Полярная Почта

За шесть часов неподвижного сидения на нарте сильно промерз. Поэтому как только караван останавливается перед долгожданным станком, кубарем вываливаюсь в снег и, не отряхнувшись, все еще не чувствуя ног, спешу в юрту.
Комелек ярко горит, женщина переставляет на углях чайник и котелки.
Это хорошо. В предвкушении отдыха, горячего чая, еды неудержимо тянет на разговор.
Пробую щегольнуть своим якутским языком:
— Хотон! Чай учугай... Поскорее бы... Мороз бар! — Это должно означать, по-моему: Хозяюшка! Чайку хорошо бы поскорее, с морозу!

Женщина молчит, даже не взглядывает на меня. С нар, из полутьмы, сухой, как порох, чуть насмешливый голос:
— Вы, должно быть, недавно в Якутии, товарищ! («Товарищ» очень подчеркнуто. Будто говорящий все время думает, как бы не забыть этого, непривычного для него, обращения.)
Отвечаю:
— Два месяца.
— Тогда понятно. Вы называете хозяйку «хлевом». А хлева здесь чертовски занавожены и вонючи. Иная хозяйка, несмотря что она якутка, может обидеться.
— Так я же сказал «хотон».
— Ну да, хотон значит хлев, а хозяйка по-якутски будет «хотун»!
В том углу, откуда шуршат эти поучающие речи, слышится негромкий смешок. Надо думать, еще русские.
Чорт бы побрал этого лингвиста! Коротко благодарю. Бесцеремонно сажусь перед комельком спиной к заговорившему. Все равно сейчас начнутся расспросы. Куда? От какой организации едешь? На какой срок контракт?
То же самое надо делать и мне. Так два встретившихся таракана внимательно ощупывают друг друга усиками.

Минут через десять мне известно: тот, который учил меня тонкостям якутского языка, — доктор; второй и третий собеседники тоже русские, представители Главрыблесметпрома и Центропушнины. Все трое едут из Колымы в Якутск.
Сообщают обывательские новости: в Колымск в этом году ехать выгодно. Ходят упорные слухи, что летом на устье придут иностранные шхуны.
Значит, можно будет по дешевке купить мануфактуры, приодеться.
Ну, а пока, как обычно весной на Колыме, ощущается недостаток продовольствия. Кооперативы не сумели как следует развернуться.
И колымчане завязывают шумный разговор о ценах на различные товары и продукты, входят в специфику работы кооперации Деловой разговор о кооперации, называемые цены — в советских рублях.
Однако, даже не вслушиваясь, не расспрашивая, чувствую, что говорят прирожденные, потомственные купцы.
Те, про которых никогда не скажешь «беспартийные», сколько бы раз ни ставили они в своих анкетах скромную пометку «б-п».

Оленей на станции нет. И трудно сказать, когда будут. Надо отсиживаться.
Переваривать пищу, чувствовать, как в кладовых организма накапливаются запасы жиров — боевое снабжение для предстоящих схваток с голодовкой, усталостью, холодом.
Потом спать. Спать, крепко влипая в сон, надежно защитив себя от сквозняков, гуляющих по юрте между круглой дырой комелька и квадратными дырами окон. Ледяные глыбы, которые заменяли стекла зимою, успели растаять. Новых уже не стоит вставлять. Скоро тепло.
Удобно лег, закрылся.

Не дают уснуть «колымчане». Свечку зажгли на столе, видимо — надолго чаевничать устроились. Тем более, что новый спор между ними разгорелся.
Тема спора вроде как отвлеченная: о психологии ямщиков. Собеседники, все трое, согласны, что ямщики-якуты развращены подачками проезжающих.
Только поэтому и клянчат обязательно у пассажиров на всех станках еду и сахар, табак и спирт. Все, что на глаза попадется. По мнению «колымчан» это прямой результат развращенности. Надо уметь обращаться с этой «публикой».
И каждый из спорщиков утверждает, что именно он, а не кто-либо другой, умеет «обращаться».
Становится просто интересно. Повернулся на своей постели так, чтобы хорошо видеть спорящих. Теперь все трое освещены огнем комелька и свечкой.

Доктор, уроженец верховьев Лены, из Киренска. Он одет умело и красиво: собачья куртка, высокие темные камасы из лап дикого оленя, тарбаганья шапка. Его санъяхтах — меховое пальто с капюшоном, глухое, надеваемое через голову-сделано из хорошо подобранных, короткошерстых оленьих шкур.
У доктора резко очерченный нос. Щеки покрыты седоватой, редко сбриваемой щетиной. Профиль напоминает ржавую пилу. Доктор Налимов считает якутов вымирающим «племенем». И он берет всегда в дорогу четверть спирта. Одной чаркой можно соблазнить обитателей любой юрты.
Доктор описывает порядок «причащения спиртом» на Севере.
Якуты и тунгусы верят, что спирт приносит счастье. Распивают его так: сначала пригубливают старики, потом мужчины, затем женщины. Детям мажут губы остатками спирта.
Налимов шутит: так и заразу передать нетрудно, но ведь тунгусы, например, чуть ли не все поголовно больны гонорреей. Значит, нечего опасаться заразы.
А напиваются туземцы очень быстро. И это проезжему только выгодно. Пьяного изругаешь как следует, он сразу и слушается.
Доктор достает оленей обычно без всякой очереди.
Вот только сейчас прошибся: запас спирта израсходовал, а в Колымске получил мало. Самому не-хватает.

Щенников, агент Центропушнины, высокий, рыжий, с бурым лицом и мутными стекляшками глаз, не соглашается.
— Спирт что? Спирт давать — все равно, что платить. Лучше, чем золотом. Спирт — не способ. У нас в Мархе, — рассказывает он, — что под якутским городом, еще от дедов свой, к примеру сказать, способ, как налаживаться к почтовой гоньбе, сохранился. Очень просто и действительно выходит. Берешь у приятеля-почтаря кожаную почтовую суму, кладешь свой майдан, выезжаешь на своем коне на первый почтовый станок. Норовишь, конечно, угадать к ночи. Ну, входишь в ихний свинушник, хотон этот самый. Будишь ямщиков. Говоришь одно слово: «почта». Разве когда якут спросит подорожную, либо документы? Да он и неграмотный! Выйдет на двор, а там в санях — чемодан почтовый лежит. Ну, значит, все в порядке. А своему кучеру, который по-первости вез, дадено, ясно. Чтоб языком не трепал. Он и так, однако, смолчит: здешний народ жульство любит. Ну, и катишь дальше за милую душу на почтовых. Только и расходов, что приятеля угостишь, как следует, за прокат чемодана. Никакого билета вовсе брать не надо. Они ведь и раньше почтари те, язви их в душу, большие деньги за билет драли! Сейчас почта, скажем, берет рубль с километра, а раньше двенадцать копеечек верста стоила. Тоже немалые деньги за весь путь набегали. Вот как наши мархинские с почтой ездиют! хвастливо закончил Щенников и осклабился во весь рот.

Туберовский — сотрудник Главрыблесметпрома. Достает из полосатых мешочков заранее наколотый сахар, сушеную клюкву, яблоки. Пьет чай короткими, благозвучными всхлипываниями. Остренькими лисьими зубами кусает сдобную шаньгу.
Туберовский — тоже старожил и знает якутский язык. Говорит, словно ручеек течет через камешки: негромко, с постоянной оглядочкой:
— Я, знаете, о миссионерах наших во время путешествия обыкновенно вспоминаю, — повествует он. — Крепкие духом, знаете, были люди. Прямо сказать, вдохновенные! Обратите внимание, скажем, как построены церкви, даже в безлесной, сирой тундре-из мачтового все, из корабельного леса. На многие века церкви строили. И еще заметьте: все дикари, нацменьшинства то есть, давно уже окрещены в православие, каждый носит имя христианское, а своей туземной клички даже и не упоминает. Обратите внимание: в юртах ихних ни одной светской картинки не найдете, никакого желания украсить свое жилище не усмотрите. А иконы почти везде есть. Считают нужным иметь до сих пор, несмотря на советскую власть. Вера, знаете, прочные семена в местных туземцах взрастила. Привержены к вере были.
Туберовский акуратно вытер губы ладонью и продолжал все тем же осторожным говорком:
— И вот, знаете, есть у меня родственник, то есть, собственно, приятель, одним словом, знакомый. Так вот он всегда себе очень просто лошадей или, например, оленей на станках добывает. Ямщик-якут или тунгус, скажем, говорит, что ночь, мол, темно, олени разбрелись, и все тому подобное. «Сарсын», говорит, значит: «завтра». «Утуй минна» значит: «ночуй здесь», — советует проезжающему. Известно: лень и дикость. А родственник мой, голос у него, знаете, хороший, возьмет да и затянет по порядку заупокойную литию. Всю, как положено по церковному уставу. Дойдет до отпевания, и к ямщику строго так: «атан кими» (как твое имя)? Ну, тот ему сразу: Николай Слепцов или, скажем, Горохов Степан. Откашливается тогда мой родственник и возглашает: «во блаженном успении... рабу твоему... Николаю...» и еще ручкой, знаете, так сделает, словно бы ладоном кадит. После этого якуты одним духом, кому и не надо бы, из юрты повыскочат. Смотришь, минут через пятнадцать тебе уже говорят: «таба бар» (олени есть). Вот это, по-моему, действительно, верный способ. Ибо что может быть вернее веры, — вздохнул Туберовский. Посмеиваясь, «колымчане» начали укладываться спать.

Шестнадцатый год революции! И десять лет существования автономной Якутии. Казалось бы, достаточно времени прошло. Однако эти люди все еще чувствуют себя завоевателями края, иностранцами... из России. Их не так-то просто вывести.
Помню: в экипаже, еще царских времен матросской береговой казарме, выжигали мы клопов из щелей железных коек огнем паяльной лампы. Помогало здорово.
Но какую же надо огромную лампу, чтобы выжечь на далеких окраинах СССР таких вот клопов старого быта?!

Подождал, пока заснули «колымчане». Вступил в сепаратные переговоры с ямщиком обратной почты. Он имел право возвращаться порожнем. И согласился за особую плату, при условии не гнать оленей, доставить меня на следующую станцию.
Через полчаса уезжал в ночь, чуть надорванную рассветом как раз там, куда лежал мой путь.
И, кажется, хозяин юрты, где ночевали «колымчане», понял мои настойчивые разъяснения, что у проезжих надо обязательно потребовать путевые листы. Иначе не давать им оленей, ни под каким видом. Пусть изобретают еще какой-нибудь, четвертый «способ».