С Юрием Алексеевичем Одинцом я встретился в Москве; Свидание мне было назначено сразу же, при первом телефонном звонке:
— Я не совсем здоров, нет-нет, ничего опасного... простуда...
— У вас, геолога-полярника?
— Мне, молодой человек, восемьдесят третий год! Но живу, работаю и готов к деловой встрече с вами...
Он сам мне открыл дверь — высокий до сутулости, костистый, с большим шишкастым лбом. Старость вернула его к изначальности: он, ширококостный, худой (но не одряхлевший), выглядел таким же крестьянином-украинцем, какими были его предки черниговцы. Родом Юрий Алексеевич из города Нежина, что и ныне цветет вишневыми и яблоневыми садами в ста — ста двадцати километрах от Киева.
Его квартира на бойкой московской улице похожа на своеобразный музей, но нет в его экспонатах — а это камни, минералы, книги, приборы, предметы древнего быта — ничего случайного, не служившего ему десятилетиями, не подобранного им самим со знанием и любовью.
Мы беседовали не один час, но и многих десятков часов не хватило бы самому дотошному репортеру, чтобы представить себе и читателям сюжетно выстроенную жизнь этого человека. Юрий Алексеевич на три года старше моего отца, стало быть человек его поколения. Они взрослели до Октября и жили густо, насыщенно.
Предлагаю здесь рассказ Юрия Алексеевича «о времени и о себе» таким, каким смог его записать простой скорописью, без магнитофона.
— Когда кайзеровские войска подходили к Киеву, я с парнями наблюдал их у Второго затона. Они шли цепями, серые. Мы ки-
[192]
нулись на Лысую гору, к Арсеналу,— и с того дня и до двадцать третьего года служил я в Красной Армии.
Вернулся в Нежин членом ВКП(б). Партийная работа, секретарь райкома. Параллельно занимался в Нежинском педагогическом институте. В год смерти Владимира Ильича получил диплом сельского учителя. Захотелось учиться дальше. Был направлен в Москву, в Институт красной профессуры на естественное отделение. Ректором был академик Покровский. Лекции читали Емельян Михайлович Ярославский, Анатолий Васильевич Луначарский, философ Деборин... Емельян Михайлович взял меня, молодого, в отдел пропаганды ЦК...
В 1926 году перешел в Московскую Горную академию, учился у академика Губкина. Помню и других профессоров, многих потом встречал в местах не столь отдаленных... Работал в Орграспредотделе ЦК ВКП(б), там было Главное геологическое управление — под высокой рукой Серго Орджоникидзе. Командовали ГГУ Серебровский и замечательный геолог Федор Федорович Сыромолотов, исследователь Зеи, Буреи, Аргуни... В 28-м был в Горловке на шахтах, там по инициативе Орджоникидзе и Сыромолотова создавалась организация треста, меня назначили начальником и главным инженером одновременно. Товарищи готовили проект постановления правительства, дело тянулось. Вероятно, все еще выкорчевывали остатки контрреволюционного подполья после шахтинского процесса *... В 31-м вновь встретился с Серго Орджоникидзе, он со мной поговорил душевно и направил в район своей дореволюционной ссылки, в Якутию. Тогда Серебровский был замом Серго по золотой и платиновой промышленности в главке ВСНХ.
У Серебровского познакомился с Эдуардом Петровичем Берзиным, он собирался ехать на восток — запомнилось. Потом еще была встреча с Эдуардом Петровичем, тоже памятная...
Исследования захватывали громадную территорию — Дальний Восток до хребта Черского, верховья Колымы и Индигирки. В основу была положена теория ленинградского ученого, позже академика, Иосифа Федоровича Григорьева о металлогенических провинциях. Профессор Григорьев читал нам в Горной академии, ездил на лекции из Ленинграда сразу на несколько дней, читал блоками, пламенно!...
Я сразу пошел на поиск и разведку золота — на Алдане, на Дальнем Востоке. Начал с того, что от Якутска до Оймякона прошел пешком: набрал группу из своих однокашников, чтобы никто
{*}
Шахтинский процесс—суд в Москве 18 мая — 8 июля 1928 года над контрреволюционной, вредительской организацией, действовавшей в Шахтинском и других районах Донбасса.[193]
не плакался, и двинулись. А морозы были! Но — по порядку: летел самолетом из Иркутска в Якутск, в те годы самолет был на северах редкостью и событием. Сам-то я летел первый раз в жизни...
Вылетели с инструментами, вместо продовольствия и снаряжения — накладные, мандат от товарища Серебровского.
Февраль. Якутск. Предсовнаркома Якутии Шараборин согласился нас принять, был любезен, все обещал...
Вот тогда-то и пошли мы в наслег Оймякон: по словам Шараборина, нас должна была снарядить местная контора Союзпушнины. Там первый прокол — «Союзпушнина по накладным ничего и никогда не выдает!» — «Так товарищ Шараборин сказал!» — «Зачем сказал, почему сам не выдал?»
А в Крест-Хальджае нам не дали оленей. Не нужны были тут накладные, а нужны были спирт и табак! А в Якутске добрый парень из НКВД дал мне в дорогу банку спирта и напутствовал: «Бережно расходуй!» Вот и расходовал. Оленей мы получили... Морозы дикие, мы рубили деревья ради мха для оленей. Волки вокруг. Из Крест-Хальджая до Оймякона шли месяц... Вот так я начинал свои севера...
В 1936 году с мандатом правительства высадился в заливе Креста с партией. С летчиком Катюховым на самолете Ан-2 (?) делал рекогносцировочные облеты: с собой планшет, фотоаппарат, лоток и кайло. С верховьев Амгуэмы до Экитики, к местам, где бывал Серпухов,— прицеливался, как подойти к его заманчивым «точкам». Кстати, так их никто и не обнаружил... Летали до озер, переваливали верховье, шли на Бараниху со стороны залива Креста и вновь к озеру Экитики. Катюхов был большой мастер садиться на косах, на галечниках и взлететь мог. И так день за днем. Смотрели, садились, проводили шлиховое опробование — и находили знаки золота верхового, касситерита, вольфрамита...
Вот заметили с высоты по Амгуэме узел скал и разлом. Катюхов выискивает на бреющем полете ближнюю терраску, сел. Пошел я с молотком, взял с бортика...— вот он, шлишок этот, имею право хранить. Хорош? Река из ущелья вынесла все мягкое, а твердое и тяжелое осело на террасках... Командую: «Катюхов, лети на базу, вези на анализ!» «Не могу оставить тебя одного, инструкция!» — отвечает. «Мы с тобой не раз их нарушали, вот и сейчас нарушим!» Но он снова возражает: «Тут же зверья полно — волки, медведи!» Тогда я молча написал записку, подал ему и руку вскинул под козырек. Подействовало, он человек военный.— «Привези мне ответы по анализам и Миляева, да обернись побыстрей, чтобы Миша Каминский не узнал!» Каминский был тогда командиром их авиаотряда.
Володя Миляев возглавлял отряд в нашей партии. А знал
[194]
я его задолго до 36-го года — работали вместе в Туркестане...
Миляев окончил два курса Алма-Атинского политехнического института — геофака. На студенческих практиках проработал два года в Туркмении, там я с ним и познакомился, и был отмечен руководством. Впоследствии академик Горбунов, когда-то личный секретарь товарища Ленина, рекомендовал нас — Миляева и меня — Отто Юльевичу Шмидту как «оловянщиков»... Очень он был надежный человек, Володя Миляев.
Прошла ночь, слышу рокот самолета. Поджег мох, дымом дал Катюхову направление ветра. Сел он. Выскочили Миляев и Фарифьянов, Катюхов кинулся с объятиями, подает анализ, орет: «Мы победили!» Катюхов снова улетел...
Юрий Алексеевич рассказывал спокойно, ни голосом, ни жестом не выявлял волнений, разве что паузы от фразы к фразе становились все длинней. Жизненная школа научила его с тех трудных тридцатых годов сдержанности, самоконтролю.
— Из облетов, сделанных с Катюховым, нацелил меня один участочек, занятненький! Сесть там было невозможно, но и с самолета видны были кварцевые жилы на склонах... Вот туда и направил Володю Миляева... А в тот раз Катюхов еще раз к нам прилетел, подкинул топографа, на левой стороне Амгуэмы они с Володей опробовали и засняли террасы и склоны, а я улетел в партию. А через несколько дней поднялась пурга!.. Володя не рискнул вести отряд вверх, к базе, и они пошли по ветру — к устью Амгуэмы, к Ванкарему. Ударили морозы, появилась возможность форсировать протоки — они шли на восток. Кончились продукты, но наткнулись парни на избу-шалаш рыбаков, там оставлен был запас юколы — они и подкрепились... Несколько раз Каминский слал самолеты, но не было летной погоды. Парни вышли на Ванкарем, к жилью, к рации. Сообщили в Залив Креста — и 31-го января Каминский привез их на базу!.. Меня с ними не было, факт, но все равно я как бы был с ними, голодал с ними, замерзал и седел вместе с ними. Я за них отвечал перед законом и перед своей совестью!.. Вернулись они, и стали мы готовить отряды, намечали новые маршруты.
Переправились они на левый берег Амгуэмы — Миляев, его помощник техник-геолог Фарифьянов, топограф Ганешин — пошли маршрутами до устья Экитики, потом к распадкам речушки Иультин. И до конца июля мы ничего о них не знали — ведь радиосвязи между нами не было... Миляев с молотком, Фарифьянов с лотком работали взахлеб. Нашли и еще находили олово, а связи нет! Они ежедневно, как только слышали шум мотора в небе, набирали кучки мха, зажигали, сигналили дымом — тщетно. Подготовили посадочную площадку на косе — ждали, верили в наши
[195]
крылья! И летел сам Каминский, заметил сигнал, дал знак крыльями, парни еще подкинули мха — дымом обозначили ветер, Каминский сел, Миляев к нему: «Срочно везите сюда Юрия Алексеевича. Он нужен!»... Каминский полетел вверх по Экитики, увидел наши отряды, но сесть смог только на той стороне реки. Крепко рисковал Миша, но сел! И одно это послужило мне сигналом: что-то срочное. Замотал планшетку и дневники в клеенку, кинулся к Каминскому вплавь. А вода студеная была, течение серьезное, и у берега стало меня сносить. Но напарник Каминского подбежал, руками поймал, вытащил. Записка от Миляева: «Ю. А. Явись немедленно. Есть! Миляев». Ну, разделся я догола, сунулся в спальник Каминского, пока летели — согрелся и одежда подсохла... Прилетели. Парни на подножном корму, хлеба нет, но гусей били вволю. И мы так в отрядах жили.
Не переводя духа пошли по распадку — рудные жилы! Кристаллы сами задали план работ — вкрест простиранию бить шурфы. На канавы не было сил... На следующий день готов был стратегический план съемки, поиска — по террасам, на осыпях. Били шурфы, нашли силенки и для небольших канав. Ганешин параллельно вел крупномасштабную —1X5000 — съемку. Все пробы — на качественный анализ. Количественно и так было видно, невооруженным глазом!.. Попутно повели добычу, укрупнили шурфы. Упросили Каминского и его летчиков транспортировать руду на самолетах. Технологическую пробу — не менее тонны! — отобрали для Ленинграда...
Осенью тридцать седьмого нам забросили в бухту Оловянную залива Креста горнопроходческое оборудование, а горючее и продовольствие— на косу Двух Пилотов! Вот уж была нескладуха. А тут еще сообщили, что летный отряд переключается на поиски пропавшего самолета Леваневского. Мы остались без крыльев! Ну и разошлись: основная группа пошла на залив Креста к базе, остальные — на косу Двух Пилотов. А уж как шли! Через горы, потом они кончились, а Амгуэма река серьезная, коса — в ее устье. Убили нерпу — появилась свежатина... Вышли на косу, а там под открытым небом груз и один человек на охране. Один!.. Составили акт, продовольствие кое-как укрыли, что-то взяли с собой— и снова по Амгуэме, но вверх — к заливу Креста. Начало октября, морозы... Пришли. Здесь узнаю, что должен подойти пароход. Дождались, успели погрузить руду и отправили пробы в Ленинград для Главсевморпути как вещественное доказательство нашего успеха. То была отличная, отсортированная руда!
Затем второй пароход, и мы — Миляев, Ганешин и я — покинули берег Чукотки. Во Владивостоке перед отправкой поезда пошли за газетами и встретили директора Дальстроя Берзина. Он шел с тремя военными. Он меня знал еще по Черскому и по
[196]
верховьям Колымы и Индигирки. Я ему доложил о деле. «Покажете материалы?» — «Завтра, товарищ Берзин!» — «Хорошо, завтра. Мой вагон в этом составе!»... Назавтра, подготовившись, пошли в вагон директора Дальстроя. Доложили, Миляев показал штуф — 17 килограммов — объединенно касситерит, вольфрамит, шеелит. Ганешин — пробирку с золотом. Берзин разволновался, попросил срочно подготовить для доклада Сталину документ о перспективах района Иультина. Ехали мы двенадцать суток, виделись почти каждый день, консультировались. Берзин обещал выделить нам два бура Эмпайера для разведки россыпей, тут же дал об этом телеграмму... Он увлеченно знакомил нас с планом освоения огромной территории — от Яны, Станового хребта — весь Крайний Северо-Восток и Приморье. Помню, я сказал: «Освоить край лучше вашей организации никто не сможет! ВАИ Главсевморпути даст научные обоснования, вы — организацию работ, все будет делаться быстро и качественно!» И он согласился. Накануне подъезда к Москве на остановке пошел к нему, но охранник у вагона сухо заявил: «Эдуард Петрович серьезно захворал, не сможет вас принять!»... На другой день вышел на остановке, а вагона Берзина — нет!.. Так и расстались с ним — на всю жизнь...
Больше я на Иультине не был. Володя Миляев вернулся в те края, работал в 38-м — 39-м. Встретились мы с ним в последний раз в Средней Азии. Шел 41-й год. Работал я на руднике «Аурахмат». Случилось наводнение, снесло мост, и на помощь пришли курсанты-артиллеристы. Я тоже участвовал в хошаре — так узбеки и таджики называют общественные работы,— разговорился с парнями-курсантами и узнал, что с ними учится геолог Миляев ! Он поступил в училище за две недели до начала войны. Конечно, встретились. Поговорили о многом. Володя рассказал, что вновь работал на Иультине, перезимовал с неохотой, не мог войти в рамки Дальстроя, да и с семьей возникли сложности... Его семья сложилась на моих глазах, он женился на нашей сотруднице, она заведовала химической лабораторией... Погиб Володя на войне...
Ну а мои дела по Иультину развивались так: один из трех экземпляров полевого отчета я передал Папанину — Отто Юльевича Шмидта уже не было. Папанин дал полгода на фундаментальный отчет, перевел меня под команду ректора Арктического института Ширшова. Нам выделили в Москве помещение, и я писал отчет от души!.. Потом с письмом Папанина два экземпляра отчета сдал в НКВД, для геологического, управления Дальстроя,— и поехал на другой конец страны...
Владимир Георгиевич Дитмар работал на нашей территории, очень добросовестно. От товарищей слышал, что он глубоко порядочный человек, но гордец и типичный геолог-одиночка. Людей, которые дружили бы с ним, я не встречал. Знаете, были в доре-
[197]
волюционном провинциальном театре великие артисты-гастролеры, их ангажировали в труппу на сезон — для афиши, для высоких сборов. Ну, вспомните! — трагик Мамонт Дальский, потрясатель Саратова и Пензы! Дитмар был великим геологом-гастролером. С коллективом не уживался — так о нем рассказывали. Но — работник и интеллектуал, говоря по-сегодняшнему. Правда, стоит вспомнить и время — его время работы в Арктике. Подумалось, одиночкой тогда был не только он...
