Полярная Почта

Сухие смолистые дрова, поставленные в комелек, быстро загораются, и согревая, и освещая юрту.
Хозяин станции уже придвинул к огню скамейку и расспрашивает ямщика, сколько нарт пришло с почтой, кто, куда и зачем едет?
В этом не только профессиональное любопытство содержателя почтовой станции. На севере, в Якутки, вообще не принято здороваться. Встречному или приезжему обыкновенно сразу предлагают: «кепсе» (рассказывай).
Повидимому, это естественная привычка людей, которым новости редко приносили что-нибудь хорошее.

С давних пор в Якутию пробирались только насильники. Посланцы воевод, «служилые казаки» — вымогать ясак; купцы — собирать кабальные долги; урядники — выколачивать недоимки именем царя; попы за теми же недоимками, именем бога. Все приезжие везли с собой какую-нибудь приманку: водку или молитвы для одурманивания, муку для захвата плен¬ников. Любопытны в этом отношении исторические -корни происхождения якутского слова «бурдук», означающего муку (хлеб). В старинных донесениях казаков встречаются указания на то, что, приезжая к инородцам и стараясь заманить их в непосредственную близость к своей стоянке, казаки варили бурду, густую похлебку из ржаной муки. Ложка такой бурды обладала непреодолимой притягательной силой для голодного туземца.
Люди подходили ближе. Принимали редкостное угощение и попадались в плен. Становились аманатами, жизнью которых впоследствии казаки шантажировали, вымогая ясак.
Естественно, что, если где-либо, даже за десятки верст, появлялись сборщики ясака, долг каждого члена племени заставлял его как можно скорее оповестить всю округу о приближающемся несчастьи.

Своеобразная подготовка к неприятному известию чувствуется и в узаконенном ритуале вопросов и ответов этого полярного приветствия.
Гостя спрашивают: «кепсе».
Надо ответить: «сох»! (нет, ничего нет), чтобы сразу не пугать, и, в свою очередь, спросить: «эн кепсе» (ты рассказывай).
Хозяин скажет: «симбир сох»! (тоже ничего нет).
И даже тогда следует выждать, пока начнется чаепитие, и уже за чаем подробно рассказать свои новости.
Все присутствующие внимательно слушают рассказчика. А когда он кончит, кто-нибудь из слушателей выходит на двор, седлает лошадь и мчится к соседям, иногда за несколько десятков километров, сообщать новости.
Русские поселенцы в Якутии называют этот способ передачи сообщений несколько презрительно «торбазное радио» (торбаза-сапоги).
Мой ямщик сегодня в роли гостя. Он распивает с хозяином уже второй чайник. И разговор не иссякает. Ко мне нет никаких вопросов. Очевидно, ямщик объяснил уже, что я русский и не говорю по-якутски. В ожидании оленей пью чай, оглядываю юрту.

В углу кто-то спит под одеялом. Вот он пошевелился, видимо, разбудил громкий разговор.
Высокий, худой якут встает с нар и подсаживается к пьющим чай. Он странно одет: поверх черной косоворотки — расстегнутый красный жилет с обтертым золотым позументом. Форма придворных лакеев. Ее очень любили в первое время после революции петербургские портовые грузчики. Должно быть, с ленских пароходных пристаней и завезен сюда этот осколок былого холуйства.

Необычный блеющий звук заставляет меня повернуться к якуту.
Он тихо, жалобно мычит. Быстро жестикулирует, показывает что-то пальцами.
Ему отвечают ямщик и хозяин. Повидимому, немого понимают.
У немого якута впалые щеки, светляками блестящие глаза, непрерывно шевелящиеся руки.
Он как будто интересуется мной, потому что, слышу, ямщик говорит: «испидисси», Якутскай-га, Колым-га (член экспедиции, едет из Якутска в Колыму). Потом немой встает, подкладывает несколько поленьев в комелек, шевелит их, чтобы сделалось светлее.
Странно, даже на ярко освещенном лице сверкают его глаза!
Говорят эти глаза... Немой протягивает ко мне руку, предлагая обратить на себя внимание. Да я и так смотрю на него! Что же ему еще надо?
Якут расстегнул жилет, ткнул себя пальцем в грудь, потом в красную материю жилета. Несколько раз. Потом подошел совсем вплотную к огню, в полосу наибольшего освещения. Подумалось: словно актер ищет рампу.
И началось.
Немой взял в обе руки щепку, присел на корточки, начал грести. Именно не вертеть вправо и влево щепку, а грести, как это делают двухлопастным веслом на байдарке.
Вот он вторично изображает те же движения, еще и еще.
Хозяин юрты пересел ко мне, пытается что-то объяснить по-якутски.
Да не надо же, не надо! Совершенно понятно и без слов, не мешайте, товарищи, только не мешайте!
Немой вытянулся во фронт, руки по швам, отдает честь. Глаза выкачены, как у рыбы, надуты щеки.
Вот он опять показывает, что плывет много людей, издалека... И все военные отдают честь, заученным, колющим приемом выбрасывают вперед руки, сжимающие ружья.
И совершенно понятно, какие это военные: белогвардейцы. Немой шагает по юрте муштрованной поступью, хлопает себя ладонью по плечам, где должны быть погоны.
Белые приплыли из-за моря.
Теперь на сцене красные, у них знамя такого же цвета, как жилет немого. Их немного. Красных можно пересчитать по пальцам. Красных восемь, белых много раз по восемь: вытянутые пальцы немого мелькают острым частоколом штыков.
За руки, за шею, за талию хватает и рвет себя немой. Красные захвачены в плен — горе и ужас на его лице!
Пленных красных бьют, свызывают им руки, снова бьют ногами. Якут кружится на одном месте, харкающие (кровью?) звуки выбрасывает искалеченный рот. Остановился, показал на свой рот, зажал его ладонью — отнял ладонь.
Якут опять кружится. Показывает пальцем: смотрите на губы. Они плотно, очень плотно сжаты.
На лице выражение неистового презрения.
Да, красные не кричат, красные не просят пощады. Они презирают подлого врага, не желают подарить ему даже бранного слова.
Издевательство белогвардейцев продолжается
И вот прислонилась к углу комелька будто с плаката сошедшая фигура.
Наглая, распущенная поза, нога перекинута за ногу: господин офицер.
Господин офицер курит, покручивает ус, благосклонно наблюдает за действиями «вверенных ему подчиненных».
Внезапно офицеру приходит на ум какая-то новая мысль.
Немой вытянул шею, смотрит на меня в упор. Дико сверкают глаза, рот открылся спазмою утробного смеха.
Палец приставлен ко лбу...

Жуткая, чудовищная мысль пришла в голову офицеру.
Вот офицер что-то приказывает. Резкое движение рукой. Несколько раз последовательно расходятся и снова сжимаются челюсти немого.
Перед офицером вытянулся солдат. Козыряет.
Снова видна довольная палаческая рожа.
Еще приказание. Подчиненный вторично козыряет.
И немой падает на пол, переворачивается на спину... Это страшно! Не отдавая себе отчета, вскакиваю с места. Меня неудержимо тянет к немому. Чувствую, что надо помочь, скорее помочь. Чувствую, что сейчас должно свершиться что-то ужасное...
Немой словно пробует подняться, однако, невидимые руки пригибают к земле пленного, распластывают его.
Вот сверкнуло стальное лезвие. Немой приставляет нож к животу и чертит на животе букву «т», двумя короткими, уверенными линиями...
Но ведь именно так, именно так вскрывают человеку брюшную полость на операционном столе!
Немой вскочил: офицер не меняет своей позы, снова что-то приказывает. Солдат отвечает: «слушаюсь!»
Немой опять лежит на полу. Из вспоротого живота пленного вырывают кишки. Да, кишки... не что иное... Якут намотал себе на палец ремень и медленно его разматывает.
Палач-офицер снова отдает приказание. И солдат медленно, упираясь ногами в землю, короткими поддергиваниями, тащит из живота красноармейца кишки.
Вот он развешивает кишки по невидимым колышкам на стене.
Ямщик жестом непритворного испуга схватил себя за горло, хриплым срывающимся голосом кричит: — Кепсе!... Москва!... Кепсе!... Ленин!...
Немой оборачивается. Быстро и часто кивает головой: подтверждает. Что подтверждает?!
И продолжает «тянуть кишки», развешивать их по стенам.
Кажется, слышно всем в юрте, как шевелятся волосы на моей голове.
Да ведь это же... это же... офицер и солдаты... и уставная заученность приказаний, отдаваемых офи¬цером... и тоже заученные, с какой-то военной работой связанные, движения солдат...

И я чувствую, как будто в мозгу лопается натянутая свыше всякой меры струна.
Это зверское палачество!
Белогвардейцы «играют в телефон»!
А кишки из живота пленного красноармейца служат «телефонным проводом»...
Немой остановился. Строго и торжественно.
Да, мне понятно! Красных, таких же, как твое сердце, как ты сам... И восемь пальцев немого, угрожающе вытянутые вперед, требуют мести. Беспощадной мести!
Мести за тех, неизвестных, но кровно близких, замученных за революцию товарищей!
Немой опять указывает на себя. Его фигура потеряла напряженность Это движется охотник Севера.
Спокойное лицо, правая рука чуть вытянута в сторону, что-то держит. Охотник едет на нарте, держит повод головного оленя.
Проезжий слышит крики. Останавливается. Крадется к юрте, откуда долетают крики. Заглядывает в окно. И видит нестерпимый ужас.
Кулаки немого с такой силой прижались к глазам, словно он не хочет уж никогда ничего видеть.
Но проезжего охотника схватили белобандиты и вырезали ему язык, чтобы он не мог рассказать о том, что видел в юрте...
Немой утомленно сел. Наперебой заговорили
якуты:
— Белый!... нацяльник!... кусахан!... плохой!
Якуты пытаются дополнить нарисованную немым картину.
Но его «кепсе» уже рассказало мне о белогвардейских зверствах во время гражданской войны в Якутии с потрясающей убедительностью.
Мне хочется крикнуть этому товарищу, что я его целиком понял. Что я такой же красный, как он, какими были те — мученики революции, герои-бойцы гражданской войны.
И нет слов.
Кажется на миг, что неодолимой преградой встало между нами различие наших языков.
Да, это так... Но мы все — советские граждане. И советская власть дала нам свой, советский язык...
И это совсем пустяки, что срывается голос:
— Ленин! — кричу: — Сталин!
Мне в ответ кричат радостно якуты общие наши слова:
— Колхозка! Колхоз нада! Капратив нада! кулак сох!
нет нада!
— Коммунизм!
И якуты повторяют:
— Учугай коммун-га! Учугай коммунисс. Мы смеемся обрадованными детьми.
И только теперь я чувствую теплую влагу на глазах и тупую усталость от сильного потрясения.
Комарова уже нет со мной. Он свернул на Мому. И мне не у кого узнать детали события, так талантливо рассказанного немым.
В пути много времени для размышлений. Под ровный скрип бегущих нарт я вижу мысленно шествие этого изуродованного революционера по якутским наслегам неповторимым, непревзойденным агитплакатом. И каждый «рассказ» немого, с помощью «кепсе», разносится по всем близким и дальним наслегам с действенностью, недоступной самой усовершенствованной радиовещательной станции.

В Абые, от одного из якутских бывших партизан, узнаю историческую основу события. В 1921 году бандит Яныгин, из владивостокского отряда есаула Бочкарева, захватил охотский ревком. Восемь рабочих-революционеров были замучены бандитами в зверских пытках. Пленных привезли на Аллах-Юнский хутор недалеко от г. Охотска. Избили прикладами, искололи штыками. Потом Яныгин приказал своим подручным палачам разыграть работу полевой команды связи. Отдавалось приказание; «приготовить катушку». Пленного бросали на пол и вспарывали ему живот. Следующее приказание: «разматывай катушку!», и белобандиты рвали кишки из живота.
Палач издевается, предлагает «соединить» с Лениным, с Марксом, с Москвой... Случайно проезжавшему мимо хутора якуту Иннокентию Слепцову белобандиты вырезали язык, опасаясь его разоблачений.
Но Слепцов (и один ли он?) сумел все-таки рассказать по наслегам всей Якутии о том, что он знал, что он увидел на Аллах-Юнском хуторе.
Белая армия генерала Пепеляева, рассчитывавшая двинуться через Якутию на Сибирь, была встречена в якутских лесах дружным огнем партизанских отрядов якутов, тунгусов, юкагир. Белогвардейская авантюра была уничтожена в самом зародыше.
Эти партизанские отряды немало обязаны своим возникновением обычаю «кепсе».

Тов. Сталин, анализируя динамику гражданской войны, говорит: наряду с другими факторами, «не забудьте, что если бы в тылу у Колчака, Деникина, Врангеля и Юденича мы не имели так называемых «инородцев», не имели ранее угнетенных народов, которые подрывали тыл этих генералов, мы бы не сковырнули ни одного из этих генералов».