Ежедневный элемент полевого геологического бытия — радиосвязь. За сезон постоянная радиоприсказка «прием» после каждой фразы так въедается в язык, что потом шокирует собеседника в обычном телефонном разговоре. В доперестроечные времена существовали строгие до маразма правила эзопова языка в радиоэфире. Нельзя было употреблять географические названия в районе работ: вдруг империалистический враг догадается, что техник-геолог Иван Сидоров отбирает пробы донного грунта на ручье Мэльтэх, и злокозненно сорвет коварной диверсией громадье наших планов. Нельзя было сообщать открыто о несчастных случаях: в светлом маяке развитого социализма нет места подобным явлениям. Легкое увечье называлось «графа 1», серьезное — «графа 2», смертельный исход — «графа 3», пожар — «береза». Был даже такой геологический анекдот из жизни. Вокруг полевой базы поисковой партии загорелась тайга, перепуганный пожилой сторож, не слишком знакомый с режимными правилами, орет по рации: «Пожар!» Ему вежливо подсказывают, как надо сообщать о таких происшествиях: «У вас там береза, да?» Дед вопит: «Какая береза, горит все кругом!» Взрывные работы именовались «гранитными», искомые металлы — порядковыми номерами. Если кто-то забывал об этих строгостях, то в радиопереговоры вдруг вмешивался хорошо поставленный тембр с металлическим оттенком: «Графит-20, следите за своей речью в эфире».
В один не очень прекрасный день я чуть не стал причиной подобной эзоповщины. Произошло это среди древних вулканических сопок, куда мы перебрались на вертолете, убедившись, что двухдневными забегами от реки с ними не разобраться.
Когда объект исследований начинается прямо за палаткой, это хорошо. Но для жизни, как известно, нужна вода, а на плоскогорье с ней напряженка. Исходив всю округу рядом с местом высадки, нашли в низине рядом с маленькой рощей невысоких лиственниц крохотное озерцо, скорее даже лужу с талой водой, метров десять в поперечнике и полметра глубиной. Подтащили к воде палатку, печку, рацию, спальники и довольно сносно устроились. Склоны сопок вокруг рощицы сплошь покрыты темно-красным бисером прошлогодней брусники, единственным витамином в начале северного лета.
В дождливую погоду, мало пригодную для маршрутной работы, в жарко натопленной палатке приводили в порядок документацию и прочие дела, вдыхая аромат булькающего на печке варева из добротных кусков сохатины и предвкушая скорый сытный обед. В тепле и уюте нет нужды сидеть в опостылевших болотных сапогах, и мои ноги в носках протянуты к благодатному источнику тепла. Приютившая нас роща вокруг озерца — оазис среди каменистых плоскогорий с кривыми тонкими лиственницами вместо финиковых пальм, но летом и их хватает для создания маленького «Ташкента» вместо промозглости большой Колымы. И вдруг ногу и все тело насквозь, от пальцев ступни до сердца, пронзило очень дискомфортное ощущение. Это кастрюля с кипящим жирным варевом опрокинулась мне на левую конечность. Толстый шерстяной носок мгновенно пропитался раскаленной жижей и точно прирос к ноге. Сорвав его, вижу вспухающие на глазах ядовито-зеленые пузыри. Первая мысль была с оттенком самоутешения — хорошо, что только на одну ногу!
Выручил меня Виктор. С присущей ему практической сметкой и быстротой соображения он метнулся к бутыли с подсолнечным маслом, щедро облил обваренную ногу, присыпал наиболее пострадавшие участки толченым стрептоцидом, затем аккуратно обернул ее калькой и уж потом забинтовал. А потом наступила тягостная тишина. Я отполз в дальний угол палатки и за неимением лучшего грыз попавший под руку коробок спичек, сплевывая кусочки серы. Это несколько уменьшало желание поорать от души благим матом.
Вечером мне вроде чуть полегчало. Перед сеансом связи я заметил, что мой молодой начальник что-то сосредоточенно обдумывает над раскрытым журналом радиограмм. Нехорошее опасение заставило меня полюбопытствовать, что это он там сочиняет. Оказалось, что он решал лингвистическую проблему, как бы поаккуратнее сообщить о необходимости санрейса, так как в результате упавшей с печки кастрюли рабочий 3-го разряда Никонов «графа 2 ногу». Тут уж я заорал, не очень выбирая выражений. Смысл моих тирад сводился к тому, что нечего людям создавать проблемы, все заживет как на собаке, и вообще через три дня я пойду в маршрут и даже готов держать на это пари. Принимая во внимание облик моей конечности, это выглядело чрезмерным оптимизмом, но уж очень хотелось избежать отправки в Черский.
Начальника я убедил, и про «графу 2» он умолчал. На следующий день, размотав для перевязки бинты и промасленную кальку, все с изумлением увидели, что волдыри подсохли и вообще ступня выглядит куда приемлемей, чем вчера. Заново обработав мне ногу по вчерашней схеме, Виктор ушел в маршрут.
К вечеру я уже без особого дискомфорта смог сунуть ступню в тапок. Утром следующего дня при очередной перевязке с удовольствием и даже с гордостью продемонстрировал окружающим розовую кожицу, как у молодого поросенка. Все же в этот день меня с собой не взяли, да я на всякий случай особо и не настаивал. А на третий день после происшествия демонстративно натянул сапоги, накинул штормовку и запереступал ногами в полной походной готовности, как застоявшийся конь, ставя таким образом начальство перед фактом моей полной готовности к труду и обороне. До сих пор сожалею, что не настоял на пари. А неотправленное сообщение о «графе 2» ноги студента так и осталось в тетрадке на память.
Через день после моего выхода из рядов инвалидов мне было доверено самостоятельно выяснить геологическую природу отдаленной сопки, двугорбым верблюдом возвышающейся над болотной низиной к северо-востоку от изученного нами плоскогорья. С подсказки карты, а в основном в результате задумчивого разглядывания аэрофотоснимков на этом месте предполагаю выход неогеновых галечников.
Расстояние до сопки 11 километров по линейке — рукой подать. Как говорят якуты, сто верст — не крюк для бешеной собаки. Скучные торфяные мочажины по пути к сопке не отвлекают внимание от разглядывания медленно приближающейся цели и размышлений: как это так вышло, что галечники, обычные рыхлые породы, ухитрились найти выражение в рельефе в виде заостренной двойной вершины? Наконец и подножье сопки. Под ногами со стекольным звоном хрустит остроугольно-плитчатый щебень тонкозернистых сине-зеленых яшмовидных пород, похожих на глубоководные кремни. Возвышенность снизу доверху сложена этой однообразной породой. Никакими галечниками здесь и не пахнет. Побродив крест-накрест и не узрев ничего, на мой взгляд, интересного, кидаю в рюкзак пару образцов и разворачиваюсь на обратный путь.
Вечером Виктор, завидев мои камни, хватается за голову. Оказывается, во всех описаниях геологического разреза этого района и его окрестностей нет ничего подобного. Смутно постижимые умом тектонические силы доставили сюда и вознесли над равниной какой-то экзотический блок, сложенный невесть чем, не имеющим аналогов среди мелководно-морских осадочных и наземных вулканических пород Омолоно-Анюйского междуречья. Надо бы целый день самым дотошливым образом искать органические остатки, способные пролить свет на возраст пород, отобрать множество проб на изучение их вещественного состава и вообще много чего еще сделать. Но срок нашего пребывания здесь истек, и этой сопке, за века не видевшей ни одного геолога, так и пришлось довольствоваться посещением третьекурсника, своим визитом больше поставившего вопросов, чем давшего ответов. А если учесть почти полное вымирание в стране ремесла геолога-съемщика, то и в ближайшие 50 лет это вряд ли кто исправит.