начальник управления и показал только что полученную радиограмму из пустыни Бетпак-Дала: «Пропали два работника экспедиции. Наземные поиски безрезультатны. Срочно просим самолет». Приняли решение: вылететь завтра утром с врачом Л.Б. Шапиро, захватив с собой все необходимое. Доктор Шапиро давно просился со мной в полет, но как-то все не получалось, да и не было особой необходимости в том. Самолеты небольшие, а загрузка всегда полная.
И вот случай. Открыв дверь его кабинета, я крикнул:
- Лев Борисович, летим!
Он, сняв очки, поморгал на меня невидящими глазами.
- Летим!—повторил я и стал объяснять куда и зачем летим.
- Когда летим?
- Рано утром.
Шапиро вдруг вскинулся, даже подпрыгнул, как джейран.[46]
— Чудесно! За мной задержи не будет.
… В синей дымке разгоравшегося дня показалась зеркальная поверхность Балхаша. Зеленоватые воды его широкой живой лентой раскинулись в пустыне на сотни километров, сливаясь где-то вдали с голубым небом.
Перелетев озеро, я нашел лагерь строителей я, сделав небольшой крут, совершил мягкую посадку. Выключил мотор.
Люди окружили самолет. Мы узнали, что третьего дня, до рассвета, двое молодых парней экспедиции, захватив ружья, оправились поохотиться к месту водопоя сайгаков и джейранов. Но к вечеру парни в лагерь не вернулись. Не вернулись и на второй день. Где они? Что с ними?
На загорелых суровых лицах строителей, в их взглядах была надежда.
Отец одного из ребят, пожилой плечистый казах, подошел но мне, не проронив ни снова, молча пожал руку. Его черные глаза ввалились, лицо осунулось, почернело, как земля.
Отцовская тревога за жизнь сына передалась мне — сразу захотелось взлететь. Искать. Найти!..
Летели параллельно берегу Балхаша и с каждым следующим заходом на очередной маршрут уходили все дальше и дальше на запад, в глубь Бетпак-Дала.
Стояла жара. Ртутный столбик термометра, укрепленного на стойке крыла, уперся в цифру сорок два.
Болтанка усложняла пилотирование на малой высоте… Давно уже палящее солнце перевалило зенит, а мы все летали, тщательно обследуя огромную территорию Голодной степи.
Ничего живого не попадалось нам на глаза, словно все вымерло. Зной загнал обитателей пустыни в норы. А очень осторожные джейраны и сайгаки как будто провалились сквозь землю. Лишь миражи появлялись на горизонте, поражая воображение неискушенного доктора.
В начале полета Лев Борисович довольно часто отвлекал меня толчками в плечо, показывая рукой в сторону вдруг возникшего на горизонте озера, дерева, речки, всадника. Но стоило мне только взять туда курс подойти поближе, все разом исчезало бесследно, доктор недоуменно вскидывал черные круглые брови, пожимал плечами, разводил руками. Снимал очки, протирал их. И на лице его отражалось недоумение: куда, мол, все это [47] девалось? Но я-то знаком был с миражом. Уже кое-чему научился в пустыне. Вдруг что-то блеснуло в стороне. Не теряя из виду блестящий предмет, снизился.
— О-о! Ружье!— обрадовался я.
Посадил самолет и, не выключая мотора, выскочил из кабины.
— Вот оно!— еле переводя дыхание, показывал я доктору подобранное ружье.— Они где-то здесь! Надо же уйти в такую даль!
— Жара, как в пекле. Боюсь не выдержат.— вздохнул Лев Борисович и протянул мне из кабины флягу с чаем.
Я отпил несколько глотков. Залез в кабину. Посмотрел вперед и по сторонам. Дал газ. Самолет лениво побежал, подпрыгивая на неровностях, и через несколько секунд повис в горячем воздухе. Вскоре Лев Борисович энергично ткнул меня в плечо рукой. Он возбужденно что-то кричал (гул мотора заглушал его голос), показывая рукой и требуя: назад, назад!
Я развернулся на сто восемьдесят градусов и, как только самолет вышел из разворота, увидел небольшой холмик, у которого лежал человек, раскинув руки, лицом вниз. Выбрал площадку. Сел.
Лев Борисович с сумкой и флягой через плечо побежал к лежавшему. Влил в рот пострадавшему остывший чай из фляги. Затем сделал какой-то укол. Белокурый парень, измученный жаждой, находился в состоянии глубокого обморока: щеки ввалились, рот открыт, распухшие губы потрескались.
Подхватив его на руки, перенесли к самолету и уложили под крыло в тень, в прохладную струю от пропеллера.
Доктор работал быстро, с энтузиазмом. Больной не открывая глаз, с трудом шевельнул распухшими губами. Мы втащили его в заднюю кабину. Лев Борисович уселся рядом, придерживая пострадавшего, как будто доставил его в больницу.
Я осмотрел площадку, измерил шагами ее длину и определил направление взлета. Потом еще из кабины внимательно окинул взглядом простиравшуюся впереди выжженную солнцем пустыню.
Впервые я совершал взлет с двумя пассажирами, втиснутыми в одноместную заднюю кабину. Жара. Мягкий грунт. Самолет на взлете подпрыгивал и из-за мягкого песчаного грунта бежал дольше обычного.[48]
Вскоре после взлета я заметил на земле еще человека, пытавшегося приподняться на четвереньки. Сделав круг над ним, приземлился.
Обессилевший человек пытался ползти навстречу рулившему самолету. Но когда мы подбежала к нему, он лежал, уткнувшись лицом в горячий песок. Помогая доктору оказывать молодому казаху помощь, я прикидывал в уме: как увезти троих в маленькой кабине? Жара. Песок. Вытянет ли мотор? Справлюсь ли? Но размышлять некогда — солнце вот-вот скроется за горизонтом.
Пострадавших устроили полусидя в задней кабине, подперев со всех сторон самолетными чехлами. Голова белокурого парня безжизненно повисла на груди, а у второго— запрокинулась назад, на спинку сиденья. Он с трудом силился приоткрыть отяжелевшие веки.
— Лев Борисович, а вас куда?
И тут я увидел растерянное, покрытое пылью лицо доктора, его узкие опущенные плечи. В самом деле, что делать с ним? Оставить на ночь? Да его же шакалы сожрут. Он и сам понимал безвыходность своего положения. И вдруг он как-то по-детски жалобно сказал:
— Ну что же делать, летите. Им нужна помощь.
Он стоял такой жалкий, будто пришибленный, что у меня сердце сжалось. Будь я уверен, что он может сесть на мое место и повести самолет, я с радостью втиснул бы его на пилотское сиденье, а сам пошел пешком. Но тут в голову мне пришла мысль:
— Лев Борисович! Дорогой! Давай-ка на крыло.
— На крыло?
— Ну да, на крыло. Я вас привяжу. Честное слово, ничего вам не будет. Долетим, черт побери!— уже с воодушевлением воскликнул я.
От этого предложения Лев Борисович сразу съежился и неестественно хихикнул. Потом, как бы опомнившись, возмутился:
— Ты— ты с ума сошёл? На крыло...
— Ну а как прикажете?— горячился я.— Не оставлять же вас здесь на ночь, на съедение шакалам.
Веский аргумент! Лев Борисович покорно залез на крыло, с видом обреченного снял очки и сунул их в карман. Потом растянулся вдоль фюзеляжа кверху спиной и замер. Я привязал его веревками крепко-накрепко, чтобы в полете не сорвало его потоком воздуха.
Заняв место в своей кабине, я ощущал отчетливое тиканье упругих жилок на висках. В состоянии ли горя-[49]чий, разреженный воздух дать опору перегруженным крыльям? Не перегреется ли движок?
Мотор взревел. И мой двухместный безотказный У-2 в силу случившейся беды принял на себя тройную нагрузку - три человека вместо положенного одного, нехотя тронулся с места, медленно поднимая перегруженный хвост. Колеса зарывались в мягкий грунт — то правое, то левое. Резко, неожиданно тормозился разбег, самолет при этом судорожно вздрагивал, пытаясь ткнуться носом в землю, рыскал из стороны в сторону. Плотно сжав зубы, я твердо держал управление, заставляя бежать машину в нужном направлении. Мотор надсадно ревел и уж очень сухо трещал, дымил и, кажется, недодавал мощность. «Ну, ну, еще немножко. Выручай, дружище!» И сам-то я весь напружинился, как будто этим помогал мотору вытащить, вытянуть самолет из песчаника в воздух. Наконец-то вздрагивание машины прекратилось, я ощутил последний толчок колес. Самолет подпрыгнув и, тяжело повиснув в воздухе, лениво заскользил над землей, медленно скреб высоту. Я посмотрел за борт: Лев Борисович на месте. Коричневая вельветовая куртка на нем трепыхалась, как тетерка в петле, хлестала по спине. Хотелось мне дотянуться рукой до Льва Борисовича, похлопать по плечу, успокоить его.
Самое тяжелое позади. Я оглянулся назад, на уходящие вдаль горушки.
В воздухе лучше, прохладней. Жара заметно спала. И мотор урчал нормально, легко и мягко. Упругий напор воздуха приятно обдувал лицо и грудь.
Я обернулся, чтобы посмотреть на парней. Ветер ворошил их растрепанные волосы, обдавая прохладой измученные лица.
Молодой казах, чуть приоткрыв затуманенные воспаленные глаза, осмысленно всматривался в меня. Я улыбнулся ему и приветливо помахал рукой. Подобие улыбки скользнуло по его худощавому скуластому лицу. Две слезинки выкатились из его черных раскосых глаз. Большое беспокойство вызывал у меня второй; уж очень он плох.
Словно прочитав мою мысль, казах приподнял голову друга и не без усилия начал поить его. Тот после этого тоже зашевелился, но еще был очень слаб я не открывал глаза.
Однако дышать он стал ровнее и глубже. Это была уже жизнь! [50]
А на крыле, привязанный веревками, лежал Лев Борисович Шапиро — наш доктор.
Когда мы приземлились, я хотел было снять его первым. Но он только заморгал глазами, и я с трудом разобрал его шепот:
— Они как? Живы?..
