Дневальный Володя Лепихин отряхивает снег с валенок.
— Пойдем с нартом!
Володя обо всем говорит в единственном числе.
— Со многим?
— С одним,
— Ты иди; я сейчас одену валенок.
Володя вышел. За ним я. Недалеко от палатки чернеет нарта, вокруг нее сутулятся люди. Скучное, серое небо; ветер жестоко теребит флаг; колюче выплясывает поземка.
Холодно.
Бригада мерзнет.
Дорога накатана и крепка, но поземка намела немало свежих сугробов, и итти трудно. Вскоре прошиб пот, хотя нарта не тяжела, в ней инструмент: пешни, ломы, лопаты, трамбовки, кирки.
Через час подошли к аэродрому. Сиротливо стоят две палатки
[257]
аэропункта. Из трубы одной из них сизой струйкой ползет дым. Вторая пустует — запасная.
Тесно набиваемся в палатку, рассказываем аэродромщикам Погосову и Гуревичу о новостях лагеря и материка.
Колесниченко, наш бригадир, смотрит на часы:
— Девять. Пошли.
Выходим. Ветер сильнее, сильнее поземка, сильнее мороз. Берем инструменты, расходимся по белой площади. Ровняем каждый ропачок, застругу, сугробик, туго забиваем, заравниваем малейшую трещину.
Больше молчим: ветер и мороз жгут, пронизывают, сковывают, сил хватает лишь на то, чтобы бешено бить пешнями, ломами, трамбовками.
Через час — десятиминутная передышка. Опять сидим в палатке. Сопим, отогревая руки и ноги.
— Зря все, — зло говорит строитель Скворцов, — зря! Эко ветрище, за ночь опять поломает.
— Зря?... — машинист Петров, заядлый спорщик, крутит усики, предвкушая спор.
— Конечно зря...
— Зря, говоришь? Иди домой!
— Зачем? — удивляется Скворцов.
— Иди, ляг и спи, умница! И жди, пока поломает аэродром. Все так сделаем: палец в рот — и лежи, жди. А кто работать будет? Дядя?
— Ну, а...-пробует говорить Скворцов.
— Ну бэ, ну вэ? Вот тебе и ну! Поломает? Новый сделаем. А если придет самолет завтра и подломает лыжи, тогда что?
— Так ведь... — опять пытается возразить Скворцов.
— Тоже мне диспут! — встает Колесниченко.
Выходим. Чертовски холодно. Через несколько минут Скворцов; с Петровым опять спорят, но на этот раз молча, руками: кто быстрее и больше своротит заструг.
На лбу у обоих выступают росинки пота.
Вечером обычный суп кажется особенно вкусным: он горяч. В палатке тепло. Лежим. Отдыхаем. Миша Филиппов ходил за льдом для чая (он сегодня дневальный) и сейчас радостно объявляет:
— Ребята, ветер слабее! Небо тоже очищается, завтра наверное будет летная погода.
[258]
"Неудачный метеоролог" — это прозвище механика Филиппова, любителя определять погоду.
— Что, думаешь, вру? — пробует обидеться Миша. — Выйди, посмотри.
— Если бы его заставить определять погоду вместо Комова, а сводки передавать на берег, самолетов нам век не дождаться бы.
Миша молчит. Вместо него подает реплику Лепихин:
— Самолетов и так нет, лучше ждать разводий и итти с вельботом.
— А далеко уйдешь? Пока дождешься разводий, твои вельботы тысячу раз раздавит.
— Ну и аэродром раздавит! — парирует Володя.
— Новые сделаем!
— Опять раздавит!
— Опять сделаем!
— Чай пить! Спорщикам на одну галету меньше, — острит дневальный.
Ночь. Сон. Тишина. Порывы ветра утихли, в лагере слышны лишь шаги вахтенного — Володи Лепихина.
Не спится. В голове тугим клубком, как пурга, кружатся мысли, воспоминания. Мелькают лица друзей, близких. Что сейчас там, в далеком Архангельске? Что делают ребята? Увижу ли их?
Вот уже месяц прошел со дня прилета Ляпидевского, а больше ни одного самолета в лагере не было. Прилетят ли?
Детально обдумываю все "за" и "против". II на каждое "против" невольно выдвигается по нескольку "за".
Водопьянов уже на Чукотке. Звено Каманина в Уэллене. Слепнев тоже...
И все же ломаются ледяные поля, треснула льдина лагеря, испорчен один аэродром, пурга, ветер, туман, нелетная погода.
И опять "за": "Сталинград" у берегов Чукотки, на нем дирижабли. "Красин" прошел Панамский канал...
В палатку входит Лепихин.
— Как погода? — спрашиваю я,
— Не спишь?
— Нет...
[260]
— Ветер совсем стих, небо чистое. Завтра прилетят наверно.
— А ты же говорил, что нет? — удивляюсь я и вскрикиваю, так как меня здорово треснули в бок кулаком.
Это Нестеров.
— Сашенька милый, ты, кажется, спишь? — он пользуется тем? что у меня руки спрятаны в мешок и их не скоро вынешь.
— Хр-р-р! — отвечаю храпом приятелю.
— Которые лошади...-кричит радист Иванов, не входя в палатку, — на аэродром! Слепнев, Каманин и Молоков 10 минут назад вылетели в лагерь.
— Ур-р-р-а! — гаркнули в ответ восемь глоток.
Через три минуты "упряжка" быстро понесла нарты на аэродром.
[261]